Татьяна Соломатина - Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47 Страница 30

Да, любой крепкий, взрослый, психически уравновешенный мужчина понимает, что если любимая женщина с тобой переспала — значит она с тобой переспала. И ничего больше. «Любимая» не равно «любящая». Частенько даже если любящая с тобой переспала — это ничего не значит. У Татьяны Георгиевны такой модус вивенди — затрахивать боль, усталость, гнев, радость, любое значимое событие любого знака. Она очень страстная. Очень живая. Всегда такой была, судя по анамнезу. Такой осталась, судя по тому, что наблюдается в текущем статусе. И такой она и будет до самого конца, не будь он уже мало-мальски врач, в чьи функциональные обязанности входит в том числе прогнозирование состояний.

«Да, мамочка! Я женился на старой шалаве, и что? Ты правда имеешь что-то против старых шалав? Мать, ты же женщина широких взглядов и прочей парусиновой демократии! Во всяком случае, ты прежде всегда на этом настаивала. Лицемерие, мать? Двойные стандарты? Ай, нехорошо!»

На пятиминутке Мальцева делала вид, что его не замечает. Ну, разумеется! То есть как — «не замечает»… Она конечно же смотрела на него, когда он докладывал о дежурстве. Ровно так, как она смотрела на дежурантов обсервации, физиологии и неонатологии. Она, естественно, задавала дежурному врачу отделения гинекологии вопросы. Но ровно таким же деловитым собранным тоном, как задавала она вопросы прочим. А чего ты ждал? Что она с её неподражаемым, блаженным контральтовым хриплым влажным придыханием произнесёт:

— Гематокрит у ночной апоплексии?

А час ночной между тем был совершенно неземной. И не час, а почти два. Как раз через два часа и позвонили из приёмного. Острая боль в животе. Хирурги говорят, их патологии нет, зовите гинеколога. Ночные апоплексии — результаты невоздержанности.

Но с Мальцевой он сдерживался. Видит бог — и только он! — как он сдерживался. Она требовательна и капризна в постели и плевать хотела на то, что там испытывает мужик и что он — не железный. Особенно после почти года воздержания. Эпизоды самоудовлетворения не в счёт. Это имеет такое же отношение к удовольствию, как опорожнение полного мочевого пузыря. Не сдохнуть же теперь. А других баб совершенно не хочется. Член встаёт. Но других баб не хочется. Своя рука — владыка… Таньке же не дай бог не доставить удовольствия. Так и столько, как и сколько хочет она! И никаких указаний, разумеется. Кто не догадался — тот лох! Этим в том числе она и хороша. Для неё постель — не подиум. И не реконструкция. Для неё всё по-настоящему. Откуда-то крутится в голове, что доведенные до крайности добродетели превращаются в изъяны. Если умение отдаваться любви «постельной» — добродетель для женщины… А это без «если» — добродетель… То Мальцева — крайность. Изъян. Но почему же он так привязан к этому изъяну?!

— Потому что молод ещё!

Сухой голос доцента Матвеева вернул Александра Вячеславовича в реальность.

— Что?

— У Брэдбери рассказ есть. О марсианском дурдоме. Рядом с ненормальными постоянно парит плотная визуализированная мыслеформа. Я под капельницами всю библиотеку фантастики перечитал. Между блёвом и поносом. Так что при мне сходи с ума по Мальцевой потише, я уже одной ногой там, откуда всё очевидней.

Александру Вячеславовичу хватило ума ничего не говорить доценту. Он лишь улыбнулся и пожал плечами. Матвеев понимающе и слегка саркастично усмехнулся.

Юрий Владимирович сильно сдал. Из поджарого, спортивного, бодрого мужчины в расцвете среднепоздних лет он превратился в высушенного старика[49]. Он пережил паллиативную операцию, химиотерапию. И все мучения — без эффекта. Как сейчас жил? Неизвестно. А держался известно чем: работой. Ею держался — ею и жил. Его даже не пытались отправить «в санаторий», «в отпуск», «на реабилитацию». Всё одно что старого верного пса из дому выгонять умирать в ветеринарную клинику.

— И даже не думай замедлять шаг, студент!

— Вы о нашем пешем ходе в отделение или…

— Я обо всём.

Вся первая половина дня прошла в рутине. Обход. Записи. Две плановые операции Матвеева. Денисов ассистировал. Затем Юрия Владимировича искала забавная говорливая пышка, невысокого роста, с небольшими усиками. Денисов столкнулся с ней в дверях отделения, как раз когда нёс к нему на подпись журнал операционных протоколов.

— Здравствуйте! Вы не подскажете, как найти доцента Матвеева? Я — Ксения Ртюфель. Как трюфель — только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, который теперь известный в Москве модельер. Его ещё ваша Мальцева из подвала вытаскивала, где он прятался с…

— Идёмте со мной, — с улыбкой прервал Александр Вячеславович поток, который, похоже, мог и не иссякнуть.

И действительно, по дороге в кабинет Юрия Владимировича пышка успела вывалить на совершенно незнакомого, впервые увиденного человека огромное количество сугубо личной информации. Возможно, потому, что он был в зелёной пижаме. Известно, что эта униформа провоцирует на откровения куда проще и быстрее подрясника священника.

— Юрий Владимирович, я к вам за подписью, и вот вас девочка ищет…

— Здравствуйте! — перебила пышка Денисова, подскочив к Юрию Владимировичу. И затараторила без пауз: — Я — Ксения Ртюфель. Как трюфель — только Ртюфель. Я замужем за вашим бывшим интерном Волковым, но Волковой я не стала. Потому что Волковых пруд пруди, а Ртюфель — как трюфель, только Ртюфель — только я! Мне ваш телефон дал папа моего мужа, он дружен с Мальцевой Татьяной Георгиевной, которая моего Серёжу вытаскивала из подвала, когда он там сидел с мёртвым ребёнком, Мальцева Татьяна Георгиевна и дала папе моего мужа ваш телефон, и…

Матвеев поморщился, ткнул заострившимся подбородком в сторону жужжащей Ртюфель («…как трюфель, только Ртюфель!») и, даже не ответив на её приветствие, обратился к Денисову:

— Ваше мнение, коллега?

— Лёгкая гиперандрогения. Разболтанный гипоталамус. Возможно — синдром поликистозных яичников?

— Полагаю, вы не ошибаетесь. Обследуйте это чудо. Если подтвердится — назначьте монофазные. Если вдруг окажется, что не всё так очевидно, — тогда будем думать. — Идите с доктором, дорогая трюфель.

— Ртюфель. Как трюфель — только Ртюфель, — привычно поправила Ксения, хотя и несколько рассеянно. Но немедленно пришла в себя и хотела ещё что-то добавить про всё сразу. Но Александр Вячеславович нежно вытолкал её за дверь.

Доцент Матвеев встал, подошёл к умывальнику, щедро ополоснулся холодной водой и долго рассматривал руки. Его сильные красивые руки. Отлично управлявшиеся и с хирургическим инструментарием, и с рулём. И с женщинами. Последнее утверждение несколько двусмысленно. Он и хирургическим инструментарием этими самыми руками управлялся именно с женщинами. И никогда не было этого отвратительного тремора. Никогда! Господи, если ты есть, будь милосерд! Только никаких богаделен! Никакого растительного состояния! Чтобы — раз! — и всё. И свет выключили. Уже почти нет сил. Химия пожрала почки, печень и, что самое страшное, дожирает нейроны. Господи, если ты в ближайшее время не подпишешь заявку на операцию по плановой ликвидации раба божьего Юрия-Георгия, мне придётся проделать это самому в ургентном порядке. А я слаб и трусоват, как любой человек. Я, как любой смертный прыщ, до последнего держусь за жизнь, пусть сто раз трясущимися руками. Господи, я принял столько важных решений о чужих жизнях. Господи, молю: пореши мою. О безболезненной не прошу — уже давно проехали эту остановку. Давай такой паллиатив: в своём уме, без горшков и быстро. Скажем, в операционной. Только, Господи, без перегибов. Чтобы я в этот момент не был со скальпелем в руках. Хотя это и единственное, что способно унять этот мерзкий тремор: скальпель в руках. Наверное, я и после смерти ещё некоторое время смогу оперировать — это уже лягушачья безусловно-рефлекторная дуга. Но давай всё-таки без экспериментов. Я и так далеко не безгрешен. Да плевать мне на грехи перед теми бабами, с которыми я жил и спал. Я о других. Которые лежали передо мною распахнутые… В прямом смысле слова, Господи. Так что такая тебе клиническая задачка: я захожу в предбанник, моюсь и — всё! Преставился доцент Матвеев. Ну и чтобы не слишком на мне была зациклена оперативная задача. В общем, Господи, если ты есть — сообразишь. Что я тебе тут диктую, как неразумному интерну…

Юрий Владимирович вдруг понял, что разговаривает с зеркалом. Вслух. Глядя глаза в глаза самому себе. Тому, который за гранью. И снова изобразил свою фирменную саркастическую усмешку.

— Нет Бога, кроме человека…

В этот момент зазвонил внутренний телефон. Промокнув лицо полотенцем, доцент подошёл к столу и поднял трубку.

— Да?.. Иду.

Уже в коридоре он набрал мобильный Денисова.

— Спускайся в ургентную приёма. — Коротко, без объяснений. И стремительно пошагал к лифту.