Макс Фрай - Большая телега Страница 30

Поначалу я был совершенно уверен, что разноцветные медведи — порождение моего помутившегося разума, сон или галлюцинация, да как ни назови, все равно. И рассматривал их с доброжелательным любопытством — а как еще относиться к собственным видениям? Но тут в кармане звучно брякнул телефон — обычное техническое сообщение о включении роуминга, по идее, оно должно было прийти еще на границе, но запоздало на несколько часов. Звонок был достаточно громкий, так что я проснулся окончательно и бесповоротно, но медведи никуда не исчезли, только краски стали еще ярче в лучах стремительно поднимающегося над площадью утреннего солнца.

— Ну ни фига себе украшение, — растерянно сказал я вслух. Присел на каменный парапет, достал сигарету и принялся разглядывать медведей. Золотой медведь с черными иероглифами, медведь в летных очках и шлеме, закутанный в британский флаг, медведь, пестрый как лоскутное одеяло, медведь с львиной головой, сине-зеленый медведь с белым домиком и черным котом на пузе, медведь, имитирующий знаменитую мозаику Гауди, голубой медведь, обвитый бесформенным, но зубастым чудовищем, и еще, и еще, и еще — в глазах рябит. А в ногах у каждого табличка с надписью: название страны, имя художника. Я окончательно убедился, что никакая это не галлюцинация, а очередной международный гуманитарный проект. Такое объяснение совершенно меня устраивало. Я люблю, когда внешний мир ведет себя так же непредсказуемо, как внутренний. А он, зараза такая, нечасто меня радует.

Я сфотографировал пару медведей телефоном, послал картинку домой. И ведь понимал, что никто мне сейчас не ответит, еще слишком рано, а все равно огорчился. Такая идиотская реакция обычно означает, что с одиночеством пора завязывать, передозировка. Но как, интересно, с ним завязывать — в половине седьмого утра, в городе Варшаве, за полтора часа до открытия первого кафе, не говоря уже обо всем остальном. Даже мой друг и брат кофейный автомат остался далеко-далеко, на вокзале, вокруг одни крашеные медведи — и что теперь? И как?

— Эй, — сказал я, — медведи, пошли, что ли, со мной. Погуляем.

Медведь с портретом Эйнштейна на боку первым тронулся с места; ему, твердо стоявшему на всех четырех лапах, надо думать, это было сподручней. За ним двинулся ярко-зеленый молдавский, потом израильский, с пятью сердцами, белоснежный японский медведь нерешительно топтался на месте, раздираемый противоречивыми чувствами — долга и солидарности, но наконец сделал шаг вперед, а там и все это пестрое стадо, бодро порыкивая, потрусило ко мне.

И тогда я сразу понял, почему всем людям, и мне в том числе, время от времени страстно хочется остаться в полном одиночестве. Одиночество — это не только возвышенная потребность мятущейся души, но и более-менее надежная гарантия, что в ближайшее время тебя никто не съест. И в этом смысле мне его сейчас не хватало особенно остро. Как никогда прежде, черт побери.

Оставалась, конечно, надежда, что это все-таки галлюцинация, но я не стал проверять эту версию на практике. Подскочил, как ужаленный, бегом рванул в ближайший переулок, смутно рассчитывая, что медведи не могут выходить за пределы Замковой площади. Удивительно все-таки, как быстро перестраивается в экстремальных ситуациях логический аппарат.

Однако черта с два — когда, выскочив на пустую Рыночную площадь, окруженную по периметру составленными в пирамиды столами и стульями уличных кафе, я позволил себе обернуться, обнаружилось, что мои новые друзья совсем рядом. Шествие теперь возглавлял серебряный медведь, на его животе красовалось небрежно нарисованное сердце и надпись: «Respect for all life». Я очень надеялся, что моя жизнь тоже является объектом его уважительного отношения, но на всякий случай увеличил скорость.

Смутно помню, как бежал через проходной двор, несся вниз по ступенькам лестницы, потом — мимо мастерской скульптора, во дворе которой скалились уродливые каменные головы, и как же я был рад, что хоть они окружены надежной металлической оградой. Я как-то выскочил на набережную, всерьез раздумывая, не прыгнуть ли в воду, но вместо этого снова побежал по ступенькам, теперь уже вверх.

Остановился я только на мосту через Вислу, совершенно обессиленный. К этому моменту я не то что бежать, а даже стоять на ногах едва мог. Но собрал волю в кулак, сделал еще несколько шагов, и тут услышал за спиной громкое, дребезжащее позвякивание, ни на что не похожий и оттого пугающий звук. Шарахнулся в сторону, схватился за перила, обернулся. Мимо, матерясь, пронесся белобородый старик на велосипеде, а больше на мосту никого не было. Вообще никого, в том числе никаких крашеных медведей. Никаких медведей, черт бы их побрал.

Я еще долго стоял, вцепившись в перила так, словно только они удерживали меня на земле. И вдруг раздался нарастающий грохот, мост, только что казавшийся таким надежным, завибрировал под моими ногами, я чуть не заорал в голос, и только потом понял, в чем дело: это просто первый трамвай едет по рельсам, везет сонных пассажиров с одного берега Вислы на другой, жизнь, стало быть, продолжается, и как же это, черт побери, хорошо.

Что? Конечно, я туда еще ходил — днем, часа в три, когда туристов на площади больше, чем медведей. Разумеется, мишки были на месте. Их, кстати, всего сто тридцать восемь, по крайней мере, в буклете так написано. Собственно, они там до сих пор стоят, выставка до конца июня, потом еще куда-нибудь поедет. Проект «United Buddy-Bears», как я и предполагал, гуманитарный на всю голову, под эгидой ООН. Медведей раскрашивали художники из разных стран мира, правда, не знаю, как их выбирали; судя по результатам, методом тыка или по знакомству… У них, кстати, сайт в интернете есть. Нет, не помню, но ты набери в поисковике «United Buddy-Bears», и все наверняка тут же найдется.

κ. Talitha Australis. Бялобжеги

Серебряный демон подбирает свою рабочую хламиду, она у него не просто до пят, а гораздо длиннее, с расчетом на ходули. Осторожно, чтобы не повредить костюм, присаживается на парапет, протягивает мне посох с неулыбчивой серебряной головой — подержи секунду. Не снимая маску, сует сигарету в прорезь для рта, прикуривает, заслонившись от ветра серебряным рукавом.

— Я вырос в Бялобжегах, — говорит он. Забирает у меня посох, рассеянно гладит серебряную голову по гладкому лбу, дружески ей подмигивает и снова поворачивается ко мне. — Это такая паскудная дыра, я тебе передать не могу. Дело не только в том, что захолустье, бывают, знаешь, такие деревеньки — заедешь случайно, и кажется, навсегда бы остался. А Бялобжеги не деревня все-таки, какой-никакой, а городок, и не то чтобы на краю света, но там все тоской пропитано. Помню, в детстве выходишь из дома солнечным утром, идешь к реке, трава зеленеет, вода серебрится, ивы плакучие, кувшинки, все цветет, как положено, природа-то в тех местах красивая, кто бы спорил. И вот идешь по берегу, тебе всего восемь лет, впереди длинный летний день, и жизнь, теоретически, одно сплошное чудо, а все равно такая тоска, даже ребенка прошибает, как будто яд какой-то в воздух подмешан, честное слово, нигде больше такого не ощущал. Ближайший город Радом — ну как ближайший, тридцать километров пилить, на автобусе еще ничего, а на велосипеде умаешься… Тоже, кстати, та еще дыра, только и счастья, что авиашоу проводят, мы в детстве, помню, дождаться не могли, главное событие года, все летчиками стать мечтали, понятно. Интересно, хоть кто-то из нашей компании стал?

Демон с наслаждением затягивается дымом, его спутанные серебряные космы развеваются на ветру, он нечеловечески прекрасен, как и положено демону. Такая у него работа — быть нечеловечески прекрасным по пятницам и выходным, с полудня — и как пойдет.

— Летчика из меня, как видишь, не вышло, — говорит он. — Но из Бялобжегов я сбежал, как только школу закончил. Поступил в политехнический институт в Варшаве, в какой взяли, в такой и поступил, лишь бы остаться в столице. Даже не помню, как мой факультет назывался; впрочем, я там всего полгода маялся, а потом меня позвали сниматься в кино, вот так просто на улице остановили и позвали, представляешь? В итоге ничего толком не получилось, взяли профессионального актера, а я в паре эпизодов снялся, неплохо, кстати, заработал за несколько дней. И на съемках познакомился с девчонками из театрального, обалденные оказались девчонки, у меня таких подружек раньше не было. И они сказали — а давай к нам попробуй, может, возьмут, мальчиков всегда не хватает, а ты вроде ничего, способный. Не то чтобы я так уж хотел стать актером, дурная какая-то профессия, мне, кстати, до сих пор так кажется, но девчонки рассказали, какая у них там веселая жизнь, к тому же из политехнического меня бы все равно выгнали. Я, прикинь, сел перед экзаменами свои конспекты читать, а там вместо лекций какой-то гон непрерывный, в стихах и прозе. Ну да, сочинял всякую ерунду от скуки, записывал, чтобы не забыть, а оно знаешь как бывает — увлечешься, ничего вокруг не видишь и не слышишь, какая там лекция… Короче, я сессию даже сдавать не пытался и на пересдачу не пришел, и на вторую, и на третью, а пока все это тянулось, ходил в театральный, сперва к тем девчонкам — ну, вроде в гости, а потом осмелел, стал в аудитории соваться, на занятиях сидел как бы вольнослушателем, преподаватели меня пускали, я им почему-то нравился, я тогда смешной такой был — длинный, тощий, рыжий, морда еще детская, готовый клоун, может, этим и взял. Так что поступать мне было легко, они ко мне привыкли, некоторые даже удивились, когда я на экзамены пришел, думали, я у них уже учусь.