Дэйв Эггерс - Душераздирающее творение ошеломляющего гения Страница 30

— А с чего ты взяла, что авария?

— Ну, я просто так, предположила.

— Ты просто… что?

…это решительно означает, что она человек дурной. Впрочем, если она задает слишком много вопросов, тоже не годится, потому что…

— Ты не хочешь поговорить об этом?

— Прямо сейчас? С тобой?

— Да. Я тебя прошу.

— В баре?

— Ты же не должен таскать это бремя один.

О господи.

— О господи!

…потому что это не ее дело, ей не выбраться отсюда живой. Если она хочет, чтобы и я тоже приложил усилие — приехал к ней в Стэнфорд, ведь не все же ей приезжать ко мне, — в этом случае ей напоминают, очень вежливо, очень-очень сдержанно, о глубокой, бездонной пропасти, которая разделяет ее жизнь и мою, о том, что ее жизнь — легкий фривольный ветерок, безлимитное кабельное телевидение, это «давай пойдем в кино» и «давай поужинаем в ресторане», это «сходим туда» и «сходим сюда», это кафешки и возможность пить что угодно когда угодно, это озеро Тахо, кемпинги и шоппинги, прыжки с парашютом и вообще любые развлечения в любое время, в то время как моя, по контрасту с ее, контрасту резкому, как лезвие клинка, и давай по возможности внятно это сформулируем (Терри, все должно быть предельно ясно), — это жизнь, где приходится делать, что должен, где надо ясно видеть цель, все время быть начеку, жить по-спартански, держать себя в узде, туго затягивать пояса и вкалывать не покладая рук; в том мире, где обитаю я, надо заштопывать юному поколению штаны на коленках, упаковывать завтраки юного поколения и помогать юному поколению с мучительными заданиями по Восточной Африке, я уж не говорю о тоскливых родительских собраниях и замысловато-тревожных письмах из Центра социального страхования — ВСТУПАЛ ЛИ КРИСТОФЕР ЭГГЕРС В БРАК В ТЕЧЕНИЕ ПОСЛЕДНЕГО ВРЕМЕНИ? ПОСТАВЬТЕ ОТМЕТКУ НАПРОТИВ «ДА» ИЛИ «НЕТ» И НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ПЕРЕШЛИТЕ ДАННУЮ ФОРМУ. В СЛУЧАЕ НЕИСПОЛНЕНИЯ ВЫПЛАТЫ БУДУТ ПРЕКРАЩЕНЫ, — и все мое существование почти целиком подчинено одной-единственной цели — служить щитом между Тофом и забвением, которое непременно его ожидает, если я не помогу ему добиться чего-то такого, что, весьма вероятно, станет величайшим достижением в человеческой истории. Если она не понимает этого — значит, она человек дурной. Если она говорит, что все понимает, но все-таки ей кажется, что я тоже мог бы приложить усилия, прикладывать немножко больше усилий, — это доказывает только то, что ничего на самом деле она не понимает и никогда не поймет, пока в один прекрасный день с ней не случится что-нибудь настолько ужасное, что даже и не выговорить, она будет молить бога, чтобы этого не случилось, но все-таки это случится, и вся ее жизнь затрещит по швам, и у нее не окажется права даже на малейшую ошибку, и из ее жизни исчезнут глупости, беспечное порхание, декаданс эффективного использования времени и прочие тили-тили, трали-вали… И как же все-таки трудно держать оборону и заниматься самооправданием, если прекрасно понимаешь, что вполне мог бы приложить усилия и встретиться с ней в Стэнфорде или хотя бы на полдороге к Стэнфорду и обязательно приложил бы эти усилия, если бы знал наверняка, что отношения того стоят, и если бы она не попросила, чтобы я ее отшлепал, когда мы во второй раз оказались наедине. Я замечаю, что в поисках родственной души обращаю особое внимание на тех, чья семейная история представляет собой набор хитросплетений, — на тех, чьи родители умерли, или при смерти, или, на худой конец, развелись, — я надеюсь, что они поймут то, что понимаю я, и поэтому не будут собачиться со мной по мелочам насчет того, кто кому что дает и кто что получает и каков при этом мой вклад. Теперь о Тофе: если мы с ней тискаемся на кушетке в бордовой гостиной, когда Тоф уже отправился спать, и она хочет остаться на ночь и не понимает, почему это исключено, не может сообразить, что нельзя, чтобы Тоф, проснувшись, увидел, что в кровати брата спит чужой человек, — значит, она слишком инфантильна, неразумна и не понимает всей важности того, чтобы обеспечить Тофу по возможности незамысловатое детство, и следовательно, мы с ней больше не увидимся. Если она не умеет общаться с Тофом, разговаривает с ним как со слабослышащей собачонкой или, того хуже, как с ребенком, то мы с ней больше не увидимся, а для нас с Бет она превратится в анекдот навсегда. С другой стороны: если она общается с Тофом как со взрослым — это хорошо; но если при этом она говорит что-нибудь неподобающее, не приличествующее слуху юного поколения, что-нибудь вроде: «Ни фига себе, сколько теперь в “Уолгрине” стоят презервативы!» — то она занимает место во втором составе. В заключение: если она даже соблюдает все вышеизложенные правила, но Тофу не нравится — по какой угодно причине, — он никогда об этом не скажет, но все станет ясно и так (он уходит к себе, когда она появляется; он не показывает ей своих ящериц и не хочет после кино зайти съесть чего-нибудь сладкого), — тогда она медленно отодвигается в туманную даль; разумеется, кроме тех случаев, когда она очень уж хорошенькая, потому что в этих случаях мне глубоко плевать, что там себе думает этот малолетний имбецил. Если она что-нибудь приносит Тофу, к примеру, набор новых шариков для пинг-понга, потому что неким образом догадалась, что они ему нужны, — значит, человек она недурной, а замечательный, и любовь к ней будет безграничной. Если она, придя к нам ужинать, съедает тако в нашей версии — без всей этой смешной дряни, которую туда обычно пихают, — значит, она святая, и мы всегда рады ее видеть. Если она осознает, что наш способ резать апельсины — не вдоль, а поперек, — единственный разумный и эстетически состоятельный, если она съедает отрезанный кусок целиком, а не просто высасывает сок, чтобы потом выплюнуть эту анемону мякоти, — значит, она само совершенство, и о ней будут говорить с восхищением: помнишь Сьюзен? Сьюзен нам нравилась — несколько месяцев, даже если теперь мы больше не встречаемся, ибо в остальном она была очень уж худощавой и нервозной.

И ведь мы совершенно ни к кому не придираемся. Наоборот, с нами весело! С нами легко, с нами можно расслабиться. Ха ха! Да! С нами весело. Никому не нужно нервничать, все правила — только для нас, их никто никогда не озвучивал и не обсуждал. Скажем правду: мы исключительно открыты, радушны и умеем создавать комфорт, даже если большую часть времени, что мы проводим в ее присутствии, развлекаем не столько ее, сколько друг друга, и часто за ее счет. Но мы делаем это весело! Мы терпеть не можем церемоний, это следует специально подчеркнуть: мы демонстративно избегаем церемоний, мы готовы принять любого, и что особенно ценно, Тофу сразу начинают нравиться практически все. Разумеется, если вы увлекаетесь игуанами или умеете говорить отрыжкой, это большой плюс, но даже если вы не обладаете подобными достоинствами, Тоф все равно чувствует, что участнице свидания не так-то просто, и старается снять напряжение, показывает ей «магические» карты, если она говорит, что ей это интересно; приносит напитки, садится рядом с ней, чуть ли не ей на голову, и вообще невероятно счастлив, что у него появилась новая компания, есть с кем поиграть в «Счастливый случай» (если он сходит и принесет игру до того, как надо будет идти спать, или если его брат находится в ванной и в силу этой причины лишен возможности заявить протест), если игра продвигается быстро и за каждый правильный ответ вручается кусок пирога.

Сейчас я встречаюсь с женщиной, которой двадцать девять лет. Двадцатидевятилетняя, очень женственная женщина, она работает выпускающим редактором в еженедельнике, где я занимаюсь дизайном и рисую иллюстрации по договорам. Хотя еще в самом начале, когда она один раз надела берет из лилового велюра, стало ясно, что мы не созданы друг для друга, я все-таки не прерываю наших отношений и упиваясь тем, что смог заполучить настоящую, женственную женщину, которая старше меня на семь лет. Она остроумна, улыбчива, у нее длинные светлые волосы, и она тоже со Среднего Запада — кажется, из Миннесоты, — и знает толк в качественной выпивке. А еще ей двадцать девять. Я ведь еще не упомянул, что ей двадцать девять? Я считаю, что это очень правильно: я тащу на себе Тофа и весь мир в придачу, прошел через огонь и воду и чувствую себя очень взрослым, и вот — у меня роман с женщиной, которая старше меня на семь лет. Очень правильно.

Не совсем ясно, зачем это нужно ей, но у меня есть теория: как и многие в возрасте около тридцати, она чувствует себя пожившей и постаревшей. Им кажется, что они что-то упустили, и для них единственный способ вернуть хотя бы частичку растраченной юности — это прильнуть к кому-то вроде меня, из которого так и брызжут мужские гормоны…

Но! — хм-хм — увидеть ее без одежды я боялся. Пока мы не дошли до этой стадии, я часто думал, не окажется ли ее тело обвисшим и сморщенным, как чернослив. До сих пор я ни разу не видел нагой плоти старше двадцати трех лет, и когда мы однажды встретились вечером без Тофа, выпили какой-то хитрый водочный коктейль, о существовании которого я раньше и не слыхал, подержали друг друга за руки, сидя за столиком в углу, и поделали вид, что слушаем пение бывшего солиста какой-то классической лос-анджелесской панк-группы — этот человек невнятно вякал что-то внизу; и вообще то была фоновая музыка за $ 14, — а потом оказались у нее в квартире, я был готов впасть в ужас, ибо не знал, что мне делать, когда мне придется прикоснуться к ее телу — прыщавому или варикозному, — и когда мы упали в кровать, я был рад, что на улице темно, а в ее спальне — еще темнее… Но ее тело вовсе не оказалось ни желтым, ни обвисшим; наоборот, оно было тугим и сочным, и меня охватили трепет и облегчение, а утром, при ярком свете она была бледной и гладкой, а ее волосы выглядели светлее и длиннее, чем я помнил, они струились по белым простыням, и это были поистине блаженные минуты… Но мне пора было уходить. Впервые с нашего переезда в Калифорнию я ночевал не дома, и, хотя Тоф был у Бет, я хотел появиться дома на тот случай, если он вернется рано, потому что если меня там не окажется, то он догадается, что я ночевал в другом месте, запротестует и пойдет продавать крэк или петь в слащавой флоридской поп-группе. Я оделся и умчался, по дороге наткнувшись на ее соседку по квартире; счастливый, полетел домой — через мост, под которым туда-сюда пыхтели корабли, — и успел вовремя. Дома никого не было, я юркнул в постель и снова уснул, а Тоф, придя домой, убедился: брат на месте, был на месте все это время и, разумеется, никуда не исчезал.