Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 30

Непогрешимое солнце обрушивало на нас всю ласку и силу напористых лучей. День разгорался ясным, жарким огнем. Весь незатаенный рай природы сейчас был всецело наш. Густые кустарники, широкие разливы осоки, дальняя разнозубая полоса леса у небесно-земной кромки. По-прежнему знобило от легкого ветра редкий осинник на сухой гривке. По-прежнему коршун кружил неторопко над еланью, подстораживая земную жертву. Издалека темный авдотьевский мирок не казался унылым. Были неразличимы пока избы-развалюхи, наклоненные прясла, разрушенные печи, кривые ворота. Была просто деревянная м а с с а, не расчлененная на амбарушки, баньки, скотные дворы, палисадники. То, что звалось когда-то деревней, походило сейчас на грязный мазок природы. Провела черной краской по зелени и голубизне, да забыла. Хватится когда-нибудь и не увидит приречного сельбища. Всплакнет дождем, погорюет снегом. Сгноит последний венец последней избенки, превратит в труху последний воротный столб. На место погибели ветры швырнут семена сильных трав. Разумная природа внесет поправку в людскую неразумность: заселит пустошь своими жильцами. Отдаст им во владение святое место земли: никогда не смирится природа, чтобы оно пустовало.

Однажды я приехал в Авдотьевку по первой воде. Самоходка боднула крепким носом ярок, своротила несколько стрижиных хаток. Соскочил на мерзлую землю, помахал экипажу. Капитан попрощался горластой сиреной.

По берегам лежал прикатанный вьюгами снег. Торчали грязные глыбины льда. Май не совсем расковал землю. Морозы не откочевали в северную глушь, делали по утрам дерзкие набеги. Ветры с верховья и с низовья реки были одинаково злы и леденящи. Верховик вытряхивал из туч липкий снег. Низовик насылал ярый холодный дождебой.

Еще не полностью прошла пора снеготая. В низинах белели слежалые сугробы, оплавленные сверху до глянца. Отовсюду стремилась к реке верховая вода-снеговица. Любая земная продавлинка была для такой воды желанным ложем. Васюган собирал воедино из болот и лесов ручьи и ручейки, струи и струйки, лихо подхватывал грунтовые воды и день ото дня тучнел в берегах.

Недавно прошел нешумный ледоход, уступив место бурливому водополью. В новой свободной воде было много удальства, силы и прыти. С легкостью пушинок тащила река бревна, пни-выворотни и глыбины льда. Думалось: хваткая вода вот-вот сорвет с места незатопленные закустаренные веретья, потащит островки вместе с клочками сена, всяким приречным сором, вертящимся на водобойных местах.

На солнечных склонах-пригревах сквозь ломкую старую траву пробивалась зелеными шильцами новая травка. Там суетились скворцы, выискивали разбуженных теплом жучков и козявок. Скворечников в деревне оставалось мало. Некоторые захватили воробьи, поэтому беспрестанно слышалась птичья перепалка.

Тереша в ту весну болел. Горислава была для него всем — лекарихой, сиделкой, сестрой милосердия. Бравый солдат войны не стонал, хотя в сердце как будто вонзались самоловные крючки. За окном крутила непогодь, под одеялом застарелая простуда крутила ноги. Горислава втирала в них густой деготь, смешанный с тройным одеколоном. Ласково журила старичка:

— Говорила: не торопись с рыбалкой. Поехал фитили ставить. Трех щук поймал и… простуду. Лежи теперь, болезный, листай старые календари. Книги читает взаглот, — продолжала жена, повернувшись ко мне, потом снова к больному: — Петра-то Первого за сколько дней усидел?

— За четыре.

— Во-от. И ночами штурмует. Реку керосина сжег.

— Под нами в земле много его. Чего жалеть?

— Не жалею. Себя побереги. Петр-то Первый на турок поход готовит, а тебя заедает — почему ты не там. Когда у нас школу сворачивали, книг много списали. Тереша пошел с кулем и приволок. Картинки в букваре разглядывает. Задачки решает в задачниках. Недобрал классы в свои годы — наверстывает. Дитё — одним словом.

Дитё натянул до подбородка толстое ватное одеяло и посверкивал влажными воспаленными глазами.

Горислава затопила печь: она наполнилась приятным веселым гудением. Зима-прожора пастью этой ненасытной печки свела четыре длинных поленницы дров. В запасе оставалось мало. Я проверил бензопилу, заправил бачок бензином. Моя давнишняя дружба с Найденовыми была крепче старой заводской «Дружбы» с тупой, изработанной цепью. Ничего, сейчас все равно полетят опилки из пористых избяных венцов, воротных столбов и жердей. Дров кругом — завались. Долго хватит топиться нескольким печам почти исчезнувшей деревни. Везде торчат стропила, ощерились пороги, зияют пустые окна. Надо помаленьку расчищать завалы. Мавра-отшельница подняла возле родной избенки деревянный террикон: у Авдотьевки хлама не убыло.

На избяных бревнах зарубки, цифры. Поднимали венцы с первого до последнего, метили, где южная сторона, где северная. Обреченная деревня лежала на все стороны света. Подступайся с любой стороны, отваливай бензопилой чурку за чуркой.

Начну со школы. Бревна потолще, подлиннее, их не так хватила гнильца. Заглянул в пустую глазницу широкого окна: зал для физкультуры. Трехногий спортивный конь с прорванной кожаной холкой притулился к выгорбленной стене и тупо глядел на голую штукатурную дранку. Не сразу сообразил, откуда взялись в спортзале простой крестьянский плуг, прялка с поломанным колесом-крутилом, самодельный ткацкий станок-кросно, всякая хозяйская утварь времен коллективизации. Школьный музей. Ему отвели в зале дальний угол. Стояли крепкие, еще годные для сеноуборки трехрожковые деревянные вилы. У грязной стены помятый медный самовар. На его узкую трубу надет ссохшийся рваный чирок. Перешагнул через подоконник, как через порог, подошел к самовару. Стал рассматривать медали. Они потускнели. Отколупнул со стены известку, раскрошил в пальцах, смочил слюной. Надраил одну из медалей. Сквозь позеленевшую медь проступила буква Т. Весь остальной рядок букв был изъеден золой и песком при чистке самовара, долго служившего каким-то хозяевам. Наверно, тульские мастера сработали это ведерное чудо. Ручки массивные, узорчатые. Самовар смотрелся пузатым купчиком. Даже покоробленный чирок, сидевший на трубе набекрень и до сих пор таящий в себе запах дегтя, не портил бравого самоварного вида.

Предплужник и всю отвальную часть плуга цепко схватила ржавчина, облепила рыжими коростьями. В углу валялась рваная уздечка. Кожа потрескалась, медные бляшки потускнели.

Взял стогометные вилы-трехрожки, провел пальцами по гладкому, отполированному ладонями черенку. Вилы легкие, крепкие, сделаны из цельной березовой заготовки. Они могли еще долго служить в луговую страду. Отслужили. Каким-то чудом их не взяла на растопку Мавра-отшельница.

В щель пола воткнуто веретено. Вытащил, покрутил на ладони за верхний острый конец. Не это ли веретенце шлифовал перед смертью умирающий Федул Стахеев? Не из этого ли лукошка, что рядом с кроснами, брал он пшеничные зерна, пускал вразвей по избе: засевал последнее поле жизни. В лукошке лежало несколько хлебных зерен. Потер их ладонями, бросил в рот. Нелегко было перетереть зубами сухие зернинки.

Залез на крышу, своротил ломом стропильные стойки. На некоторых перочинными ножичками вырезаны имена ребят. Стремились увековечить себя. Какой-то Коля, влюбленный в Зину, поставил между именами знак сложения. И вытекала из такого слияния естественная любовь. Мне казалось, я пилю бензопилой не сосновые стропила — раскряжевываю время. Не опилки — секунды и минуты чьих-то жизней летят из-под гудящей цепи. Рез как раз прошелся между Колей и Зиной. Каждому досталось по чурке. Слово любовь отошло в полное владение неизвестной девочки.

Закружился над маем влажный снег. Крупные хлопья плотной налепью покрыли землю, пригоны, горушку напиленных чурок, тротуарные звенья. Обрадованная зима предпринимала попытку задержаться хоть на денек-другой в своих недавних владениях.

На легкой двухколесной тележке перевез дрова на подворье бабушки Гориславы. Взял колун, расколол сухие трещиноватые чурки. На крылечке появился Тереша, крякнул на летящий снег.

— Вот тебе и май — за хвост поймай.

— Зачем встал? — напустилась на больного Горислава, набрасывая ему на плечи старенький полушубок. — Лежи да книжки гложи.

— От строчек в глазах рябит. Дай на снег поглядеть — давно не видел.

— На поправку пошел болезный: шутить начал. Ну, подыши свежим воздухом, погляди на снежок. Ишь, какие пташки порхают.

Снег таял, увлажнял без того сырую, набрякшую землю. В неглубоких промоинах бежали с прискоком мутные ручьи: весело лопотали между собой напористые струи. Вода была щедрой данью весны. Река собирала ее под шумок по всей длине неутомимого бега.

Меня всегда неудержимо влекло к рекам. С их первым пробуждением начиналось бурное водополье и в моей душе. Таяла толща сомнений, весь долгий накопленный за зиму снег и лед городской суетности, пустых, ненужных встреч, убивающих влет дорогое время. Хотелось хоть ненадолго побыть вот таким беспечным ручьем. Я — разбуженный весной отпрыск природы — собирался туда же, куда тянулись легкие караваны обрадованных птиц. Какая необоримая сила двигала ими и мной? Подхваченные не магнитными бурями — ветрами малой родины, летим мы к холодной земле сквозь метельные заверти, взламываем грудью обрушительные ветры. Зима не убежит отсюда впопыхах. Будет долго ломать весну, отстаивать голую твердую землю, леденить соки в унылых древесных стволах.