Александр Новиков - Записки уголовного барда Страница 30

И там, и здесь — рабы. Но от тех все же осталось великое. А что останется от этих? От нас? Остаться бы самим. Выжить, дожить, дотянуть. А для этого нужно строить свою, лагерную пирамиду. Пирамиду человеческих отношений, которая, выстрой ее неправильно, рухнет и похоронит тебя под собой, не хуже египетской.

Пришел Медведь. Его рабочее место было в самом дальнем конце эстакады — подальше от нас со Славкой.

— Пойдем чифирнем, мужики. Бросай эту работу, — хлопнул он нас со Славкой по плечу. — Без нас понты поколоти немного, скоро вернемся, — сказал он Гуцулу, который тут же бросил лопату и принялся слюнявить самокрутку.

— Эй, куда? — вдогонку нам крикнул неизвестно откуда взявшийся Мешенюк.

— Чифирбак стынет.

— Сейчас Захар пойдет... Я за вас не отвечаю.

— Пошел на хуй, смотрящий нашелся, — тихо выругался Медведь и, повернувшись к Мешенюку, приветливо крикнул:

— Миша, пойдем, чифирни с мужиками! Далеко отрываться от коллектива не надо — мужики огорчаются, хе-хе.

— Благодарю, я потом, — не понял медвежьего юмора Мешенюк и двинул в другую сторону.

— Вот видишь, как технично с хвоста сбрили. А так начали бы цапаться — к Захару побежал или к Грибану. Похитрей надо быть, Санек, похитрей, хе-хе...

День подошел к концу. Кучи остались не убранными, поэтому назавтра предстояло то же, что и сегодня. К вахте шли сбившимся строем. В конце, за нашими спинами, молча шагал Захар. Он был явно не в духе, не острил привычно, не куражился.

— Что-то Захар набыченный... — тихо сказал Медведь.

— Колеса спалились, наверное, — вишь, нераскумаренный идет, — ответил Славка.

— Какие колеса, — спросил я, — наркота?

— Тихо... Он же, бля, на фенобарбитале плотно сидит. Ему с воли загоняют, — шепнул Медведь.

— A-а, понятно. То-то, я гляжу, у него шнифты все время красные и стеклянные.

Заговорившись, я неожиданно споткнулся об лежащую на дороге доску и чуть было не рухнул.

— Ни хуя себе, Александр, дочифирился с Медведем — все гироскопы попутал, а-га-га!.. Все правильно, Санек, на работу надо идти на двух, а с работы — на четырех, а- га-га!.. Правильно, Медведь? — неожиданно гаркнул из-за спины Захар и заржал в привычной ему манере. Мешенюк услужливо подхихикнул. Захар продолжал:

— А на волю, бля буду, — и ползком не западло! Верно? То-то. А вот некоторые здесь — наоборот: ко мне в тепляк — на четырех, а в штаб на доклад — ползком. Чтоб на волю досрочно — строевым шагом с гордо поднятой головой, га-га-га! Правильно я говорю... Иванов?.. Иванов, ты что, блядь, оглох? Правильно я говорю, нет?!.. Какие новости в штабе, а?..

Иванов, шедший впереди, в середине строя, сжался, втянул голову в плечи, будто ему треснули по затылку. Всем стало интересно.

Вот он, лагерь — одной фразой! Захар, виртуоз лагерных муток и интриг, знал в них толк.

В переводе на обычный язык это означало бы следующее: «Я знаю, что ты стучишь на меня в штаб. Но мне на это плевать, у меня со штабом все правильно. Хоть ты и пресмыкаешься передо мной и бегаешь к начальству проситься на легкие работы, я знаю, кто ты и что ты. Тучи над тобой сгущаются».

Медведь повернулся ко мне и многозначительно показал глазами в сторону Захара:

— Выкупил на чем-то и сдал для всех. А ведь молчал, внутри держал. Понял теперь, что такое — Захар?

— Понял. Давно понял.

— Пробы негде ставить. И про каждого ведь, сука, все знает. Сдают, сам понимаешь, сдают.

Медведя вновь перебил голос Захара:

— Иванов аж, бля, шагу прибавил, как про штаб услыхал, а-га-га! На свободу торопишься, что ли, или в первые ряды? Га-га-га!..

И тут же перейдя на зловещий тон, добавил:

— Не гони коней — до звонка к петухам еще успеешь.

Шагавшие в первых рядах петухи и черти ответили на захаровскую шутку дружным ржанием. Голова Иванова сделала пол-оборота назад и невнятно забормотала:

— У тебя какой-то юмор, Захар, непонятный...

— А тебе что, в штабе не разъясняли, какой у меня юмор?

— Я не был в штабе.

— Ну, можно по переписке, а-га-га!..

Иванов пришел в отряд почти в одно время со мной. Это был довольно бойкий и нахрапистый парень из Москвы. До тюрьмы он работал в аэропорту Шереметьево на погрузке багажа. Крал из чемоданов видеокамеры, фотоаппараты, тряпки и все, что можно было легко сбыть барыгам. Деньги, по его рассказам, имел неплохие, не вылезал из ресторанов и такси. Пока не сдали сослуживцы, с которыми не хотел делиться. В лагере поначалу держался довольно высокомерно, потом пообтесался, точнее, пообтесали. Тем не менее страху в его глазах я не замечал. Когда столпились у вахты в ожидании очереди, он, всегда старавшийся держаться поближе к Захару, затерялся в толпе. На шмоне мы оказались рядом. Он поднял глаза на меня, будто желая что-то спросить. Но тут же осекся, засуетился и пошел вперед. Это были совсем другие глаза — водянистые, отрешенные и, как мне показалось, — погасшие. В них плавала тревога и тоска.

— Помяни мое слово, завтра ломанется в штаб, — прервал мои наблюдения Медведь, — не завтра, так в ближайшие дни. Здесь ему уже не жить — Захар дал понять. А знаешь, для чего дал понять?

— Для чего?

— Чтобы ты услышал. А когда начнется — то увидел и делал выводы.

— Я в штаб бегать не собираюсь.

— Он этого не знает, а потому дает маяк: не дай бог в штаб дернешься — будет как с Ивановым. А чифирь, уход с рабочего места — это так, хуйня.

На следующий день Иванова срочно перевели в больницу, а потом и в другую бригаду.

— Выломился, сука. Вымолил у Дюжева, — узнав, прошипел Захар, — ну ладно... Пусть попразднует пока.

В бараке навстречу мне расплылся в улыбке Лысый.

— Отрядник сказал оставить завтра тебя на выходном. А после проверки — в штаб.

Улыбался он гадливо. В его синих поросячьих глазках светилось: « Не хочешь на уборку — ради бога! — Дюжев тебе по-своему объяснит. Этот по пять суток не дает, этот — сразу по пятнадцать».

На проверку я шел с таким чувством, будто бы мне эти пятнадцать уже дали.

Из дверей штаба вышел Дюжев. Ехидно посмеиваясь, он оглядел плац и пошел между рядами, проверяя форму одежды. Видя что-то неуставное, он дергал за рукав и задавал вопрос. Молча выслушивал ответ, после чего определял вид взыскания. Его тут же записывал в блокнот стоящий за спиной начальник отряда. Фамилию осужденного Дюжев не спрашивал, а только тыкал в бирку пальцем, персонифицируя таким образом нарушителя.

— Это что на тебе? Почему телогрейка черная, а не синяя? Ты сам, что ли, синий?.. Пять суток.

Не оборачиваясь и не слушая объяснения, шел дальше.

— Это что на ногах? Почему сапоги не зэковские, а солдатские? Ты что, в армии?.. Пять суток.

Прошел мимо отряда лагерной обслуги, одетого с ног до головы в черный мелюстин, черные телаги, солдатские, а то и офицерские сапоги. Этот отряд был в его непосредственном подчинении, поэтому вопросов ни к кому не возникало. Вопросы были к тем, кто пахал на производстве и одет был «как попало».

— Это что на голове? Почему неположенного образца? Ты что, на показе мод?.. Ларек на следующий месяц.

Очередь дошла до нас. Скрыться, затеряться в толпе было невозможно— голова моя торчала над строем. А кроме этого, вся бригада ушла на работу, и на проверку притащилось от силы два десятка человек. Одет я был во все неуставное — телогрейка черная, костюм черный, сапоги солдатские, фуражка моднейшего по лагерным меркам фасона — спасибо Мустафе с Файзуллой.

Дюжев двинул прямиком в мою сторону. Не здороваясь, глядя в упор на бирку с моей фамилией, он произнес:

— Сразу вижу, Мустафин постарался, нарядил. Где-то я эту телогрейку уже видел. Хоть с мужика телогрейка- то?.. Хе-хе-хе... Почерк на бирке узнаю — Файзуллина каракули. Дать вам на троих пятнадцать суток — и делите между собой как хотите, а?.. Что скажешь? Мустафа подогнал или с воли завезли? Где взял-то?

Сказать, что «с воли» — затаскают по операм. Где взял? Украл? Нашел? Ничего нельзя говорить. С неба упало.

— С убитого снял, гражданин начальник! — бодро отшутился я.

— Да я не против, чтоб — с убитого, хе-хе... Лишь бы человек он был нехороший! С убитого Мустафы, хе-хе... После проверки — ко мне.

Я с облегчением выдохнул: «Вроде от карцера пронесло. Хотел бы дать — дал здесь и сейчас. Видно, Грибанов наябедничал — сам наказать боится и хочет не своими руками. «Все в лагере, Санек, делается чужими руками...» Прав Захар.

Глава 09

По душам о поэзии

Кабинет Дюжева, в отличие от кабинета начальника колонии, был небольшим, тесноватым и казенным. Когда я вошел, он сидел за столом, без кителя, в рубахе. Китель висел на спинке стула, двумя звездами на погонах напоминая о важности его хозяина.

— Здравствуйте. Разрешите?

— Входи, входи. Садись.

В отличие от Грибанова, он не удивился тому, что я вошел без положенного: «Гражданин начальник! Осужденный такой-то по вашему вызову прибыл...»

— Ну вот, наконец-то мы и побеседуем. Более, так сказать, подробно.