Артур Кестлер - Воры в ночи. Хроника одного эксперимента Страница 30

— Нет, меня это не удивляет, — сказал я и добавил: — Так вот почему ты нас покидаешь!

Шимон вытер со лба пот аккуратно сложенным носовым платком.

— И это все, что ты можешь мне сказать? Я думал, что ты обзовешь меня фашистом, убийцей, подонком и черт знает кем.

— Нет, я этого не сделаю.

Мы помолчали, но я чувствовал, что Шимон за мной наблюдает, и каждое движение на моем лице запечатлевается в его памяти, как на фотопластинке. Затем он сказал:

— События сейчас развиваются быстро. Через нескольско месяцев или даже недель нашей группе придется уйти в подполье. Правительство начнет нас сажать и высылать. Тогда мы начнем стрелять и, будь уверен, у нас это получится эффективнее, чем у арабов. Есть у нас кое-какие технические сюрпризы для них.

Он говорил с уверенностью человека, за которым стоит армия.

— И откуда все возьмется?

— Оружие? У нас его много, а будет еще больше.

— Откуда?

— Из-за границы. Подробности ты в свое время узнаешь. Узнаешь много такого, что тебя удивит.

Я ничего не сказал. То, что говорил Шимон, звучало? фантастично, но как он это говорил! Его уверенность подрывала мой скептицизм. Как всегда в общении с ним во мне иссякала склонность к критике и появлялась вера.

— Но твое время еще не пришло, — сказал Шимон, и я почувствовал, как возникшая между нами связь обрывается. — Ты нужен на нашей башне из слоновой кости. Моше прав: надо продолжать работу, пока есть хоть какая-нибудь возможность. Когда ты понадобишься, мы дадим тебе знать.

— Я еще не сказал, что согласен, — ответил я, но Шимон только усмехнулся:

— Думаешь, я говорил бы с тобой так откровенно, если бы не знал, что на тебя можно положиться?

Время посещения больных подходило к концу, и во всей палате люди вставали, топтались возле коек и подолгу прощались. Шимон показался мне обычным больным, которому тяжко остаться в одиночестве, Я почувствовал к нему жалость. Жалость к сильному человеку бывает острее, чем к слабому.

— Ах, Шимон, — сказал я, пожимая его желтые влажные пальцы, — почему мы не можем остаться в нашей башне из слоновой кости? Ты — со своими посадками, я — со старыми сапогами и с Пеписом? Разве это так много?

Шимон убрал руку и сухо ответил:

— Спроси у Бога или у англичан.

— Время истекло, — объявила толстая сестра, но к койке Шимона подойти не посмела.

— На что ты будешь жить в городе? — спросил я, сообразив, что после шести лет работы в коммуне у Шимона не было ни гроша, ни смены белья.

Он пожал плечами:

— Я ведь стану профессиональным убийцей.

Непонятно было, шутит он или говорит серьезно.

— Время истекло, — снова крикнула сестра, глядя на нас.

— Помнишь, Джозеф, как ты сказал мне: «Запомнятся только наши дела. Что мы при этом чувствуем, — для будущего неважно».

— Время истекло!

Я покидал палату последним.

ДНИ ГНЕВА

(1939)

— Говорят, что Ирландия — единственная страна, в которой никогда не преследовали евреев. И знаешь, почему?

— Почему, сэр? — спросил Стефен.

— Потому что никогда их туда не впускали, — торжественно заявил мистер Дизи.

«И царь Вавилона поразил их и побил их у Ривлы в стране Хамат. Так иудеи были изгнаны со своей земли. Храм Бога сожгли, разрушили стены Иерусалима, и пожгли огнем все дворцы, и разбили Божественные сосуды. А тех, кто избежал меча, увели пленными в Вавилон, где они были слугами царя и его сыновей, пока не наступило царствование персов».

«В первый год Кира, царя Персидского, возбудил Господь дух Кира, царя Персидского; и он повелел объявить по всему царству своему, словесно и письменно: все царства земли дал мне Господь, Бог небесный, и Он повелел мне построить Ему дом в Иерусалиме, что в Иудее. Кто есть из вас, из всего народа Его, — да будет Бог его с ним, — и пусть он идет в Иерусалим, что в Иудее, и строит дом Господа, Бога Израилева.

Вот сыны страны из пленников переселения, возвратившиеся в Иерусалим и Иудею… И поставили жертвенник на основании его, так как они были в страхе от иноземных народов. Когда строители положили основание храму Господню, тогда поставили священников в облачении их с трубами, и левитов с кимвалами. И весь народ восклицал громогласно, славя Господу за то, что положено основание дома Господня. Впрочем, многие из священников и левитов и глав поколений, старики, которые видели прежний храм, при основании этого храма перед глазами их, плакали громко, но многие и восклицали от радости громогласно. И не мог народ распознать восклицаний радости от воплей плача народного, потому что народ восклицал громко, и голос слышен был далеко.

И услышали враги Иуды и Вениамина, что возвратившиеся из плена строят храм Господу. И стал народ земли той ослаблять руки народа Иудейского и препятствовать ему в строении. И подкупали против них советников, чтобы разрушить предприятие их, во все дни Кира, царя Персидского, и до царствования Дария, царя Персидского. А в царствование Ахашвероша написали обвинение на жителей Иудеи и Иерусалима. И во дни Артаксеркса Рехум советник и Шимшай-писец и прочие товарищи их писали одно письмо против Иерусалима. И вот список с письма, которое послали к нему: „Царю Артаксерксу — рабы твои, люди, живущие за рекою. Да будет известно царю, что Иудеи, которые вышли от тебя, пришли к нам — в Иерусалим, строят этот мятежный и негодный город, и стены делают, и основания их уже исправили. Да будет же известно царю, что, если этот город будет построен и стены восстановлены, то ни подати, ни налога, ни пошлины не будут давать, и царской казне сделан будет ущерб“.

Царь послал ответ Рехуму-советнику и Шимшаю-писцу и прочим товарищам их: „Мир… и прочее. Письмо, которое вы прислали нам, внятно прочитано предо мною. И от меня дано повеление, — и разыскивали, и нашли, что город этот издавна восставал против царей, и производились в нем мятежи и восстания. Итак, дайте приказание, чтобы люди сии перестали работать, и чтоб город сей не строился, доколе от меня не будет дано повеление“.

Как скоро это письмо было прочитано пред Рехумом и Шимшаем-писцом и товарищами их, они немедленно пошли в Иерусалим к Иудеям, и сильною вооруженною рукою остановили работу их».

Письменный стол Патрика Гордона-Смита, кавалера Ордена Британской Империи и помощника верховного комиссара правительства Палестины, ничем не отличался от обычных полированных столов красного дерева, какие можно видеть в любом универсальном магазине. Как бы компенсируя его заурядность, из высоких окон временного помещения правительственных канцелярий при гостинице монастыря св. Павла открывался великолепный вид на стены Старого города, построенные султаном Сулейманом Великолепным из огромных, цвета охры, камней, из которых иные, судя по особенностям обработки, сохранились со времен римского владычества и когда-то были частью внешней стены Храма Ирода.

Слегка наклонившись влево, П. Гордон-Смит мог наблюдать прямо со своего кресла пыльную и пахучую, но чрезвычайно живописную мешанину из ослов, верблюдов и арабов перед Дамасскими воротами. Несмотря на резкие крики продавцов лимонада, шипение старого граммофона с террасы ближайшего кафе, звяканье овечьих колокольчиков и беспрерывные сигналы машин, в этом зрелище было что-то нереальное, как будто внезапно ожила средневековая гравюра с изображением паломничества в Иерусалим. Это было одно из немногих мест города, которое евреи не успели изуродовать вульгарными современными постройками и которые вообще редко посещались евреями. так как весь арабский квартал к северу от Старого города был нынче для них небезопасен.

П. Гордон-Смит с усталым видом взял с желтого подноса лежащий сверху документ. Это был протест армянской общины против нарушения «статуса кво» в церкви Рождества в Вифлееме, так как после ежегодной уборки завеса, отделяющая православную часть храма, была укреплена с помощью первого верхнего крюка на столбе к юго-востоку от левого спуска к яслям.

По утрам помощник верховного комиссара имея привычку прежде всего разбирать не слишком срочные бумаги с желтого подноса, потом переходить к голубому, а уж после всего заниматься самыми срочными материалами с красного подноса. С годами привычка укоренилась так глубоко, что другой порядок работы показался бы ему эксцентричностью, дурным тоном. Однажды, вынужденный объяснить своя действия — хотя он терпеть не мог объяснений личного характера, попахивающих психологией, — он попытался это сделать. «Полагаю, — сказал он в своей обычной осторожной манере, — что истолковать рационально подобные действия вообще невозможно. Хотя, если вдуматься, все очень просто: о так называемых срочных делах все равно позаботятся, а прочие могут остаться без внимания. Так мать, повинуясь инстинкту социальной справедливости, спешит прежде всего выдать замуж некрасивую дочь».