Михаил Елизаров - Нагант Страница 30

Буров повернул мужчину лицом вверх и оценивающе оглядел его гениталии.

– Хуй как хуй, – наконец констатировал Буров, – ничего особенного, – и быстро вернул мужчину в исходное положение. – И перестанем играть в молчанку, – прокурорским тоном сказал Буров. – Я тут распинаюсь, и хоть бы полслова в ответ. Мне что, больше всех нужно? Блядь!

Буров поднял с пола молоток.

– Блядь, вот ко всему еще и ногу ушиб! Так, Елена Павловна, кончай канитель тянуть, время вышло, говори, сука, чего тебе не хватало?! Молчишь?! А может, я мешаю, может, мне уйти, наедине вас оставить?!

Буров за ноги подтащил тело мужчины к кровати и в два приема забросил туда. На полу, в том месте, где лежала голова мужчины, расплылась густая бордовая клякса.

– Получай своего цыпленка, котенка, целуйся с ним, ебись, пока не треснешь!

Буров схватил Елену Павловну и уложил сверху мужчины. Под пышными волосами жены виднелся проломленный затылок.

Чуть прихрамывая, Буров сходил в коридор и принес оттуда чемодан, с которым вернулся этим утром из командировки. Вынимая из чемодана вещи и раскладывая их по полкам, Буров изредка поглядывал на парочку в кровати. Если бы не кровавые пятна на подушках, все по-прежнему напоминало бы ту постельную идиллию, нежданно увиденную Буровым.

Буров всхлипнул, потом разрыдался. Причитая словами «цыпленок» и «котенок» – именно этими именами Елена Павловна награждала неизвестного мужчину, – он вышел на балкон. Там он перелез через перила. Возле подъезда столпились соседи, подкатил желтый милицейский «бобик». Тогда Буров набрал в легкие побольше воздуха и с истошным криком: «У меня большой и толстый хуй!» – прыгнул с балкона.

Поиграем в корову?

– Поиграем в корову? – Мой голос ходил ходуном от вожделения. – Ты доярка! – Я водрузил ей на голову свои трусы, имитирующие платок. – Глупенькая, разожми кулачок. Существует доильный аппарат…

Мы условились, что доильный аппарат – это ее рот. Она выдоила меня до капли. Я всегда хотел такую дочурку.

Открылась дверь, я подскочил:

– Танюша, с первого взгляда может показаться, что… Но мы играли в сельское хозяйство…

Она задохнулась увиденным, молча расцарапала себе лицо. Я схватил ее за руки:

– Валерьянки?

Она вырвалась и задрала юбку. Картина, нам открывшаяся, была достойна всяческого сожаления.

– Таня, не звони никуда, пожалуйста…

– Не могу, иначе покончу самоубийством!

– Таня, вспомни, твой первый муж онанировал в парке бродячим собакам, но ты же не доносила…

– Он – выродок, а ты – хуже!

Я выдернул шнур:

– Кто нашел твою единственную эрогенную зону?! Толпы мужчин шарили по тебе с миноискателями, а я разыскал за пять секунд и десять фрикций!

Она надевала туфли.

– Татьяна, ты ведь тоже не считалась с моей стыдливостью! В первую нашу ночь рассказать про отчима, народного артиста…

Она запудрила ссадины:

– Соврала.

– Танюша, в милиции уже никого нет, все по домам разошлись. Утро вечера мудренее…

– Тебя расстреляют, сукиного сына, а если не расстреляют, то сделают на зоне петухом!

Заломило в мочевом пузыре, я хотел отлить и не смог от волнения.

Она выскочила на лестничную клетку, я, запоздало, за ней:

– Танюша, а шарфик? Простудишься!

Только на улице я настиг мою Танюшку и, тоскуя, перерезал ей горло. Я был потрясен случившимся. Она умирала долго, как в опере.

Не помню, сколько я проплакал над ее расчлененным трупом, целовал ее в матку, даже отгрыз кусочек.

Пришел милицейский патруль: однозвездный лейтенант Сережа и ефрейтор Маслов.

Лейтенант Сережа растерянно спросил:

– Ваш труп?

– Моей жены.

Сережа переглянулся с Масловым, и тот расстегнул кобуру:

– Это вы ее убили так злодейски?

– Я не спускал с нее влюбленных очей, даже перелистывая порножурналы!

– Порнография есть прогрессивная форма эротического творчества, – разъяснил Маслов простоватому Сереже.

– Тогда кто убил? – беленился несдержанный Сережа.

– Может, хулиганы? – предложил я свою версию.

Уступил ефрейтор Маслов:

– Протестируем его по Бройлерману и Хрому. – Он достал затасканную брошюрку: – Ваше первое воспоминание?

– Я плескаюсь в околоплодных водах, слышу биение Ее сердца, шумы в Ее кишечнике, на моих пальчиках золотые перстеньки.

Сережа и Маслов взялись за руки от любопытства:

– Ваш самый частый сон?

– Во время родов обезумевшая акушерка выхватывает у роженицы младенца, дует в кровавую пуповину. Глаза новорожденного шлепаются на пол…

– О коитусах подробней! – крикнул ефрейтор.

– Вечно вы, Маслов, говорите загадками, – огорчился Сережа и поцеловал крестик.

– Куда смотришь, у, зенки твои бесстыжие, – Сережа запахнулся, – лучше продолжай.

– Женщина рассматривает Голое рассматривает Женщину целует Голое ласкает Женщину…

– Достаточно! – Торжествующий Маслов захлопнул брошюрку. – По Бройлерману и Хрому тестируемый склонен к садизму, вампиризму, флагелляции, салиромании, мазохизму, танатофилии, эксгибиционизму и клизмофобии. Он – насильник и убийца своей же жены, пострадавшей гражданки Шкуряк!

Маслов, увлеченный интеллектуальным пиршеством, не придал значения тому, что я вытащил у него из кобуры пистолет.

Я дважды выстрелил в ефрейторскую грудь. Он умер, как и жил – в бессознательном состоянии.

– Маслов, милый друг, Маслов, – заполошно взвыл однозвездный Сережа, – встань, пробудись!

И куда девалась природная ментовская стыдливость. Все уступило место безудержной скорби.

– А ты не горюй, девка, – сказал я Сереже, – мертвый мужик неделями сохраняет способность к семяизвержению!

– Будь проклят, разлучник! – Сережа метнул в меня тяжелой клипсой.

Мы жадно напились из Танюшкиного живота, а потом я выстрелил Сереже в висок.

Из лейтенантского ануса я немного позаимствовал и этим испачкал член Маслову. Впрочем, у Маслова член и так был в экскрементах, но поди разбери – чьих. Я обмазал и Сережиными. Экспертиза разберется. Налицо неуставные отношения, убийство на почве ревности с последующим суицидом.

Все сходится. Танюша в любовницах у Маслова состояла. О дочке своей и не вспоминала, когда на свидание шла. Лейтенант их застукал, вначале ее убил, потом Маслова-изменщика, а следом и сам застрелился.

Дочурка! Сиротка моя маленькая! Заждалась, наверное.

Там, где уродливые городские тополя, я пробирался домой, как фетиш распрекрасный. В моих глазах отражались ангелы.

Кулакова

Безобразно, как от пчел, отмахивался, и в штанах на уровне коленей сердечно пульсировало, но вот сосредоточился на главном – живот в перламутровых пуговичках спермы…

Ах ты, проститутка! Проститутка!

Взмыленные страстные слова понеслись к далекому кумиру Агафееву: «Как бы вы поступили на моем месте, Агафеев?» – подождал и не дождался ответа. Агафеев пребывал за тысячу миль на Востоке.

Но до чего же не умела танцевать Кулакова! Она в такт музыке приподнимала-опускала юбку, что обеспечивало ей парочку неказистых поклонников. Первый, коротышка с кирпичным лицом, приседал, как под обстрелом. Второй, долговязый, весь в черном, запрокидывал голову, натягивая кожу на огромном кадыке. С такого кадыка можно бросаться в пропасть – я так подумал, а после схватил Кулакову за вязаный рукав и поволок.

– Куда? – Раскрасневшаяся, она упиралась.

– В гардероб. Мы идем домой.

– Не пойду, – сказала кислая, как айва, Кулакова.

– Пусть не идет! – вмешались поклонники, а Кулакова гоняла по всей длине рта декадентский мундштук.

Я заискивающе поторопил Кулакову за бедро. Рыхлая мозоль оставила на чулке зацепку.

– Спасибо. Это последние, – язвительно поблагодарила Кулакова.

Поклонники, подыхая от смеха, недвусмысленно показали горячие и гладкие, как утюги, ладошки.

Пробился Агафеев: «А вот насчет ладошек уже подлость! Не церемонься!»

– Оставьте нас наедине, будьте так любезны, – сказал я официальным тоном.

На ступенях Кулакова шаркала и поскальзывалась. Охранник у выхода зачарованно клацал туда-сюда засовом и так изнуренно щурился, что зарделась моя красавица.

– Он чудо! Совсем еще ребенок, – почти серебристо засмеялась на улице Кулакова. – Ты не сердишься, что я поцеловала его на прощанье?

Из тумана выступил окрашенный в арестантскую полоску Святомощенский собор.

– Сколько раз просил?! Где обещанные вязальные спицы? Это была не моя идея, ты сама предложила: если кто глаз положил, то вместо танцев – с замужним достоинством в ридикюль и с клубка на палец наматывать!

Я губил ногами невидимых тараканов.

– Ходишь тяжело, как памятник, – подметила Кулакова.

Я втайне улыбнулся, я всегда делал так, чтоб она подмечала…

Кулакова, как дура, пялилась на свои некрашеные, в облачках, ногти.

– Да, да, знаю, что мучаю, что взбалмошная, ужасная женщина…