Михаил Елизаров - Мы вышли покурить на 17 лет… Страница 30

Вадюха провожал. Назаров наставлял по турфирме — что и как.

Вид у Назарова был потасканный — ушиб на глазу за прошедшие сутки сделался черно-сливового цвета. И перегар еще… Проводница косилась — мол, «фу-фу, мужчина, не дышите в мою сторону…»

Почему-то было стыдно перед Вадюхой. Будто слово дал и не сдержал. Хотя ничего конкретного не обещал. И с Викой только по телефону попрощался — тоже нехорошо…

— Вадюха, спасибо, дорогой.

— Да перестань, Назарыч!

— Знаешь, — Назаров с трудом подбирал слова, — у меня ощущение, будто я для тебя чего-то не сделал… И понять не могу, что…

— Успокойся, — Вадюха хлопнул Назарова по плечу. — В следующий раз, когда приедешь, исполни для меня ноктюрн Бабаджаняна!

По Вадюхе не было понятно, он просто шутит или еще иронизирует.

Они обнялись, и Назаров поднялся в вагон.

Потом были две таможни. Ночной Белгород окончательно испортил настроение: «Жизнь проебана… Москва-Лариса…»

Назаров долго ворочался — что-то высчитывал. Квартира, дробилки, сетка рабица…

Вспомнил Вадюхиного «подобосравшегося подобострастника» и заулыбался.

Уснул.

Дача

К октябрю я поиздержался. Приятели мне подыскали место для зимовки. Знакомые чьих-то знакомых разрешали пожить у них во Внуково на даче. До мая. Фактически даром, платить только за электричество.

У меня совершенно не имелось загородного опыта. Что я знал о дачах? Туда съезжаются гости. Там спорят, похожие на русалок, девки: — У кого лохмаче? — и неизменно побеждает Хозяйка дачи — у нее, как у героини фильма Тинто Брасса, Миранды…

— А есть веранда? — выспрашивал я у Хозяйки. Мы ехали по Киевскому шоссе. Я то и дело косился на Хозяйку, но видел не благодетельницу, а победительницу в стыдных соревнованиях. Сорокалетняя брюнетка, шамаханский мохнатый типаж.

Я представлял, как стылым вечером вынесу из дома закоптелый самовар. В беседке будет стол, прихрамывающий, словно герцогиня де Лавальер. Я усядусь в скрипучее кресло, утеплюсь пледом, а напротив в дактиле «Бу-дет-гру Стить-об-ле Та-ю-щий Сад…»

— Нет веранды, — сказала.

Мы проезжали мимо крепких кирпичных коттеджей, основательных поросячьих крепостей. А наш щелистый домик был из досок — точно таких же, как и огораживающий его забор. Мне показалось, на почерневшей калитке облезла традиционная зеленая краска, но, присмотревшись, я понял, что это пятна мха.

Полутораэтажная постройка. Треугольная крыша напоминала прижатые к голове ладони, будто домик присел в испуге и прикрылся руками.

Выглядел он трогательно: с резным крылечком, со ставенками, чердачным окошком. Но это было летнее жилье, отличающееся от настоящего дома, как плащ от шубы.

— А тут когда-нибудь зимовали? — спросил я.

— Однажды с мужем жили до декабря, — ответила Хозяйка. — Пока в квартире делали ремонт.

У небогатого помещика камердинер одновременно и стряпуха. Так и здесь — дворик с одинокой раскидистой грушей (кусты вокруг крыльца не в счет) дополнительно совмещал в себе функции сада. На коряжистой ветке висели декоративного назначения веревочные качели.

В доме стоял запах отсыревшей бумаги. Небольшая прихожая была обшита светленькой вагонкой. На полу линолеум. Столик, вешалка, софа. Под окном мутные трехлитровые банки.

Прихожая переходила в комнату — с раскладным диваном и книжным шкафом. Направо — кухонный закуток, налево туалет и лесенка в чердачные покои.

— А сколько дому лет? — Я осмотрел пространство.

— В тридцать втором году построили… Ой, надо бы проветрить, — принюхалась к влажности Хозяйка. — И протопить.

Распахнула окна, впустила увядающие запахи листвы, земли и дыма.

Мне вспомнились слова: поленца и печурка.

— У вас центральное отопление?

Хозяйка поморщилась, словно я задал бестактный вопрос: — АГВ, колонка… А на втором этаже обогреватель.

В кухонном углу, похожий на Мойдодыра, находился древний агрегат — железный бочонок с гофрированной вытяжной трубой. Он растапливался с такими предосторожностями и ритуалами, что я решил — воду для купания безопасней греть в кастрюле.

— Весною будем ее сносить, дачу, — сказала Хозяйка.

— Не жалко?

— Она на ладан дышит. Не дача, а старушка… — очеловечила жилище. — Вы, если что — звоните, не стесняйтесь…

Все, что меня окружало, было пенсионного преклонного возраста — мебель, посуда, отопительный Мойдодыр. Последний так отдышливо пыхтел. Я выключил его от греха подальше — еще рванет…

С чердака приволок масляный радиатор, закрыл окна. Рамы в них были древние, с основательными, точно винтовочные затворы, шпингалетами.

К вечеру похолодало. С чашкой я вышел на крыльцо, постоял под абажуром в желтом осеннем свете. Шелестели порыжелые кусты, кряхтела груша.

Улеглись. Дача скрипела вставными зубами и ворочалась. Зарядил дождь. Мне казалось, я поселился внутри жестяного барабана. Заснуть не получалось, я слушал пронзительно-железное: — Бззз-бззз-бззз…

Весь следующий день, изнуренной бескрылой мухой, я слонялся по комнате. То присаживался на диван, то хватался за книги — как на подбор дачные: Буссеиар, Конан Дойль, Стивенсон. Пытался усадить себя за работу, но одолевала спячка. Хотел помыться и не сумел разжечь Мойдодыра.

Звонил Хозяйке, шутил: — Мы с Дачей мерзнем, не можем включить колонку…

Заочный инструктаж превратился в испорченный телефон. Я только нацедил полную кухню газа, устроил душегубку. Соврал Хозяйке, что все получилось, чтоб не считала меня безруким идиотом.

К вечеру Дача заохала, как человек, которому нехорошо. Скрипела, стонала, хваталась за сердце, вскрикивала, лила воду: опять это сводящее с ума «бззз» — будто доят бесконечную корову в громкое ведерко.

Вырубило электричество. Наверное, постарался масляный радиатор. Я посовестился звонить Хозяйке среди ночи. Дождался утра. Продрог и отсырел.

— Снова не можете зажечь колонку? — спросила.

— Нет, у нас с Дачей теперь вышибло пробки. Подскажите, где щиток?

Неприятности случались, обычно, к вечеру — что-то отламывалось, отваливалось, гасло, протекало…

Я наловчился засыпать под звуки разрушения — так домочадцы не обращают внимания на каркающий кашель родственника-старика.

Ледяным ноябрьским утром я открыл глаза. Спал уже в одежде. Проводка не тянула радиатор, разве пару часов, а после вылетал предохранитель. К утру в комнате становилось прохладно, я зяб, поэтому заранее утеплялся перед сном…

Я встал и сразу почувствовал тишину. Дача молчала. Ни хрипа, ни вздоха. Прошелся. Не скрипели полы и двери. Вечно капающая вода больше не сочилась из крана.

Было очень светло и бело. Я поглядел в окно. Двор покрывала бледная изморозь. Кусты и грушу запорошило ледяной пудрой. Качельные веревки были точно из серебра.

Дача остыла, затвердела. Осунулась, как покойница.

Я позвонил Хозяйке.

— Колонка? Проводка? — спросила недовольно.

— Не в этом дело… — я замялся. Странно было это произносить. — Знаете, мне кажется, ваша Дача умерла…

Меняла

Мне было двенадцать лет, и меня именно что отпиздили.

Не поколотили — это безобидное слово из лексикона гайдаровских дачных потасовок: яблочные хулиганы колотят пионеров, а пионеры дают хулиганам по шеям.

Жадин и ябед лупят. Поймали Федьку и отлупили. Что еще происходило в книжках издательства «Детская литература»? Задавали трепку, отвешивали тумаков. Не вспомню, в какой повести отважный мальчик выговаривал уличной шпане: — Вы можете меня избить, но!..

Избить… Меня отпиздили. И прежний мир лопнул, как хрупкий елочный пузырь, — телевизионный ирий Петровых и Васечкиных, эдем кудрявых Электрониников и глазастых Алис — все вымышленное советское детство разлетелось на брызги и осколки. До шестого класса я сберегал весь этот художественный пшик, словно праздничный шар в коробке с ватой. И вдруг — хруст стеклянной скорлупы… Отпиздили.

Я не был трусом, не боялся драки как таковой, меня не пугала перспектива подбитого глаза, опухшей кровоточащей губы. Обо всем этом я читал или видел на экране — легитимный бойцовский грим из мальчишечьих историй. Я бы вытерпел боль лицевого ушиба. Были же в моем опыте разбитые колени, сломанное предплечье. Произошло другое — отпиздили…

Точнее — отпиздил. Он. По имени Витя — так мне представился. Позже сообщил, что ему пятнадцать лет, хотя Витя не походил на подростка, скорее, на крепенького юного мужичка — плечи, грудная клетка, на губе шерстились редкие усики. Туловище у него было приземистое, татарское, голова круглая, как у якута, — с темными, гладкими волосами. А лицо привычное, украинское — таких много.