Василий Аксёнов - Весна в Ялани Страница 30

Долго там был – вышел когда, снег на земле лежал уже, её скрывая, – таял. С карниза церкви звонко капало. Солнце сквозь облако проглядывало. Помню:

Стоял перед Матерью.

Заступница моя Владычица Пресвятая Богородица благослови меня грешного.

Потом – перед Сыном.

Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй меня грешного.

Молилась мать как будто, я лишь повторял – самостоятельно из этих слов мне не составить было бы молитвы, – и даже боль не заглушала.

Вышел из церкви.

Направился. Иду.

И все Святые.

Устаю быстро, обессиливаю. Сажусь через каждые сто шагов, а то и меньше, отдыхать. На обочину. Люди обращают на меня внимание, я на них – нет. И ни на что. Только на то, что

Это – надо.

Отмечаю чем-то, теменем больным, быть может:

Скрипят тормоза. Останавливается машина, на другой стороне дороги. Дверца хлопает, слышу.

Через какое-то время, наверное – вскоре, подходит ко мне кто-то. Понимаю чем-то:

Одноклассник. Стёпка Вторых. Наш же, яланский. Здесь теперь, в городе, живёт. В СТО работает, машины, иномарки, ремонтирует. Подходит ко мне. Здоровается. Киваю головой. Говорит что-то, мне во внимании не удержать – слова разрознены: и те, что в голове моей, и те, что слышу.

Потом:

– Может, тебя в больницу отвезти? – спрашивает.

Так я выглядел – теперь уж понимаю. При моём росте в сто девяносто шесть сантиметров и при весе в девяносто восемь килограммов я похудел тогда на двадцать – в город вернулся, на весы вставал. Но это позже.

И все штаны на мне болтались – так истощал-то.

Стёпка:

– Я довезу, пойдём.

Я говорю:

– В Ялань.

– Может – в больницу?

– Нет.

– Я, – говорит Стёпка, – только до моста смогу тебя подбросить, дальше не проеду – мост повредило в ледоход.

Киваю: да, мол.

Встал я, пошёл за ним. В машину сел.

Поехали. О чём-то Стёпка говорит. «Дворники» снег с окна сгребают – тот как лопатой с неба сбрасывают.

Про позвоночник думаю – болит, словно ломается. Что голова болит, уже привык – не оторвёшь же.

Довёз Стёпка меня до моста.

– Может, развернёмся… и в больницу? – опять спрашивает.

Нет, мотаю головой.

– Ладно, – говорит.

– Угу, – отвечаю.

Уехал Степка.

Сижу на берегу. На деревянном ящике – оставил кто-то его там. Из-под чего-то.

Весна. Бело. Снег на траве, немного – на деревьях. Снежную бабу можно из него лепить – сырой. Валить перестал. И не прокидывает.

На земле – нет, а вверху – ветер. Разгоняет облака – прояснивает.

Про жизнь не думаю. Про смерть – тоже. Даже и мельком. Просто смотрю. Перед глазами что – на то.

Движение для автомашин по мосту перекрыто. Затором, льдинами, один пролёт сместило – ремонтируют. Людям разрешено – проходят. Любому транспорту – запрет. Кроме велосипеда. Кто-то в руках его ведёт – какой-то дядька.

На другом берегу, на песке, балок, вижу, стоит, обитый жестью нержавеющей, – блестит на солнце, как стекло. Дымок из трубы вьётся – бледный.

Для рабочих, наверное, поставили. Предполагаю. Поесть, погреться. От дождя и снега.

Пошёл по мосту.

Слышу, идёт сверху моторная лодка. Глянул искоса, отметил:

В лодке – один взрослый, мужчина и двое детей в ярко-сиреневой и в ярко-зелёной курточках, с накинутыми на голову капюшонами, девочки, похоже, лет шести или семи – не старше.

Приблизилась лодка к мосту, прошла под ним, и тут же, слышу, глухо что-то стукнуло. Повернул голову, смотрю и вижу: лодка, с другой стороны моста, подскочила носом вверх, перевернулась – налетела на что-то, похоже. На сваю старую, быть может.

Мужчины не вижу, а девочек, со вздувшимися на них курточками, течение понесло – как поплавки.

На том берегу люди и на другом. Но я всех ближе.

Не думая больше ни о чём, даже и мельком, в чём был, перепрыгнул через перила моста, плюхнулся в воду и поплыл догонять девочек. То появляются они, то исчезают – яркие.

Догнал, схватил одну правой рукой, левой – другую за капюшоны курток, перевернулся на спину и поплыл к пологому берегу. Держу девочек в руках и сучу только ногами. Перед глазами – небо. Помню. Голубое.

Доплыть, доплыть – так только в мыслях повторяю. Нет других слов поблизости, не нахожу.

Парень к нам бросился какой-то. Кричит мне кто-то, но другой, не этот парень. И с другого берега. Плывут к тебе, мол.

Принял он, этот парень, у меня одну из девочек.

Выплыли мы.

Народ на берегу. Девочек сразу понесли в балок, чтобы там снять с них мокрую одежду и согреть их. Дядьку, который правил лодкой, тоже вытащили – мостостроители. Откачали его на песке. Пришёл он в себя. Отцом их, этих девочек, оказался. Охает-ахает – пришёл в себя-то. Что с ними произошло, не помнит – после удара потерял сознание. Как-то ещё не утонул. В жилете был, наверное, не помню.

Ну, слава Богу.

В балке все. Как сельди в бочке. И я. Одежда на мне просыхает. О разном рассуждают. Говорят и о том, что лодка сразу же на дно ушла. Летом найдётся, мол. Если в Ислень не унесёт, конечно, и песком её там не замоет. Лодка-то – ладно, люди, дескать, живы. Ну, как обычно.

Просохла на мне одежда. Вышел я из балка.

Вижу:

Совсем выяснило.

Теплеет, чувствую.

Другой мой одноклассник. Смирнов Валерка. Привёз кого-то до моста, назад поедет, в Полоусно.

– В Ялань? – спрашивает.

– Да, – киваю.

Я довезу, мол.

– Если можешь.

Довёз Валерка меня до Ялани. Торопится: жена должна, дескать, родить. Развернулся, обратно поехал – в Полоусно.

Снег на полянах. На дороге грязь. Осматриваюсь. Чувство какое-то, забытое уж вроде – радость. И вот не мельком – захватило.

Пошёл к дому. Дошёл.

Домой вступил. Говорю:

– Здравствуй, мама.

Мать смотрит на меня, к груди прижала руки – как будто выпустить боится что-то из себя. Может быть – сердце.

Как-то себя иначе ощущаю – и удивляюсь: а голова-то не болит и позвоночник – вроде тоже.

Взял градусник.

Тридцать шесть и шесть.

Есть захотел. Мать накормила.

С этого дня я начал поправляться.

И вот я, взводный, жив-здоров.

И на работу уже вышел.

Весенний день в мае (отец, сестра и другие)

Поднялись раньше, чем обычно, нынешним утром Луша с Колей. Чуть не на час. Едва забрезжило. Глаза открыли, словно по команде, одновременно. Может быть, ставня, стукнув, разбудила их. Случается. На крюк её не закрепи – и будет хлопать. В непогоду. Непогода. Может, ворона, пролетая, громко каркнула – запретов нет ей, птице вольной. Своевольной. Ветер завыл ли в дымоходе, развлекаясь. Сон ли привиделся им одинаковый и их встревожил. От беспокойства ли в душе какого-то. Теперь уже не установишь. Да и нужды особой в этом нет.

Раньше обычного управились они и по хозяйству.

Не намечали с вечера, не уговаривались, так получилось. Смотреть по телевизору было нечего, дел неотложных не было по дому, в лото играть не захотелось, снежок на улице пробрасывал – рано легли, рано и выспались.

Луша, в последнюю уже очередь, накормила бегавшего во дворе и в ограде, задрав сплошь облепленный репейниками хвост, за ней по пятам кота Ероху, постановившего нахально, – всё же ведь выклянчил кусок варёного налима, Колей добытого в Бобровке позапрошлой ночью. Коля – кобеля Верного, молча и смиренно, выражая голодное нетерпение одним лишь кротким взглядом, дожидавшегося своего завтрака, – и получил свою похлёбку – вчерашний суп, его остатки, с бараньей косточкой. Коля вчера забил барана старого. По просьбе Луши. Мяса и матери отнёс – гостинец. На кракадэлки и техтели.

Тварь домашняя сыта, с голоду не орёт или, как Луша бы сказала, не постановлят – и душа у хозяев спокойна.

Ну, слава Богу.

Как говорит Галина Харитоновна, Колина мать, сам не поешь, а уж скотину покорми, будь добр.

Из веку.

Выстыло за ночь. Затопил Коля печку, железную, буржуйку, как только встал. Теперь в избе уже нагрелось. Запахло русским духом.

Позавтракали. В охотку. Побыв на улице-то, надышавшись свежим воздухом. Выпили – тока лишь за Победу, ради этого, не ради баловства – по стакану черёмуховой бражки, канунной, которую заводила Луша ещё в марте, – на Пасху.

Чудом сохранилась.

– Ну, так и чё, не кисла?

– Нет.

– Одна уж гушша, – Луша говорит, глядя на Колю. – Ладно прикладывался кто-то. Кто вот? Анчутка? Домовой?

– Есть в ней чё-то, – говорит Коля, глядя в никуда. – Какой-то градус… В голову, чувствую, пошло.

– Ну хорошо, что есть. И я уж будто запьянела.

– С чего?

– А много ли мне надо?

– Не со стакана же…

– Больше не дам. Не намекай. Надо на Троицу хоть чё-нибудь оставить.

– Да я не это…

– Вот и ладно.

Луша переоделась – в нарядном. В шерстяном, самой ею – ещё долгими зимними одинокими вечерами – связанном коричневом, ею самою и покрашенном, платье с глухим, высоким воротом. В цветастом платке с кистями, завязанном на затылке, поверх свёрнутой в ковригу косы. Алый румянец на щеках. Не от бражки вспыхнул – от природы; не угасает – словно вечный.