Мариуш Вильк - Волок Страница 30

В повседневной жизни я говорю по-русски. То есть обитаю в стихии русской речи, другими словами, в реальности, сформированной русским языком и одновременно этот язык формирующей. Некоторые предметы этой реальности не существуют вне ее, например, карбас или «шило», так что бессмысленно искать их эквиваленты в польском языке. Подобным образом обстоит дело с понятиями этой реальности; во многих случаях они означают иное, чем их аналоги за пределами данной действительности, взять хотя бы «демократию». Оставляя некоторые вещи (понятия) в их русской версии, я будто окна открываю в тексте — окна в другую (не западную…) реальность.

Пожалуй, наиболее точно мой язык определил Ежи Гедройц, назвав его «волчьим волапюком». Герлинг же размышлял о нем так: «Эта необычайная, выразительная польско-русская мешанина, столь оригинальная и точная, что производит порой впечатление иного, нового языка».

20 ноября

Я получил письмо из Чудца… А где это? Войцех Г. пишет мне, встревоженный статьей Курчаб-Редлих о шпиономании в России. Статья была опубликована в газете «Жечпосполита».

Г. спрашивает: «Не опасаетесь ли вы, что какой-нибудь чересчур ретивый чекист посчитает вас шпионом и арестует? А может, пани Кристина Курчаб-Редлих ошибается в своей статье? Хотелось бы верить».

Статью я не читал, но если она вызвала панику у пана Г., значит, подействовала! Как всегда, если за дело берутся дамы, не предназначенные для подобных занятий. Не глядя могу сказать: преувеличивает! Не беспокойтесь, пан Войтек.

Зато я знаю «Пандрешку». Редактор Гедройц заказал мне рецензию сразу после ее появления, но не успел я за нее приняться. Редактора не стало… Я отложил «Пандрешку» на полку. К «Империи» Капущиньского.

Сегодня я плохо помню свои впечатления, разве что ощущение, будто книга написана острым наманикюренным коготком. Меня поразили также детали («деталь — это искусство прозы, пережитой как документ» — В. Шаламов), детали русской жизни, выловленные чутким носом, ухом и глазом: вонь на лестничной клетке, уменьшительные формы в языке, жирные волосы священника, относительность календаря… Меня поразило, что то же самое — порой — чувствую, слышу и вижу я сам. Единственное отличие — в слове «порой».

Потому что если я обычно вижу Россию зимой — белой, а летом — зеленой, то пани Кристина видит Россию преимущественно черной.

По-русски это называется «гнать чернуху».

Не отрицаю, в России бывает черно. «По-черному» можно запить и «по-черному» истопить баню, на улице может встретиться «черный человек», может выпасть «черный понедельник». Но черный цвет в России — не доминирующий. Разве что взирать на страну через темные очки от Армани.

Главная проблема пани Кристины, как, впрочем, и многих ее коллег-корреспондентов — московский взгляд на Россию. Я не согласен с Тересой Тораньской, которая считает, что Кристина Курчаб-Редлих написала книгу о сегодняшней России. Я бы сказал так: пани Кристина написала книгу о том, как видит Москву (из Москвы же — Россию) иностранка, знающая толк в хорошем парфюме и икре, которой предпочитает лакомиться в уединении. Иностранка, которая не постигает страну, в которой оказалась: «раздражающую, непонятную, отталкивающую и притягательную чужбину».

И одновременно здесь живет. Извращение?

— Единственные иностранцы, которые сидят здесь добровольно, — утверждает пани Кристина, — это фанатики и психические уроды.

— А вы к какой категории относитесь?

«Пандрешка» написана живо… Я не говорю о «чеченской» главе, которая явственно показывает, что существуют вещи — например, война, — не дамские. Пани Крыся, как и пристало европейке, не владеет блатной феней. Откуда же ей было знать, что президент Путин сказал: «Будем мочить бандитов даже в сортирах», а не «Будем мочиться на бандитов в сортирах» — как она, бедняжка, перевела, не подозревая, что «мочить» на фене означает «убивать», а отнюдь не «мочиться». Итак, не считая главы о войне, «Пандрешка» читается живо, настолько живо, что оживила в памяти и мои первые шаги в Москве.

В Россию я прибыл под кайфом. Кто-то из друзей, провожавших меня в Гданьске — не помню, кто, — сунул мне на прощание косяк, словно приговоренному последнюю трубку.

О косяке я вспомнил перед самой границей. Я ехал поездом Прага-Москва, в русском вагоне. Кроме меня, в купе одни русские. Запах травки не так уж отличался от дыма их «Беломора».

Потом меняли колеса, то есть переставляли нас с узкой европейской колеи на свою, широкую. Сразу изменился стук колес на стыках.

Я ощутил ритм рэпа.

— У вас колеса стучат — точно кролики трахаются, а у нас — как медведи, — заметил сосед по купе.

Так «трахаться» (что-то между «ебаться» и «заниматься любовью») стало первым новым русским словом, которое я узнал после окончания средней школы.

На перроне Белорусского вокзала меня ждала Женя — знакомая знакомых. Больше в десятимиллионной Москве у меня никого не было. В пальто из домотканного сукна, тяжелых сапогах, закутанная в серый платок, лица не видно, одни глаза — большие и блестящие. На улице летел мокрый снег, под ногами каша, которой проносящиеся мимо машины обдают прохожих. В автобусе давка, стекла грязные, запотевшие, ничего не видно.

По дороге мы пытались разговаривать, сперва по-русски, но мой школьный русский оказался никудышным. Перешли на английский. Женя по-английски говорила в совершенстве, я — коверкая язык. Она объяснила, что зарабатывает на жизнь иконописью. Раньше рисовала мужские ню и натюрморты.

Дома выяснилось, что жить у нее я могу три-четыре дня, не больше. Она сама через несколько дней уезжает в Штаты навсегда, в монастырь под Бостоном.

Мы сидели на кухне… Да, обычная московская кухня в сталинском доме. На столе картошка с квашеной капустой, соленые грибы, ржаной хлеб и водка. Она поставила пшеничную, я — ржаную. Ее оказалась лучше!

Пили допоздна, слушая поочередно — церковную музыку и моего Гласса[37]. Сидели друг напротив друга, сбоку окно, мы в оконном стекле… Словно выглядывая из своих миров. За окном светился Ленинградский проспект.

Водка нас сблизила…

Проснулся я в комнате среди икон. Женя пошла на исповедь. Де Кюстин оказался прав.

Первые мои шаги в Москве — это прежде всего встречи с людьми. С москвичами… После Штатов я жаждал общения, а не безупречных зубов, оскаленных в безупречной улыбке. Москва компенсировала мне США с лихвой. С самых первых дней.

Благодаря Лизе Пастернак, внучке поэта, я познакомился со всей семьей Пастернаков, через них добрался до дочери Густава Шпета и попал к друзьям Надежды Мандельштам, которые, в свою очередь, отправили меня к последней большой любви Варлама Шаламова и героям его рассказов — Борису Лесняку и Нине Савоевой. Я познакомился и со множеством людей менее известных, но также заслуживающих рассказа.

О многих из них я еще напишу.

Все — без исключения! — принимали меня, чем хата богата, хотя в Москве тогда полки магазинов были, как в Польше 1981 года. Да и разговоры похожие. Ясное дело — звучала в этих встречах и русская нота — после пары стопок разговор обычно скатывался на веру, надежду, а также любовь, оставаясь до конца разговором по душам.

Кроме того, я быстро вошел в круг московских евреев и, между прочим, узнал, что слово «жид» оскорбительно — так выражаются только антисемиты. Прощались с Павликом, который уезжал в Израиль навсегда! Я был единственным гоем[38] на прощальной вечеринке. Там услышал один из лучших еврейских анекдотов. Возвращается Сара из школы и с порога сообщает, что завтра 1 мая и учительница велела всем прийти в своих национальных костюмах. «Мордехай, ты слышишь? — кричит Сарина мать мужу. — Она хочет надеть в школу шубу и бриллианты!».

Позже я стал видеть Москву глазами Вероники: замоскворецкие переулки и еврейский кабак на «Павелецкой», Старый Арбат, где я впервые услыхал о Вите Цое (на стенах прощались с ним авторы некрологов-граффити…), и демонстрация на Новом Арбате — в поддержку Ельцина, и район станции метро «Щелковская», где мы поселились. Помню утренние очереди к газетному киоску — небритые мужчины и аромат похмелья, тепло вспоминаю бородинский хлеб и маринованный чеснок — на рынке возле метро.

И никогда мне не забыть счастливых глаз Вероники! И тополиного пуха на московских улицах.

Москва, 29 ноября

Сегодня Москва не та. Сегодня здесь пробки. Куда лезешь, козел! Да, кто покруче, на правила не смотрит — штраф заплатит и свидетеля купит (в случае чего), так что гоняют и по тротуарам, и по встречной, перекрестки пролетают на красный, а заденешь такого — не дай бог — вовек не расплатишься, потому что выяснится, что толкнул кого-то важного, полномочного представителя кого-то важного или же его охранника. О, блядь, президентская кавалькада мчится в Кремль (четыре бронированных «Мерседеса» охраны и пятый, с Путиным внутри)! Движение перекрыли и боковые улицы тоже, а потом будут толпиться, сигналить, одному туда, другому сюда, и никто никому не уступит, на пешеходов никто и не глядит, пешеходу затем даны глаза, чтобы самому смотреть и не лезть под колеса, тем более, что неоны слепят, витрины кружат голову и куда ни взглянешь, всего слишком много: в магазинах, на столе, в разговорах (некоторые говорят по двум мобильникам сразу). Излишество жратвы и тел, слов, поз, жестов. Книг и лаптопов, священнодействия и церемоний.