Ларс Кристенсен - Посредник Страница 30

Хайди улыбнулась:

– Ты уже называл его. Бодлера.

– Да, Бодлер. Хочу прочесть их в подлиннике, ясно? Иначе ведь не узнаю, правильно ли прочитанное. Так?

– Да, так.

– Я именно это и говорю, так?

– Почему ты все время твердишь «так»?

Я все говорил, говорил, причем говорил о себе. Такая у меня манера хвастать. Если на то пошло, совсем неплохо было иметь в запасе Тетушку Соффен, да и Тетушку Эмилию, и всех остальных.

– Ты знала, что карп дольше всех других рыб может прожить на суше?

– Нет.

– А теперь знаешь. Дело в том, что у карпа очень большие жабры, которые действуют как кислородный аппарат.

– Но что карпу делать на суше?

– Вот и я о том же. Что карпу делать на суше, если он живет в воде? Тут явное недоразумение. По доброй воле карп на суше не окажется.

– Разве что карп-дурак.

– Да, верно. Карп-дурак. А кстати, ты знаешь, что почтовое ведомство вынуждено ежегодно сжигать сорок тысяч писем. Оттого что их невозможно доставить.

– Почему?

– Потому что невозможно.

– Но почему невозможно?

– Потому что адрес неразборчивый. Ты только подумай, что может быть в этих письмах, а? Может, кто-то до сих пор ждет письма, отправленного тридцать лет назад. Или ждет ответа на это самое письмо тридцатилетней давности, которое не доставили по причине неразборчивого адреса, так как писавший нервничал, рука у него дрожала и он не сумел написать адрес как следует. Так?

– А что, по-твоему, было написано в недоставленном письме?

– Я тебя люблю. Что-нибудь в таком духе. Или: ты любишь меня? Не все ли равно, раз письмо не дошло. А знаешь, что от зверобоя проступают веснушки, только и успеешь сказать «заячья кровь»!

Мы опять замолчали, на столько же времени, сколько я болтал о себе. Я чувствовал себя полным идиотом. Чайной ложкой вырыл собственную могилу. Почему я не предоставил разглагольствовать другим, а сам не занялся тишиной?

– Ты закончил стихи про Луну? – спросила Хайди.

– Не вполне. Зато я написал другое стихотворение. Могу тебе прочесть. Если хочешь, конечно. Могу продекламировать.

– Да. Пожалуйста.

– К сожалению, я не захватил его с собой. Но его, между прочим, взяли в «Виндуэт», журнал издательства «Юллендал ношк». Но я помню его наизусть.

– Читай.

– После.

– После? После чего?

Я наклонился еще ближе и в конце концов передвинулся на ее лавку, а моя рука подобралась к брючному клапану, то бишь к молнии, ее надо было расстегнуть, и я уже слышал этот звук, быстрый свист. Без сомнения, это прорыв. Голова у меня была холодная, все остальное – в жару. Я руководил. Приметил местечко в ямочке на шее и готовился к долгому поцелую. После чего, как я рассчитывал, остальное произойдет само собой. Потом я прочту ей стихи, вслух, наизусть. Прочту чайкам и крабам, морским звездам и астронавтам, но прежде всего ей. И тут кто-то распахнул дверь. Мы мгновенно отпрянули друг от друга, снова сидели каждый на своей лавке. Оказалось, это Лисбет. Бегло глянув на надувной матрас, она сразу же метнула взгляд на мою физиономию:

– Ты что, и Хайди накачал?

– Заткнись, – сказала Хайди.

Она отодвинулась в угол, там тень была гуще, а Лисбет все смотрела на меня, и я ненавидел ее.

– В чем дело? – спросил я.

– В чем дело? Тебе надо пойти со мной.

– Они уже прилунились?

– Твой барачный приятель заявился, Белёк. Ты его пригласил?

– Нет. Конечно нет.

– Он прифрантился. И не хочет уходить. Упорный недоумок.

Я обернулся к Хайди, она только кивнула, словно разрешила мне пойти и освободить Ивера Малта, но я бы предпочел, чтобы она не разрешила или хоть сделала знак остаться и послать все к черту – послать к черту все, что происходило в этот вечер за пределами купальни: и Луну, и Ивера Малта, и Лисбет, и всякие там скобки, послать их к черту и остаться с ней, с Хайди, положить руку ей на бедро, приготовиться ко всему, что сулило это приглашение, однако я отправился с Лисбет.

– Это же не имеет значения, – сказал я.

– Что не имеет значения?

– Что Ивер здесь.

– Если ты намерен с ним общаться, остается сказать «прощай», а не «до свидания».

Чего она так боялась? Какая разница, здесь Ивер или нет? По-моему, она боялась еще больше утонуть в грязи, общаясь с ним, с мальчишкой из бараков. Больше я не протестовал, да и протесты мои так или иначе были половинчатые. Ведь мне тоже хотелось, чтобы он убрался отсюда. От этой мысли я избавиться не мог. Мне хотелось отделаться от Ивера Малта. Он мне мешал. Стоял на дороге. Скоро мы услышали из гостиной невнятные звуки телевизора, доносившиеся словно из-под воды. Я снова очутился между двух огней. И увяз как никогда раньше. Правда, прекрасно знал, чту выбрать. На сей раз знал. Чего проще. Я хотел того же, что и Лисбет. Нынче вечером хотел, стало быть, отвязаться от Ивера Малта. Покончить с этим и вернуться в купальню, где Хайди всю жизнь ждет меня.

Ивер Малт стоял у калитки. Я пошел туда. Он выглядел более худым, жестким и вместе с тем оробевшим. Лоб у него тоже был белее. Он не мог стоять спокойно, переминался с ноги на ногу. Одет в костюм, во всяком случае в темный пиджак и темные брюки со стрелками, даже при узеньком галстуке поверх белой рубашки.

– Я думал, у нас уговор, – сказал Ивер Малт.

Он обзавелся синяком, причем синяк не был свежим. Припухшая, почти черная тень залегла на скуле и переносице, – видимо, оттого-то лоб и казался белее, светлее.

– Подрался? – спросил я.

– Я думал, у нас уговор, – повторил Ивер. – Что мы вместе послушаем радио.

– Кое-что помешало. Я…

– Ты не держишь слово?

– Почему? Держу, конечно. Но я кое-чем занят. Черт…

– Мама испекла хлеб. И пирог. Ты же сказал, что придешь. Отец тоже слышал, что ты так сказал. Что придешь.

– Знаю.

– Почему же не пришел?

– Черт, Ивер. Планы изменились. Прости.

– У них тут телевизор, верно?

– Да, Путте и остальные смотрят.

– А ты нет?

Я перегнулся через забор, попытался взять доверительный тон, прошептал:

– Я занят кое-чем другим.

Ивер Малт отпрянул:

– Ты меня не впустишь?

– Это не мой дом.

– Значит, не впустишь?

– Тут не я решаю.

Кто-то окликнул меня из дома. Я не обернулся. Путте. Без рубашки, стоял-пошатывался, с бутылкой водки в руке.

– Пошли нациста подальше, Белёк. Или мы его обмочим.

– Заткнись, – буркнул я.

Ивер Малт опять шагнул ближе, на секунду мне показалось, он перелезет через калитку, и, вообще-то, я хотел, чтобы он перелез, ведь тогда бы я уже не имел к этому касательства.

Он остановился:

– Белёк? Это твое новое прозвище?

– Вроде. А что?

– Ты на все согласен.

Я тотчас возненавидел Ивера Малта. Возненавидел. Ненависть была четкой, неоспоримой. И была не просто чувством, но и мыслью, возникшей задним числом, ведь так оно происходит, верно? – от чувства к мысли, не наоборот. Я ненавидел его всеми фибрами. И сообщу ему об этом, крупными буквами, чтобы страдающий словесной слепотой парень из барака сумел прочесть.

Между тем Путте добавил:

– Он всю передачу портит, черт побери! Ни хрена не увидишь!

Путте снова скрылся в доме. Ивер Малт замер. Вообще-то, меня удивило, что он попросту не перепрыгнул через забор, если хотел участвовать в этой вечеринке. Возможно, дело в своего рода гордости. Ему требовалось по меньшей мере приглашение, навязываться он не станет. Черт бы побрал всю эту гордость.

– Я-то думал, Путте вышвырнет меня вон, – сказал Ивер. – А не ты.

– Я тебя не вышвыриваю.

– Ты меня не впускаешь. Не впускаешь. А это одно и то же.

– Можем завтра порыбачить. Или в другой раз. Или могу научить тебя читать.

Ивер Малт опустил взгляд и сплюнул на землю, здоровенный плевок, который он растер начищенным ботинком. Сегодня вечером он был обут. Может, потому и держался вроде как нетвердо.

– Не уверен, что будет другой раз.

Что-то подобное я уже слыхал, верно? Мне стало не по себе, по спине пробежали мурашки.

– Что ты имеешь в виду?

Ивер Малт посмотрел на меня в упор. Я вдруг не узнал его. Лицо уже не было жестким и оробевшим, в нем читался некий покой, огромный покой, словно он наконец-то обрел умиротворение, примирился с чем-то, возможно с самим собой, и вот это было хуже всего.

– Что я имею в виду? Что ты никогда не видал меня злым.

Ивер Малт сунул руки в карманы и не спеша зашагал к пристани, насвистывая какой-то мотив, который я узнал, но вдруг начисто забыл название, и почему-то меня чертовски раздражало, что я его забыл. Я стоял как вкопанный, пока он не исчез из виду и не умолк свист, от которого я тоже никак не мог отделаться. Он все звучал и звучал в ушах. И тут я вспомнил. Ну, я дурак. Конечно же, это была мамина песня, «Blue Skies», а теперь вот Ивер Малт ее испортил, украл, вроде как нарочно, черт бы его побрал. Когда он слышал, как мама поет «Blue Skies»? Шпионил возле дома, а мы и не знали? Черт бы побрал Ивера Малта! Но теперь я, по крайней мере, от него отделался. Когда я обернулся, Хайди стояла у гамака. Она не ждала меня в купальне. Надела свитер, длинный, почти до колен, а на руках держала кошку. Я сунул руки в карманы, побрел к ней, но нога упиралась, тянула в другую сторону, я вильнул вправо и силком вернул себя на место, чтоб не сделать крюк в несколько километров.