Норман Мейлер - Олений заповедник Страница 30

— Ты мне за это заплатишь. — И она принялась гоняться за мной с подушкой. Отхлестав меня как следует, она позволила мне лечь рядом. — Я ужас какая скверная, но, Насильник О'Шонесси, я хочу стать хорошей. Жизнь с Айтелом была сплошным кошмаром. Он смеялся надо мной, а его высокоинтеллектуальные друзья держались свысока. — Она хихикнула. — Когда я жила с Айтелом, я даже училась, чтоб стать интеллектуалкой.

Хотя Лулу решила держать наш роман в тайне, в один прекрасный день она переменила мнение и села ко мне на колени у бассейна в «Яхт-клубе».

— Непременно попробуйте пошалить как-нибудь с лапочкой, — сказала она своим приятельницам, — он совсем не плох.

Это огорчило меня. Я знал, что если б был действительно хорош, она не стала бы продавать меня своим приятельницам. В течение нескольких дней она появлялась на публике только в обнимку со мной. Фотографы в ночном клубе снимали нас. Однажды утром я проснулся и увидел Лулу у моей кровати с газетой, раскрытой на светской хронике.

— Ты только взгляни! Какой ужас! — сказала она.

И я прочел:

Атомная бомба Лупу Майерс и потенциально очередной мистер Майерс, бывший капитан морской пехоты Силджиус Макшонесси, потомок богатой семьи то ли с Восточного побережья, то ли со Среднего Запада. Зашкаливают счетчики Гейгера в Дезер-д'Ор…

Не знаю, получил ли я удовольствие или пришел в ужас от этой заметки.

— Неужели они никогда не могут написать правильно имя и фамилию? — возмутился я.

Лулу решила вызвать у меня раздражение.

— А знаешь, это совсем не плохо. Они могли написать куда злее, — сказала она. — Атомная бомба Лулу Майерс. Ты думаешь, люди действительно считают меня такой?

— Конечно, нет. А ты знаешь, это ведь написал твой пресс-агент.

— Ну и наплевать. Все равно интересно. — Для Лулу, как и для многих известных личностей в Дезер-д'Ор, не имело значения то, что сведения исходили от них самих. Печатные буквы были алхимией: я понял, что наш роман приобрел для нее теперь реальность. — Счетчик Гейгера, — задумчиво произнесла Лулу, — это неплохо для рекламы. О, он отличный пресс-агент. Я ему позвоню через день-другой.

Теперь, когда наш роман стал всеобщим достоянием, или, вернее, приобрел знойный характер, Лулу снова принялась дурачить публику.

— Нашего лапочку так пропечатали в газетах, — сказала она как-то вечером окружающим в баре, — что мне действительно захотелось попробовать, каков он. В самом деле лапочка. — И по-сестрински поцеловала меня. Как старшая сестра.

Скоро мы нашли новую почву для ссор. Я обнаружил, что, занимаясь с Лулу любовью, становлюсь для нее чем-то вроде блокнота для записи телефонных звонков. А телефон непрерывно звонил, и она всегда отвечала. Правда, ей доставляло удовольствие выждать несколько звонков.

— Не нервничай, лапочка, — говорила она, — пусть телефонистки помучаются.

Тем не менее на пятом звонке она брала трубку. Почти всегда звонили по делу. Она разговаривала то с Германом Тепписом, то с Муншином, вернувшимся в киношную столицу, то со сценаристом, то с режиссером своей очередной картины, то со старым приятелем, однажды — с парикмахером, так как Лулу приглянулась увиденная прическа. На второй минуте разговора Лулу уже принималась снова меня распалять: ей нравилось заниматься любовью и одновременно говорить о делах.

— Конечно, я хорошая девочка, мистер Теппис, — говорила она, подмигивая мне. — Как вы можете так обо мне думать?

Верхом виртуозности было, когда она умудрилась расплакаться, говоря по телефону с Тепписом и одновременно ублажая меня.

Я пытался затащить ее к себе, но у нее появилось предубеждение против моего жилища.

— Твое бунгало угнетающе действует на меня, лапочка, оно такое безликое.

Какое-то время все казалось ей безликим. Собственное бунгало стало обозначаться таким же словом, и настал день, когда она потребовала, чтобы ее комнаты были заново отделаны. За день бежевые стены были перекрашены в особый оттенок голубого, который, по утверждению Лулу, больше всего ей идет. Сейчас она лежала, разметав золотистые кудри по бледно-голубому полотну, и заказывала по телефону розовые и красные розы — цветочник «Яхт-клуба» обещал лично расставить их. Она покупала платье и, ни разу не надев его, отдавала горничной, а потом жаловалась, что ей нечего носить. Свою новую открытую машину она однажды обменяла на такую же модель другого цвета, однако этот обмен стоил ей около тысячи долларов. Когда я напомнил ей, что новую машину надо объезжать медленно, пока она не наберет нужного количества миль, Лулу наняла шофера, чтобы он катался на машине по пустыне и избавил ее от необходимости ездить медленно. Ее первый счет от «Яхт-клуба» за пользование телефоном составил пятьсот долларов.

Однако она не менее талантливо умела и делать деньги. За время нашей связи она вела переговоры о заключении контракта на три картины. Она звонила своим адвокатам, они звонили ее агенту, агент разговаривал с Тепписом, Теппис говорил с ней. Она запросила большую сумму и получила три четверти ее.

— Я терпеть не могу отца, — говорила она мне, — но в делах он действует как игрок. Тут он просто чудо.

Выяснилось, что, когда ей было тринадцать лет и она ходила в специальную школу для детей, работающих в кино, студия «Магнум пикчерс» хотела подписать с ней контракт на семь лет.

— Я зарабатывала бы жалкие семьсот пятьдесят в неделю, как все эти несчастные эксплуатируемые шнуксы, но мой папочка этого не допустил. «Ты лицо свободной профессии, — сказал он в своей обычной манере, — нашу страну построили люди свободной профессии». Он всего лишь мастер по педикюру, который имел кое-какую недвижимость, но он знал, как я должна поступать. — Пальцами ног она играла телефонным шнуром. — Я знаю, какие бывают мужчины. Есть такие, которые не способны ничего заработать для себя. А для других — пожалуйста. Таков мой отец.

Мнение Лулу об отце и матери менялось не по дням, а по часам. В один момент настоящим чудом был отец.

— Какая же сука моя мамаша. Она выжала из него все мужское. Бедный папка! — Мать испортила и ей жизнь, говорила Лулу. — Я никогда не хотела быть актрисой. Это она меня заставила. Из амбиции. Она настоящий… спрут. А поговорив с несколькими людьми по телефону, Лулу беседует со своей матушкой: — Он что, снова позволяет себе?… Ну так скажи ему, чтобы оставил тебя в покое. Я бы на твоем месте никогда с этим не мирилась, я бы уже давно с ним развелась. Безусловно… Право, не знаю, что бы я без нее делала, — говорит Лулу, положив трубку, — мужчины просто ужасны. — И потом полчаса не общается со мной.

Мне потребовалось больше времени, чем следовало, чтобы понять, что главным удовольствием для Лулу было показать себя. Она терпеть не могла что-либо таить. Если Лулу хотелось рыгнуть, она рыгала; если ей приходило в голову, что надо наложить на лицо кольдкрем, она это делала при полдюжине гостей. Так же обстояло дело и с профессией. Она могла сказать совершенно постороннему человеку, что станет величайшей в мире актрисой. Однажды, разговаривая с режиссером, она чуть не плакала от того, что студия никогда не занимает ее в серьезных картинах.

— Они губят меня, — жаловалась Лулу. — Люди не хотят видеть прелестную женщину — они хотят видеть хорошую игру. Я согласилась бы на самую малюсенькую роль, если бы могла вложить в нее себя.

И однако она целых три дня бранилась и провела бесчисленное множество часов на телефоне из-за того, что Муншин, который был продюсером ее очередной картины, не желал расширить ее роль. Рекламу делают по-идиотски, объявила она и, инстинктивно чувствуя, что нужно молодежи, не желала подчиняться фотографам. Самые интересные идеи исходили всегда от Лулу. Однажды, когда ее снимали пьющей газированную воду, она взяла вторую соломинку, сделала из нее сердечко, и на фотографии, появившейся в газетах, Лулу смотрела сквозь сердечко, застенчиво и спокойно. Те несколько раз, что мне разрешалось провести с ней ночь, я, проснувшись, обнаруживал, что Лулу записывает в блокноте, лежавшем на ее ночном столике, пришедшую в голову идею насчет рекламы; у меня была фотография периода ее брака с Айтелом: каждый записывает что-то в блокноте на своем ночном столике. Она с удовольствием рассказывала о том, как надо фотографироваться. Я узнал причину ее неприязни к Тедди Поупу: оказывается, они оба лучше получаются, когда их лица снимают с левой стороны, и, проводя какую-нибудь сцену вместе, каждый старается опередить другого, чтобы не поворачиваться к камере невыгодной стороной.

— Терпеть не могу играть с педиками, — говорила Лулу. — Слишком они дошлые. Увидев себя в кадре, я подумала, что у меня свинка. Ну и счену же я закатила!

И Лулу разыграла ее для меня.

— «Вы погубили меня, мистер Теппис, — взвизгнула она. — Ни у кого не осталось благородства».