Александр Снегирёв - Тщеславие Страница 30

— Нынешняя литература измельчала, уходит эпоха бронтозавров, к которой мы принадлежим... — Высказавшись про бронтозавров, он снова поклонился маршалу-попечителю, подчеркнув тем самым, что и его он благосклоггно причисляет к вымирающим бронтозаврам. Зал отозвался одобрением. Видимо, многие гости тоже считали себя ископаемыми животными. — На смену гигантам приходит мелюзга, ёжики всякие, тушканчики... — Зал снова одобрил.

Димкино воображение, подстёгнутое животными сравнениями Мамадакова, нарисовало слизняков, которых Димка видел на даче под камнем. Слизняки и жужелицы живуг под тяжёлыми камнями, в темноте, тишине и покое. Жиреют, набираются важности, решают какие-то свои слизняковские и жужелицынские вопросы и, что самое смешное, полагают, что так будет вечно.

[206] Они становятся самодовольны, горды, сочиняют собственные летописи, сотворяют собственных богов. Их бока лоснятся, разбухают. Их панцири отливают, как борта венецианских гондол, как крышки консерваторских роялей. Однажды какой-нибудь дачник, подгоняемый супругой, которой хочется на этом месте беседку, переворачивает камень, и все ценности слизняков, вся их философия, памятные юбилеи и награды летят в тартарары. Набегают куры и расклёвывают несчастных, что и следа не остаётся.

— Виталий Маркович шутит, — царственно вмешался маршал-попечитель, прервав таким образом рассуждения критика, грозящие перейти все разумные рамки.

«Только бы получить этот Гран-при, только бы получить... »

— Приглашаем на сцену...

«Пушкер! Пушкер! Пушкер!» Димка сжал в кармане брелок-медвежонка.

— Михаил Пушкер!.. — провозгласил маршал. «Боже, это ведь я! Гран-при! О, боже!!!» — Димка, вконец ослеплённый, встал с места и направился к сцене.

— ...и Марат Губайдуллин! — подхватил Мамадаков.

«Что?.. Зачем Губайдуллин?!. Какой, на х#й, Губайдуллин ?!.»

Димка почувствовал себя в центре какого-то розыгрыша. Ему подарили путёвку в Таиланд, а [207] когда Димка уже приехал в аэропорт, таможенник подленько рассмеялся и сообщил, что его снимает скрытая камера. Не так Димка представлял свой триумф. На сцену они с Маратом поднялись с разных сторон.

— Друзья, мы пригласили вас, чтобы вручить Гран-при конкурса...

— ...и приз писательских симпатий!

«Какой приз? Каких симпатий?» Тут Димка вспомнил, что перед отъездом из «Полянки», наутро после торжественного вечера, по инициативе жюри было проведено тайное голосование среди номинантов. Участникам конкурса предложили выбрать лучшего из собственных рядов. Димка тогда проголосовал за Марата, бросил в шапку, пущенную по кругу, бумажку с его именем. Сам не знает, почему. Из чувства вины за удар бутылкой, наверное.

— Начнём с главного. — Маршал-попечитель вскрыл конверт. — Гран-при седьмого конкурса молодых писателей «Золотая буква» присуждается... Михаилу Пушкеру!

«Да-а-а-а-а!.. Так... отдам Марату... Прямо здесь и сейчас... Реально царственный жест получится. Все знают, что он меня ненавидит, а я ему деньги... На снятие проклятия... Позавчера бутылкой по темечку, а сегодня пять косарей!.. Величественно, благородно, народ запомнит, журналисты напишут...»

— Приз писательских симпатий присуждается Марату Губайдуллину!

[208] — Поскольку кризис внёс изменения в нашу, так сказать, финансовую корзину, мы решили вручить денежную премию лауреату писательских симпатий. То есть Марату Губайдуллину, — авторитетно произнёс маршал-попечитель.

Димке вручили диплом, Марату — статуэтку и конверт. Рукопожатие маршала-попечителя напоминало рукопожатие оперной дивы, снисходительное и сытое.

— Справедливо, если деньги получит тот, кого выбрали сами писатели. Марат, кстати, опередил конкурента всего на один голос. Примите, на залечивание ран, так сказать, — закончил разъяснение Мамадаков, а повернувшись к Димке, сказал тихонько: — Это он ТЕБЯ, кстати, обошёл на один голосок.

«Как так?! Постойте! Чё за разводка! Какой один голосок?! Я же всё равно хотел ему отдать!.. Голосок, ха!... Я сам за него и голосовал... Это мой голосок! То есть голос! Голос, слышите?! Я передумал!» Но поезд ушёл. Димка с трудом сдерживался, чтобы не закричать. Зрители кинулись прочь из зала, как будто начался пожар.

***

Михаил, можно мы у вас интервью возьмём? — обратилась к Димке журналистка, красивая брюнетка. Вся такая худющая, плоскогрудая, [209] в стиле шестидесятых. За её спиной стоял парень с камерой. Димка не успел отказаться или дать согласие, как брюнетка задала первый вопрос:

— Что для вас литература?

Накануне, ворочаясь в кровати, Димка разговаривал сам с собой и объяснял, что для него литература. Так делают дети, когда играют в одиночестве. Сами стреляют из пистолетика в воображаемого врага, сами падают, сражённые собственной пулей. Фактически Димка репетировал интервью. Но не из-за расчётливости, а просто мысли для микрофона накатили. «Вот что для меня литература? — задавал себе вопрос Димка и тут же пускался в развёрнутый ответ: — Литература — это попытка выразить себя через слово, через язык. В своих произведениях... нет, не годится... в своём творчестве я стараюсь подчеркнуть... что же я стараюсь подчеркнуть в своём творчестве?..» Так, на разные лады, Димка рассказал о себе, несколько раз с лёту подмигнул воображаемой журналистке и удачно шутил про кризис. У него родилась довольно гладенькая теория про литературу вообще, про её роль в его жизни и его собственную роль в ней, но стоило ему увидеть камеру, её расширенный амфетаминовый зрак, как всё из головы выветрилось. Димка стал бубнить и путаться.

— Литература... да что там, написал и всё... — выдавил из себя Димка и замолк.

[210] Журналистка подождала ещё несколько секунд и продолжила:

— А откуда черпаете вдохновение?

К сожалению, Димка не обсудил сам с собой, откуда он черпает вдохновение. А если бы обсудил, то вряд ли смог бы воспользоваться наработками. Всё из головы вылетело.

— Вдохновение... откуда черпаю... — Он огляделся. — Конфетные фантики, например. А что?! Очень красивые бывают фантики! Или бирки у одежды сейчас делают, как отдельное произведение... — Димка заметил в глазах журналистки разочарование и скуку и осёкся.

Журналистка подала Димке знак продолжать, но он уже стал сильно сомневаться в собственных мыслях, подмигивать расхотелось, а шутка про кризис при свете люстр и на людях показалась убогой. Щёки горели, на лбу выступил пот.

— Что вы открыли для себя, пока были в «Полянке» и общались с другими молодыми писателями? — подгоняла журналистка.

— Что открыл... Ну я, честно говоря, думал... я думал, что я лучше... ну в душе и всё такое, понимаете?

— Уточните, пожалуйста.

— Ну, типа, думал, я хороший парень, весёлый... Раньше я лучше к людям относился, что ли. А тут я врать стал, завидовать... короче, всякая хрень из меня попёрла... извините...

— Вы рады, что получили Гран-при?

[211] —Конечно, очень рад! Гран-при — самое главное... Извините, не то... Сами понимаете, столько событий... — Димка усмехнулся, но вышло как-то жалко.

Димку поблагодарили и оставили сожалеть о сказанном. Первое в жизни интервью он позорно, с треском провалил. Надо срочно звонить родителям, просить, чтобы новости деду не давали смотреть...

***

Почётные старики-писатели, важные персоны из минкульта и литературных журналов, молодые литераторы и многочисленные неизвестные личности уже расположились за столами. Некоторые приветствовали знакомых и обменивались долгими ласкающими поцелуями, но большинство гостей просто сваливали в тарелки все угощения подряд, жуя на ходу. Димка подумал, что со стороны, наверное, вся деятельность человечества выглядит примерно так же: беготня, суета, трогательное желание хапнуть побольше. Халявный фуршет — отличная модель бытия.

— Вы кто? — спросила официантка запоздавшего Димку. Димка никогда не знал, как на такой вопрос отвечать, и теперь не нашёлся. Этот вопрос всегда ставит Димку в тупик, даже литературная премия ничего не изменила.

[212] — Я... Пушкер.

— Я понимаю. Вы лауреат?

— Да.

— Тогда вам туда. — Официантка указала на один из столов в самом дальнем углу зала. Лауреатов и почётных гостей рассаживали персонально. За столом пустовало одно место. Димка хоть и пребывал в шоке, эйфории и перевозбуждении, но отметил, что пятеро сидящих за столом ни капельки ему не обрадовались. Пожалуй, даже холодок какой-то пробежал по их лицам: не его, не Димку, хотели они видеть рядом с собой.

— Здравствуйте, — обратился ко всем Димка и представился. Его ближайшими соседями оказалась семейная пара, состоящая из всклокоченного молодого мужчины, напоминающего старый, серой шерсти, свитер в катышках, и полной складчатой женщины неопределённого возраста в обтягивающем наряде. Далее располагался жёлтый мужичок лет пятидесяти, у которого волосики вокруг лысины походили на истёртый, побитый молью, грязненький мех с полы какой-нибудь заношенной шубки. Щёки, лоб и нос мужичка покрывали горошины бородавок, очень похожие на пузыри, какие возникают на блинах во время жарки. Чертами и всем выражением лица мужичок напоминал положительного советского офицера, не сделавшего карьеры из-за трусоватости и нерешительности. Его сосед был лет на десять старше, обладал кожей розовой и гладкой, словно [213] фарфоровой, а щёчки, губки и носик и вовсе, казалось, были похищены с личика добротной немецкой куклы. Пышная седина ещё сильнее подчёркивала эту кукольность. Только правый глаз подкачал, он заметно косил, как если бы куклу привезли из Германии после войны, но правый глаз кокнули в дороге, и какой-нибудь наш Кулибин вставил новый. Лицо кукольного застыло в гримасе оскорблённого достоинства, типа осквернённая немецкая кукла с негодованием озирает окружающее варварство. Последним, сидевшим прямо напротив Димки, оказался обладатель физиономии, напоминавшей целый колбасный прилавок. Лоб — полбатона варёной «телячьей», нос — свиная сарделька, губы — сосиски «молочные», щёки — попки от «докторской». Варёно-копчёная лысина просвечивала, из-под старательно начёсанной и закреплённой лаком седой у корней, крашенной хной, пряди. Очень похоже на бутылку кьянти, оплетённую соломой.