Борис Носик - Пионерская Лолита (повести и рассказы) Страница 30

— Да, да, охлаждение, фриджидизация, замораживание, фригидность, дип-фриз… — бормотал огорченно Невпрус, листая англо-русский политехнический словарь. Словарь пренебрегал техникой, а если на то пошло, то и политехникой брачной жизни. Он мог предложить лишь «рефрижераторные суда» и «глубокое охлаждение».

«Поскольку постельные расхождения уже обозначились, — думал Невпрус, — им грозят теперь идейные разногласия…» Он глядел на растерянное лицо Гоча и думал о том, что ему самому уже пора ехать по своим командировочным делам в степь, а потом и в Москву. Так что придется бросать своего подопечного на произвол судьбы в незнакомом городе. Невпруса мучило чувство вины. Нет, надо было все-таки умыкать русскую жену Пидулова и ждать, пока толстосумы не выгрузят на снег у кишлака арабский сервант, трюмо и ящики с карамелью. Кишлачная девушка все поняла бы про человеческое тепло, а главное — ни за что не приставала бы к мужу со своими эгоистическими глупостями: она терпеливо ждала бы первой беременности, чтобы потом зачать второго ребенка. Впрочем, Невпрус еще не догадывался, как сильно они просчитались и сколь легкомысленны были его советы. Не мог он предусмотреть и направления, в котором будет расширяться трещина, едва обозначившаяся в семейной жизни Гоча. Поэтому он немало был озадачен, когда Гоч явился к нему в гостиницу ранним утром и чуть не плача сообщил, что Фая запретила ему общаться с ребенком:

— Я даже не понял отчего. Я вообще ничего не понимаю. Она избила ребенка. Я хотел выбросить ее за это в окно. Потом я успокоился и выпрыгнул сам. Я бежал.

Невпрус сказал, что так все-таки нельзя. Он сказал, что надо вернуться и все выяснить по-хорошему. Он добавил, что всякая семейная жизнь полна подобных столкновений и в этом заключаются ее неудобства.

— Я не боюсь неудобств, — сказал Гоч. — Я боюсь, что не смогу теперь ощутить тепла в постели. И даже тепла в разговорах. К тому же, если из-за меня будут бить несчастного ребенка, я этого не перенесу. Разреши мне заночевать у тебя…

Наутро Невпрус должен был ехать в командировку в дангаринскую степь для освещения передового опыта какого-то чабана-каракулевода. Гоч увязался за ним, настаивая на том, что чабаны и овцы — это его стихия. Районное начальство, благосклонное к творческим замыслам Невпруса, вывезло обоих друзей на летовку, где чабан-орденоносец без устали и без остановки гонял по кругу беременных каракулевых овец. Ожидая возвращения старшего чабана в кошару, Невпрус и Гоч лежали на прогретой солнцем земле и смотрели вверх, на облака, или по сторонам, вдоль линии библейских холмов.

Как только пастух вернулся, он стал варить мясо. Он понимал, что городские люди изголодались по мясу, и привык к тому, что они приезжали к нему обжираться мясом, притворяясь при этом то корреспондентами, то контролерами, то распространителями его замечательного передового опыта. Опыт заключался в том, что чабан способствовал рождению здорового и кучерявого ягненка с хорошими смушками, после чего ягненка следовало немедленно зарезать. Овцы, впрочем, не знали, к какому финалу приведет их столь хлопотная беременность: они смотрели на старшего чабана покорно и даже подобострастно, а на гостей с доверчивым любопытством.

Доверив отару подручному, чабан решил покатать гостей по холмам на собственном газике. Он ехал напрямик, через холмы и степь, и Гоч сказал, что это напоминает ему путешествие по Монголии. Однако он не мог вспомнить, когда он был в Монголии и зачем. Сдается, что он сопровождал отряд незабвенного Петра Кузьмича Козлова, но в ту пору еще, кажется, не ездили на машинах, даже в Монголии. Вообще воспоминания Гоча не внушали Невпрусу никакого доверия, потому что на исходе дня Гоч вдруг вспомнил, что он, кажется, действительно ездил по Монголии на автомашине, выполняя задание какой-то земской газеты. То ли какой-то сельской газеты. Вообще со временем и временами у него был явно какой-то сдвиг, приводивший к неувязкам. А может, никаких неувязок не было. И разве уж так все связано в нашей с вами (куда более упорядоченной, чем у какого-то там Горного человека) жизни?

Старший чабан пригласил их заночевать у себя в кибитке, которая даже нетребовательному Невпрусу показалась до крайности убогой, тем более что старший чабан занимал весьма высокое общественное положение. Заработки у него были тоже высокие, хотя сама по себе оплата каждого убиенного агнца и выпаса его безутешной матери была ничтожна. По всей вероятности, доход поступал с какой-то другой стороны. Может быть, со стороны неучтенного, как бы тайного стада, размеры которого в республике давно переплюнули размеры тайной эмиграции в странах загнивающего мира. Невпрус сказал, что ему никогда, наверно, не удастся постигнуть сложные законы социалистического доходообразования.

— Как твой статья будет назвался? — спросил чабан.

— «Заботы Ирода». Или, если хочешь, — так: «Иродиада».

Чабан одобрил оба названия, хотя, кажется, оба ничего ему не сказали. Пастух объяснил, что мировые цены на каракуль стремительно падают, так что труд его больше не приносит родине ценных ненаших денег, которые ценятся отчего-то больше, чем наши. Если бы не эти проклятые шкурки, можно было бы дать ягнятам вырасти и накормить мясом всех приезжающих представителей, сколько бы их сюда ни прислали. Невпрус призадумался и сказал им, что, может быть, следует назвать статью «Плов входящему».

Так или иначе, через три дня они вернулись в город, и Невпрус сказал, что Гоч непременно должен пойти к Фае.

Невпрус проводил Гоча до дому и подвигнул его на подвиг терпения. Однако уже через день Гоч прибежал к нему очень взволнованный и бледный.

— Она сошла с ума, моя жена, — сказал он. — Она ревнует меня к своему ребенку. Она говорит, что я влюблен в девочку.

— Что же тут худого? — спросил Невпрус уныло.

— Еще говорит, что руки у меня по ночам светятся. Невпрус хмыкнул:

— А это чем плохо? Она это видела и раньше…

— Теперь она говорит, что это от воздержания.

Невпрус взял на себя переговоры с Фаей. Он долго и старательно доказывал ей, что ни в доброте Гоча к ребенку, ни в свечении его кожи нельзя найти ничего по-настоящему безнравственного.

— Может, это, конечно, все так, как вы рассказываете, — горько сказала Фая, — хотя все же обидно, если собственный муж избегает твоей близости. И все же одно вы не будете отрицать — что он не наш человек…

Формулировка показалась Невпрусу близкой к истине. Однако от нее веяло таким ледниковым ужасом, что Невпрус решительно замахал руками и призвал к себе на помощь всю свою газетную эрудицию. Он убеждал Фаю, что, напротив, Гоч очень даже наш современник и чем-то напоминает ему то ли героев знаменитой «Молодой гвардии», то ли героев писателя Поваляева. Фая (как, впрочем, и сам Невпрус) «Гвардию» изрядно уже подзабыла (а Поваляева, как и он сам, не читала вовсе), так что спорить основательно не могла, однако столь высокие параллели заставили ее впредь формулировать осторожнее.

— Скажем так: он человек необычный, — продолжал Невпрус, развивая свой успех. — Еще бы — столько времени провести в горах. Конечно, с нашей стороны было ошибкой…

— Отчего же это ошибкой, — агрессивно сказала Фая, и Невпрус понял, что так просто это дело не кончится. Он заговорил еще более примирительно и высказал надежду, что все в конце концов образуется и что Гоч привыкнет мало-помалу к нашей городской и семейной жизни. Именно в этом примирительном направлении Невпрус собеседовал позднее и с самим Гочем, однако еще через два дня произошла история, которая поставила Невпруса перед необходимостью принять решение, ибо груз ответственности, сгибавший его плечи, стал невыносимым.

Произошло же следующее. Фая попросила Гоча встретить ее в вестибюле «Энергопроекта», а потом, отвлекая разговором, повела его наверх, так что в конце концов Гоч оказался перед столом в какой-то весьма празднично (с явным преобладанием красного цвета) убранной комнате, лицом к лицу со множеством озабоченных людей, восседавших за длинным столом. И вдруг в самом центре стола Гоч увидел знакомое лицо Геворка Соломоновича и, обрадовавшись, приветливо ему улыбнулся. Однако Геворк Соломонович не ответил на улыбку Гоча. Вообще он мало похож был на того солидного и отечески доброжелательного уродца, каким он представал перед Гочем в горах, за шахматной доской. Здешний Геворк Соломонович, откашлявшись, заговорил сурово и нудно:

— К нам в партком поступили неоднократные сигналы… хотя вы не состоите на учете в нашей организации, сигналы, поступавшие неоднократно от нашего ценного работника-активистки, мы не могли, руководствуясь человеческим фактором… — И так далее и тому подобное.

Последовало дотошное расследование семейной жизни Гоча с Фаей, их отношения к ребенку и даже их интимных отношений. Гоч не понимал, какой смысл может иметь подобное непрофессиональное обсуждение их супружеских затруднений, тем более что Геворк Соломонович сам при этом настаивал, что он не врач-сексолог, и вообще секса как буржуазного занятия не признает, и хочет только установить высоту морального уровня гражданина и ему помочь. Услышав вопрос председательствующего, чем партком мог бы помочь Гочу и Фае, чтобы Гоч исправился и лучше понял свои семейные обязательства, Гоч долго раздумывал и сказал наконец, что он давно замышляет ремонт и хотел сперва, чтобы Геворк Соломонович помог ему вынести в коридор тяжелый шифоньер. Однако теперь поскольку он раздумал делать ремонт и вообще не знает, что ему делать с Фаей и как с ней поступить, то, может быть, шифоньер выносить даже и не придется, спасибо. Вот разве что… Гоч вдруг вдохновился своей новой идеей и предложил Геворку Соломоновичу прийти к ним как-нибудь ночью и попробовать сделать все, что требует от него Фая и что, наверно, умеет партбюро, или хотя бы показать ему, как все это делается и зачем, потому что сам он, Гоч, всего этого понять совершенно не может. Услышав такое предложение, Геворк Соломонович засопел обиженно и сказал, что придется, наверное, вызвать Гоча еще куда-нибудь повыше и пусть он там выступит со своим хамским предложением — перед Бидоевым или перед Пидуловым. В ответ на это Гоч легкомысленно сказал, что его вообще сюда никто не звал, они просто так, случайно зашли, потому что Фая забыла, кажется, какую-то там сумку или не сумку, так что… Неожиданно поклонившись президиуму, Гоч вышел вон и отправился к Невпрусу, которого и просил объяснить, почему это так много некомпетентных людей собирались, чтобы обсудить их с Фаей семейную жизнь.