Павел Шестаков - Всего четверть века Страница 30

— О чём шумим, братцы?

Это Игорь подошёл и, как и я, смотрел на Серёжку в некотором удивлении.

— О молодом поколении, — сказал я.

— Слишком громко шумите.

— Не подсмеивайся. Придёт и твой час! — пригрозил Сергей.

Но Игорь другого часа опасался. Сергеевы заботы ему не такими уж драматичными представлялись. Шесть лет назад Зина после очередной пытки сохранением родила дочку. Родила тяжёлыми родами неблагополучного ребёнка, девочку, чья судьба должна была решиться в ближайшие месяцы сложной операцией, всю меру опасности и ненадёжности которой Игорь профессионально понимал.

Девочка была худенькой, большеглазой и умненькой. Когда я наезжал к ним в последний раз, она сидела с книжкой на диване.

— Как живёшь? — спросил я вполне серьёзно.

— Хорошо, — ответила она, как обычно отвечают дети.

— Жизнь у неё сложная, — сказал Игорь. — Стихи даже сочинила.

— Стихи?

— Да, — кивнула девочка.

— Прочитай, пожалуйста!

Она отложила книжку:

— Я хочу помечтать,Я давно не мечтала,Только надо вставать,И опять — всё сначала…

— Врачи, лекарства, процедуры, — пояснил Игорь.

У меня сердце сжалось.

— А о чём ты мечтаешь?

— Я мечтаю, что я бегаю и прыгаю…

Поможет ли ей операция? Да, Игорю было не до проблем сексуального вещизма. Однако каждый своей бедой мучится, а своя беда — самая важная в мире. Игорь это понимал и потому спорить с Сергеем не стал. Сказал миролюбиво:

— Юпитер, ты слишком сердишься.

— Значит, я не прав?

— Вот этого я не говорил. Я ведь не слышал всей твоей речи.

— Это не речь, это крик души. Куда идём?

— Дети или мы?

— Я всегда знал, куда иду.

Да, Сергей знал. Всё, что он делал в жизни, было правильно. И не вина, а беда его была в том, что жизнь и ему и тем, кого он любил, не приносила счастья. Он видел это, мучился, но понять, почему так происходит, не мог. Когда это непонимание переполняло его, Сергей вспыхивал, как сегодня, обрушивая сначала негодование на тех, кто правила нарушал, а потом… Сергей был добрым человеком, и гнева его, самого злого, даже такого, какой выплеснулся, по-моему, впервые в этот последний новогодний вечер, хватало ненадолго, И он уже достиг высшей точки.

— Только за мной никто не идёт. Но я знаю, я шкурой чувствую, что им будет хуже. Поэтому я кричу. Потому что мне больно за них, а не потому, что им наплевать на меня.

— Кому наплевать?

— Зачем ты это спрашиваешь, Игорь. Ты же прекрасно знаешь. И этой дрянной девчонке, и моему Андрею… Да и Лиде, если на то пошло. Ты доволен моим исчерпывающим ответом?

— Я не хотел тебя обидеть.

Была у Игоря такая счастливая особенность — обычными словами, самим тоном гасить напряжённость.

Впрочем, маятник и сам уже качнулся в другую сторону.

— Я старался быть справедливым. Я сказал сейчас — «моему Андрею» И я не оговорился. Я любил и люблю его больше. Но я удочерил эту девочку и хотел быть справедливым, хотел относиться одинаково к обоим. Больше того, к нему я относился строже, а ей больше прощал. Неискренне. И они чувствовали эту фальшь, Наверняка чувствовали. И Лида видела…

— Сергей, не перегибай. Тебе не в чем упрекать себя.

— Мне-то? — он развёл руками. — Вы мои единственные друзья. Нужно же кому-то говорить правду.

— Ты уже призывал смотреть правде в глаза, — заметил я.

— Так посмотрите же до конца. Пошли в кабинет.

— Может быть, ты скажешь такое, о чём будешь жалеть, — предостерёг Игорь.

— О чём мне жалеть? Пошли.

В кабинет, где по-прежнему стояли тёмные дедовские шкафы, подёрнутые пыльной сединой, на диване, запрокинув голову на потёртый валик, спал Димка.

— Полюбуйтесь на художника слова! — ткнул в него пальцем Сергей. — В олимпийском отдохновении.

Потревоженный Дима что-то пробурчал во сне.

— Пусть спит! — сказал Игорь.

— Да чёрт с ним. Раскольникова, наверно, с топором под мышкой видит или майора Пронина. Что ему мелочи жизни?

Я мог бы возразить, но промолчал.

— Мелочи жизни, — продолжал Сергей, — кто бы мог подумать, что они существуют? Разве в юности есть мелочи? Есть, конечно, но их не замечаешь. Они розовым туманом окутаны до поры до времени. Мечтой, в которой не сомневаешься. Думаешь, что всё будет. Вера будет поэтом, а я — учёным. Но вот гроза, шквал, туман рассеялся. Веры нет. Какой я учёный, вы знаете прекрасно. Я тоже. Мой дед был учёным, и мне есть с кем сравнивать. Но талант, понятно, от бога. Его не наживёшь. Я про человеческий уровень. Это уже твоё. Но его-то подтачивают обступившие мелочи. Короеды, безобидные с виду жучки. Маленькие ошибки, ложь якобы во спасение, самообман, мелкие, вроде бы не принципиальные сделки с совестью… И уровень всё ниже. И, наконец, его уже не видят, не замечают. И на тебя плюют. И поделом.

— Кажется, ты уже осудил всех, кого мог, — сказал я. — Кончай это самоедство.

— Самоедство? Нет. Расплата.

— За что?

За слабость. За то, что не понял, что слаб, а брался… Я не смог спасти Веру. Простой человек, который никогда не видел столько книг, — Сергей взмахнул руками, показывая на шкафы, — стал её последним утешением. Он, а не я. А я? Снова взялся за непосильное. Растить детей. Конечно, я старался, хотел как лучше. А результат? Оказался таким же никчемным отцом, как и мужем. А теперь я ругаю их…

— Как с Андреем, кстати? — прервал Игорь. — Учится?

— Вы не знаете? Провалился.

— Ты не говорил.

— Стыдно было…

С Андреем складывалось по-своему сложно. Парень мечтал о живописи. Конечно же, о своей, отвергающей «официальную пошлость». Ничем другим заниматься не хотел, стоило огромного труда дотянуть его до школьного аттестата. Осенью он уехал в Ленинград поступать в Суриковское училище и вот, оказалось, не поступил.

— Почему он не вернулся?

— Наверно, потому, что я проел ему печёнку, пытаясь сделать человеком.

— Чем же он занимается?

— О! Андрей прекрасно устроен. Так пишет, во всяком случае. Он дворник. Живёт в какой-то конуре и погружён в творчество. Вы представляете, как он живёт? И что я чувствую, когда думаю о нём?

— Ты и перед ним виноват?

— Вера оставила его мне.

— Вместе со своей наследственностью, — заметил Игорь.

— Что такое наследственность? Даже машина, которая с конвейера сходит, в разных руках по-разному ведёт себя. А эти руки, — Сергей вытянул длинные пальцы, — не справились. И плечи, и голова. Я чужой в семье. Вера виновата только в том, что она не захотела обмана, не захотела жить с человеком, которого не любила. А я живу.

И, предваряя наши ненужные слова, предостерегающе протянул руки:

— Да, живу с женой, которую не люблю, которая не любит меня, и, как последний дурак, годами прикрываю эту ложь высокими соображениями — во имя детей! Но жизнь не обманешь. Она мстит за обман.

— Прекрати!

В дверях стояла Лида с трефовым тузом в руке.

Мы не заметили, как она вошла, но слышала, наверное, многое.

— Прекрати балаган! Сколько можно одно и то же — «ты меня не любишь, я тебя не люблю?.. Ты же мужчиной считаешься. Постыдись!

— Мне здесь некого стыдиться. Это мои друзья.

— Они тебя плохо знают.

— Я ничего не скрываю.

— Вот как? И это?

Лида стукнула тузом по стеклу одного из шкафов.

Сергей оторопел.

— Ты знаешь? — спросил испуганно.

— Невелика тайна. Спрятал выдуманную жизнь.

Она протянула руку к дверце.

— Не смей! — закричал Сергей. — Это не выдуманная жизнь. Это настоящая жизнь. Воздух мой, кислород. Я бы задохнулся без него.

— Ну подыши. Не буду мешать.

Лида сказала это презрительно, повернулась и вышла, швырнув на диван своего туза.

Туз попал на лицо спящему Диме, тот дёрнул головой, будто сгонял муху, и приоткрыл глаза.

— Я, кажется, отлучился?

— Всё в порядке, — успокоил Игорь. — Восстанавливай силы.

— Уже восстановил. Мне стоит заснуть на пять минут, и я в порядке. Главное заснуть, а сколько спишь, неважно. Отключаюсь намертво. Зато сейчас как огурчик. Бал продолжается?

— В разгаре.

— А моя сеньорита?

— Блистает красотой, — заверил Игорь.

— А вы почему в кулуарах? По-английски? Портвейн в мужской компании? Кстати, прекрасный анекдот. Два алкаша в тёмном подъезде. Один спрашивает другого: «А что мы пили?» — «Нормально, за руб-две». — «Подумать только! А как пошёл хорошо. Я думал, за руб-семь!»

Все засмеялись кроме Сергея.

— Зачем ты это рассказал? Ведь ты писатель, а рассказываешь пошлости! Чехов ненавидел пошлость.

— Что это он, ребята? — спросил Дима удивлённо. — На людей бросается.

— Суров он сегодня, — сказал Игорь.

— Но несправедлив.

Дима одёрнул свой кожаный пиджак и провёл расчёской по волосам.