Уильям Бойд - Неугомонная Страница 30

Он повторил название моей диссертации несколько раз, как будто ища в нем юмористический подтекст, словно бы я задумала розыгрыш.

— А что за человек он был, — спросил Хамид, — этот Карл-Хайнц?

— Сначала он показался мне не похожим ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала. Потом, когда я узнала его по-настоящему, через год или около того, он медленно, но уверенно опять стал обыкновенным. Он просто стал таким же, как все.

— Я не понимаю.

— Эгоистичным, тщеславным, ленивым, беспечным, подлым… — я попыталась вспомнить побольше эпитетов. — Самодовольным, хитрым, лживым, слабым…

— Как ты можешь так говорить? Ведь он — отец Йохена.

— Подумаешь, заслуга. По большому счету, все мужчины одинаковы.

— Ты очень цинична, Руфь.

— Ничего подобного. Никакая я не циничная.

Хамид ясно дал понять, что не хочет углубляться в обсуждение этого вопроса.

— Ну так что же все-таки между вами произошло?

— А что, по-твоему, могло произойти? — сказала я, доливая вина себе в бокал. — Я по уши влюбилась в него. Полностью, фанатично, до самоуничижения влюбилась.

— Но у этого человека была жена и трое детей.

— Это случилось в тысяча девятьсот семидесятом году, Хамид. В Германии. В немецком университете. Его жене было все равно. Какое-то время я часто с ней встречалась. Она мне нравилась. Ее звали Ирмгард.

Я вспомнила Ирмгард Кляйст — высокая, как и Карл-Хайнц, с длинными, спускавшимися на грудь, крашенными хной волосами, она тщательно культивировала вокруг себя атмосферу полнейшей апатии. Казалось, она говорила: «Посмотрите на меня, я настолько расслаблена, я почти в коме — но у меня знаменитый волокита-муж, трое детей и я редактирую политическую литературу в модном издательстве левого крыла, хотя и до сих пор редко затрудняю себя, чтобы связать вместе хотя бы три слова». Позиция Ирмгард была настолько заразительна, что на какое-то время даже я попала под влияние некоторых ее манер и никому не удавалось вывести меня из эгоистичного состояния зацикленности на себе. Никому, кроме Карла-Хайнца.

— Ей было безразлично, что делал Карл-Хайнц. Его жена знала, она пребывала в абсолютной уверенности, что он никогда не покинет ее. Поэтому она и позволяла мужу маленькие шалости. Я была не первой и не последней.

— А потом появился Йохен.

— Я забеременела. Не знаю почему — возможно, однажды вечером я выпила лишнего и забыла принять таблетку. Карл-Хайнц немедленно заявил, что отведет меня на аборт к своему другу-доктору. Но я подумала: «Папа умер, мать — затворница в собственном саду, и мы с ней не видимся — мне нужен этот ребенок».

— Ты была совсем молодая.

— Так все говорили. Но я не ощущала себя молодой — я чувствовала себя взрослой, отвечающей за свои поступки. Мне казалось, что я поступаю правильно. И мне не нужно было больше никаких оправданий. Йохен родился. Теперь я понимаю, что это самое лучшее из всего, что когда-либо случалось со мной.

Я произнесла это на одном дыхании, чтобы Хамид не успел задать мне вопрос, не жалею ли я о своем решении — поскольку чувствовала, что он уже собирался сделать это. Я не хотела, чтобы он спрашивал. Мне не хотелось думать о том, сожалела я или нет.

— Итак, Йохен родился…

— Йохен родился. Карл-Хайнц был очень доволен — он всем рассказал об этом. Рассказал своим детям, что у них появился еще один братик. Мы с Йохеном жили на небольшой съемной квартире. Карл-Хайнц помогал нам. Он несколько раз в неделю ночевал у меня. Мы ездили вместе отдыхать — в Вену, Копенгаген, Берлин. Потом ему стало скучно, и он завел роман с одной из постановщиц телешоу. Как только я об этом узнала, я поняла, что все кончено. Мы с Йохеном уехали из Гамбурга, и я вернулась в Оксфорд заканчивать свою диссертацию. — Я развела руками в стороны. — Вот и все.

— Сколько ты пробыла в Германии?

— Почти четыре года. Я вернулась в январе семьдесят пятого.

— И ты не пыталась больше встретиться с этим Карлом-Хайнцем?

— Нет. Вероятно, я больше его никогда не увижу. Я не хочу с ним встречаться. Все в прошлом. Кончено.

— А вдруг Йохен захочет встретиться с ним? Что тогда?

— Я отнесусь к этому нормально.

Хамид нахмурился и призадумался. Видно было, что он старался совместить Руфь, которую он знал, с другой Руфью, которая ему только что открылась. На самом деле, я была довольна тем, как рассказала ему свою историю: она обрела законченную форму. И я поняла, что она действительно закончилась.

Хамид заплатил по счету, и мы легким шагом пошли назад по Вудсток-роуд. В воздухе парило. Хамид, в конце концов, снял свой пиджак и галстук.

— А Людгер?

— Людгер все время то появлялся, то исчезал. Он подолгу задерживался в Берлине. Вел себя ненормально — принимал наркотики, воровал мотоциклы. С ним всегда что-то случалось. Карл-Хайнц постоянно выгонял младшего брата, и тот уезжал в Берлин.

— Грустная история, — сказал Хамид. — Ты полюбила плохого человека.

— Ну, все было не так уж плохо. Он меня многому научил. Ты не поверишь, какой я приехала в Гамбург. Застенчивая, нервная, неуверенная в себе.

Хамид рассмеялся.

— Да уж, в такое трудно поверить.

— Это правда. Я уезжала оттуда совсем другим человеком. Карл-Хайнц научил меня одной важной вещи: он научил меня быть бесстрашной, не бояться ничего. И теперь, благодаря ему, я не дрожу при виде полицейских, судей, скинхедов, оксфордских профессоров, поэтов, охранников на парковках, интеллектуалов, хулиганов, зануд, сволочей, директоров школ, адвокатов, журналистов, пьяниц, политиков, священников… Кажется, в мире больше не осталось людей, которых я боюсь. Это был очень ценный урок.

— Наверное, ты права.

— Он часто говорил: «Все твои поступки должны каким-то образом способствовать развенчанию величайшего из мифов — мифа о всемогущей системе».

— Я не понимаю.

— Ну, твоя жизнь, даже в малых поступках, должна быть чем-то вроде пропагандистской акции, разоблачающей этот миф как ложь и иллюзию.

— То есть, нужно стать преступником?

— Нет… ну что ты. Некоторые, правда, становятся — очень немногие. Но в этом тоже есть смысл — подумай сам. Никто не должен бояться кого-нибудь или чего-нибудь. Миф о всемогущей системе — жульничество и вздор.

— Может, ты поедешь в Иран и расскажешь об этом шаху?

Я рассмеялась. Мы подошли к дорожке, ведущей к нашему дому на Моретон-роуд.

— Очко в твою пользу, — сказала я. — Действительно, в уютном старом Оксфорде легко быть бесстрашной.

Я обернулась к нему и подумала: «Я пьяна, я слишком много выпила, слишком много говорю».

— Спасибо, Хамид. Все было прекрасно. Мне очень понравилось. Надеюсь, тебе не было скучно?

— Нет, все было замечательно, просто восхитительно.

Он быстро наклонился и поцеловал меня в губы. Я успела почувствовать его мягкую бороду на своем лице прежде, чем оттолкнула его.

— Эй, Хамид, ты что?!

— Я задавал тебе эти вопросы не просто так, а потому, что должен тебе кое-что сказать.

— Нет, Хамид, нет, пожалуйста. Мы — друзья: ты сам сказал это.

— Я люблю тебя, Руфь.

— Не выдумывай. Иди лучше спать. Увидимся в понедельник.

— Люблю, Руфь, я тебя люблю, прости.

Ничего больше не сказав, я развернулась, оставив Хамида стоять на гравии дорожки, и быстрым шагом прошла вдоль стены дома к нашей черной лестнице. Вино ударило мне в голову, я чувствовала, что меня качает. Мне пришлось остановиться и опереться на кирпичную стену слева, чтобы сохранить равновесие, причем одновременно я пыталась не обращать внимания на растущее в моей голове смятение, вызванное заявлением Хамида. Немного потеряв равновесие, я все-таки споткнулась о нижнюю ступеньку и ударилась голенью о перила так больно, что слезы брызнули из глаз. Хромая по железной лестнице, я проклинала себя и уже на кухне, спустив джинсы, увидела, что удар рассек кожу — сквозь рану сочилась кровь и на ноге наливался синяк. Боль гудела, как зловредный камертон: наверняка задета кость. Я принялась грязно ругаться про себя — забавно, что поток отборной брани действует как моментальное болеутоляющее средство. По крайней мере, боль выгнала из моей головы мысли о Хамиде.

— А, привет, Руфь! Ты уже вернулась?

Я посмотрела мутным взором и увидела Людгера, в джинсах, но без рубашки. За ним стояла неопрятного вида девушка в футболке и трусиках. С немытой головой и большим приоткрытым ртом она выглядела весьма угрюмо.

— Это Ильза. Ей негде остановиться. Не мог же я ее не пустить?

РОМЕР БЫЛ СИЛЬНЫМ и незамысловатым любовником — во всем, за исключением одного. Когда они с Евой занимались любовью, он в какой-то момент выходил из нее, садился на пятки, подминая под себя все какие были одеяла, простыни и покрывала, и смотрел на молодую женщину, раскинувшуюся перед ним голой на кровати, потом разглядывал свою блестящую припухлость, а после, через секунду или две, нацелив свой стоящий пенис, медленно и осторожно входил в нее снова. Ева начала думать, уж не возбуждает ли его вхождение в нее сильнее, чем конечный оргазм. Однажды, когда Ромер проделал это с ней во второй раз подряд, она сказала любовнику: «Имей в виду, я не буду вот так ждать тебя вечно». И ему пришлось впредь довольствоваться одним выходом. Хотя, надо признать, сам по себе маневр этот Еве был довольно приятен.