Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай) Страница 30

Она была в ловушке. Как, знать, может, и те оказались в ловушке, которые эту палатку поставили? И следа от них не осталось. Аганя неторопливо выудила складишок из кармана — может, хоть в глаз успеет ткнуть, — попятилась почти незаметными движениями. Следила через зеркальце, что там, за спиной. Не кидается ли? Выползла из палатки, распрямляясь, глянула назад ещё раз. И ясно увидела, как этот, лесной, метнулся, пригнувшись, в сторону, за чащобу. Боится он её, что ли? — изумилась она. Или в обход пошёл?

Бежать не стала — не убежишь. Пошла низом дальше, всё грея ручку ножичка в кармане. По деревьям ли прыгал лесной человек, крался ли неслышно по земле, но теперь она стойко чувствовала его взгляд и не пыталась скрыться.

И к полудню она вышла к незнакомой быстрой реке с обрывистыми берегами. Нашла сход. У кромки берега, в заводях, вода уже подернулась тонким льдом. Соскребла с сапог налипшую грязь, побултыхала ими в воде. Ополоснула руки, лицо, освежилась. Направилась берегом по течению. Река чуть разливалась, ширилась и выходила на береговую галечником занесенную косу. И только ступила она на камушки, и заюзил по гальке сапог — где-то там, за лесной кромкой, раздался ответный галечный скрежет. Она приостановилась, посмотрела почти спокойно — чему быть, того не миновать. Ни колыханья, ни движения, тишина, и только шум речного потока.

Река здесь шла перекатами, была неглубокой, лишь у противоположного, крутого берега цвет воды сгущался. Но там вереницей выступали глыбистые камни. Аганя направилась к воде, и как ни казалась себе спокойной, ноги под каждый шаг простреливало до пят. Так, настороженно, с обращённым назад слухом, она перешла по камням на другую сторону, и уже была готова выйти на берег, как в реке, у камня, блеснуло.

Сияние сочилось сквозь водный поток, разбивалось течением, как бы колыхалось на дне. Аганя стала закатывать рукав. Вот почему о н так долго водил её, заставлял бегать и кружить, вот почему. Чтобы прийти сюда и увидеть это свечение, чтобы тоже найти и стать Великой Алмазницей. Она почему-то была уверена, что на дне лежит именно алмаз. Рука опустилась по локоть, меняя очертания, делаясь широкой, разлапистой. Но алмаз словно отодвигался. И удалялось дно. Она с одного плеча стянула телогрейку, дальше завернула рукав. Пальцы почти дотягивались, но она боялась стронуть искристый камешек, смешать с песком. Потянулась глубже, намочив кофту, занемелыми пальцами ухватила горсть вместе с алмазиком… и коленка скользнула по мшистой оглаженной глыбе. Она еще не верила, что падает — как же так, ведь вот он, алмаз-то, в руке, — и покатилась по воде, закрутило её бурным течением. Она попыталась плыть, не разжимая правой руки, загребая кулаком. Её несло, кружило, и студёность пробирала насквозь, сцепила паха. Аганя ухватилась за каменный выступ на берегу, уже забыв про зажатую горсть, и песок с камешком пополз из-под ладони. Она перехватила руками за выступ повыше. Но берег был крут, и она соскользнула, вновь подхваченная течением. «Кариолиса силы», — промелькнуло в голове. «Кариолиса силы» — может ли она бороться с ними, с силами, установленными самой природой? Кариолиса силы… Её затягивало, и она ослабла, успев подумать, что вот для чего она шла, вот её удел, и теперь уж скоро они встретятся… Так Аганя успела понять судьбу, как вода разорвалась, она взлетела, и мелькнувшая рядом страшная волосистая человекообразная морда показалась прекрасной — потому что прекрасной была сама жизнь!

Он нёс её, этот звероподобный человек. В прошибающем насквозь ознобе, в обморочном тумане, она всё ещё жила страхом минувшего. Ведь она уже готова была умереть, она уже умерла мысленно, и её выдернули оттуда, из пасти смерти. И она прижималась к своему страшному спасителю, потому что не хотела туда, обратно. Потому что он был тёплым! Так хотелось жить! Пусть унесет её неведомо куда!

Он отпустил её — и она даже испугалась, что он оставит её здесь, коченеть. Но он принялся водить её руками — искусственное дыхание, догадалась Аганя. Она даже попыталась подняться, сказать ему, что хоть и накупалась, но не утопленница же, в своем уме. Вдруг внутри что-то булькнуло, и изо рта, как из ледовой пробоины, выплеснулась вода. Сразу так легко стало, она даже заулыбалась, и к своему изумлению услышала собственный смешливый голос: «Вот нахлебалась, так нахлебалась!».

Он кинулся собирать сушняк: лохматый, руки граблями. Но в одежде — в обыкновенной одежде! Промокшие спички плясали в его руках — выходит, он тоже продрог? Она потянулась к коробку — ей показалось, что она лучше, сноровистее разожжёт костёр. Но коробок сразу вылетел из её рук. Он ловко подхватил его, рассыпав всего несколько спичинок. Чиркнул по самому уголку — по сухой кромочке. Береста затрещала, вспыхнула, как порох. Слабое ещё, но уже ощутимое тепло пошло от огня.

Ах, ты, огонь! Отныне она тоже будет склоняться перед ним, огнём, разведенным человеком, согревающим, спасительным, и станет кормить его, прежде чем опробовать кушанье самой, как это делают здешние.

Он стащил с неё ватник, стянул сапоги, кофту — она не сопротивлялась, понимала, зачем это он: надо всё просушить, так легче согреться. Но когда начал снимать штаны, резко оттолкнула его и отскочила сама. Скомандовала: «Отвернись!».

Лесной человек стыдливо ссутулился, стал медленно, в неловкости, поворачиваться. И такая знакомая застенчивая улыбка мелькнула в лохматой бороде, и глаза как-то робко, светло так посмотрели из-под тяжелого крутого лба…

— Ты?! — воскликнула Аганя.

— Я. Кто ещё? — совсем уж Васькой Коловёртновым развел руки лесной человек.

— Вася!.. — счастливо заплакала Аганя.

Её и без того всю трясло, а тут уж вовсе забило дробью.

— Ну, отвернись тогда, отвернись же! — не своим голосом всплёскивала она.

— Да не гляжу я. Нужно мне больно.

Краем глаза, она видела, как и он стал стягивать с себя мокрое.

Так они сидели на корточках — в чем мать родила, — жались к костру. Сначала с разных сторон, незаметно как приблизились, прислонились, греясь друг о дружку спинами.

Настуженность потихонечку таяла, тело сладко наливалось теплом. Вдруг бросило в жар и перехватило дыхание: она остро почувствовала, что своей обнаженной спиной касается голого мужчины. Точнее, касалась — её отбросило, будто током. И только спина всё хранила это странное ощущение.

— А ты как здесь оказался? — спросила настороженно Аганя.

— Как, как? Шел.

— Куда шел?

— Куда, куда? Шел, да и всё. Гляжу, баба тонет.

— Я серьезно.

— А я что, шучу, что ли?

— А выслеживал меня кто?

— Кто?

— Вот я и спрашиваю: кто?

— Ну, чё ты, в самом деле? Ну, пришел тебя попроведать. Тебя нет. Пошел искать.

— А прятался тогда чего?

— Чего, чего. А ты чего в воде-то шарила?

— Ничего, — теперь стала темнить она.

— Алмазы, поди, искала?

— А ты как знаешь, про алмазы?! Про то, что здесь их ищут?

— Чё, люди дураки, что ли?

Она покосилась на него. Он сидел, такой могутной, положив дюжие руки с продольными узловатыми мускулами на колени. Дыбилась грудь долгими мышцами, а рёбра под рукой можно было пересчитать. Подобранный, подтянутый в пояснице живот удивительно складно, как у доброго скакуна, переходил в бедро, перерастал в длинную ногу… А из под ноги — она не сразу поняла, что это такое, — гриб такой свисал, боровик… Как у коня же!

Она хихикнула, и он обернулся к ней.

Посмотрели друг на друга, не отворачиваясь.

— Поброюсь хоть, думал, тогда и подойду. — Вдруг проговорил он, глядя во все глаза.

— Побреюсь надо говорить… — поправила она.

— Ну, побреюсь.

— А почему ты такой не бритый-то?

— Вот оно и есть, что не успел побриться.

Они смотрели теперь, будто заглядывали друг в дружку. Он робко-робко протянул к ней руку. И её пальцы, набрякшие огнем, потянулись на встречу. И пламя полыхало, взлетало ввысь, наполняло негой и удивительной силой.

«И открылись глаза у них обоих, — издалека далекого всплывали читанные бабушкой слова. И ведь не слушала она её, не хотела слушать. А слова эти словно сами в уши влились, — и узнали они, что наги…» Выходит, открывалось ей, что они, Адам и Ева, и до этого были наги. Только не знали, что наги. Жили, аки птицы и звери. Птицы и звери не знают, что наги, так для них и нет в том греха. И они так могли бы жить — и жили, выходит. А вот узнали, что наги — и этот стало грехом. Только потому, что узнали.

Говорили, что бывает больно. Для неё же только приблизилось небо — стало низким-низким, придавило крохотные деревья. А они — единое — сделались большими-большими. Громадными какими-то на маленькой земле. Распростёртыми небесными созвездиями.

Небо плавно взлетало вверх, возвращалось на место. И деревья закачали высокими верхушками. Она лежала на Васиной руке — сама жалась к его плечу! И никак не проходило удивление — неужели это произошло? Такое — и с ней?! И она, как все женщины?!