Дидье Ковеларт - Принцип Полины Страница 30

Моя литературная карьера осталась в далеком прошлом. После провала романа о войне 1914 года издатели остерегались со мной связываться. Тем более что легче было забыть Полину, забывшись самому, и я засел за трехтомную биографию завораживающей фигуры Леопольда I, герцога Лотарингского, который сопротивлялся французской оккупации в XVIII веке и чей социалистический идеал воспел до меня лишь Вольтер. В лучшем случае у меня приняли бы не глядя новый сенсационный роман, вернись я к преступлению, которое совершил в обстоятельствах необходимой обороны, но, поскольку я предпочитал копаться в истории родины моих предков, а не разрабатывать жилу моей личной жизни, мои рукописи клали под сукно. Мне советовали взять тайм-аут. Повременить. Мне говорили: все будут ждать вашего «возвращения» затаив дыхание, вы только не оплошайте.

Прошло довольно много времени, прежде чем я понял, что больше не существую. Поначалу, когда мой телефон стал звонить все реже и реже, я даже вздохнул с облегчением, сказав себе: уф, люди наконец поняли, что я не ужинаю, мало выхожу, много работаю и времени у меня нет. Но когда после года исследований и интереснейших открытий о якобы естественной смерти Леопольда I я решился дать о себе знать, оказалось, что это уже никого не интересует. Пора было вернуться на грешную землю. Мое будущее — паркет.

А издательства и пресса между тем сосредоточились на том, кто вышел из моей тени. У всех на устах было имя Максима. С похвальным, по своему обыкновению, намерением смыть с меня позорное пятно клеветы мой взрывоопасный друг опубликовал опус под названием «Теперь я режу правду-матку!», вышедший с манжеткой гигантскими буквами: «МЕНЯ ОЧЕРНИЛИ, МЕНЯ ОБЕЛИЛИ И, НАКОНЕЦ, НАЗВАЛИ НЕГРОМ!» Под видом доказательства, что я сам, без его ведома и с риском для жизни, написал роман, воздавший ему должное, он сводил счеты с врагами и друзьями президента Сонназа, теми самыми, что упрятали его за решетку. Публике это понравилось.

Последовавшая за этим череда процессов о диффамации — Максим выиграл все — подняла его книжицу на вершину рейтинга продаж. Такой же прием был оказан и вышедшим следом «Правде-матке» II и III.

Схоронившись, по некоторым сведениям, в тайном бункере на фламандском побережье, чтобы до него не добрались желающие заткнуть ему рот, мой бывший покровитель не подавал признаков жизни. Номер его мобильного был недействителен, а издательство связывалось с ним через посредство люксембургского адвоката, отвечавшего за его собственность, его творчество и его имидж. Сам он полностью исчез с картины, продолжая, однако, месяц за месяцем пополнять кассу своего издателя и французские тюрьмы. Для правосудия были лакомыми кусками коррупция, отмывание денег и преступное использование секретной информации, которые он с весомыми доказательствами разоблачал в своих «бомбах». Раздавая и левым, и правым, не щадя ни крайних, ни центра, он опустошал скамьи парламента путем лишения неприкосновенности, а министерская чехарда достигла темпа, мало благоприятствующего процветанию Франции.

У меня же с облицовкой была полная катастрофа. Кризис ощутимо ударил по дорогому паркету, клиенты отпадали, едва взглянув на наши расценки, я потерял все, что вложил в предприятие, и нам грозила ликвидация в судебном порядке.

Это сказалось и на моих отношениях с Самирой. Наше совместное проживание в Венсене складывалось все хуже и хуже. Она больше не водила мужчин к себе на шестой этаж, поэтому и я перестал приглашать женщин к себе на седьмой; теперь мы лишь делили ужин перед телевизором в нашей общей кухне в те вечера, когда смотрели одну и ту же программу.

Я больше не прикасался к ней, с тех пор как узнал, что Полина счастлива без меня в Америке. Я чувствовал себя совершенно раздавленным, конченым, потерянным. Самира же думала, что дело в десяти лишних килограммах, которые она набрала из-за наших забот, и от досады прибавила еще пять, что не упростило наших с ней отношений. Вдобавок, чтобы справиться с расходами, она сдала половину своего этажа тунисским друзьям с тремя малолетними детьми. Когда я жаловался на шум, она отвечала, что все ее неприятности начались, когда она взяла меня в партнеры, и что я приношу несчастье — гублю все, что люблю.

После Парижской ярмарки она слегла с нервной депрессией, и я вкалывал за двоих, пытаясь сбыть наши неликвиды и погасить задолженности. Все к лучшему: у меня было меньше времени, чтобы думать о том, во что превратилась моя жизнь.

И вот сегодняшним сентябрьским утром, когда я, с «Энергией земляного червя» под мышкой, стою в дверях бара роскошного отеля, не решаясь показать нынешнего Куинси женщине, которая, быть может, все еще любит меня.

Не отрываясь от экрана своего компьютера, она проворачивает операции, посылает мейлы, проводит видеоконференции на английском языке. А тело ее живет своей жизнью. Правая ступня, разутая, играет с ремешком сумки, левая нога тянется к подлокотнику кресла напротив, голова борется с болью в затекшей шее медленными вращательными движениями из йоги, согнутая спина колышется в ритме стерилизованного джаза, просачивающегося из-за стен. С тех пор как я вернулся на свой наблюдательный пост, она по-прежнему одна в баре. Время от времени кто-то из служащих приходит постоять в роли статиста за стойкой. Три минуты подобия жизни — и он возвращается за кулисы.

Я делаю новую попытку, тихонько продвинувшись вперед по красному ковру. Она собирает волосы в узел, втыкает в него свои китайские палочки. Это было ее первое движение, когда она увидела меня в книжном магазине Вуазен. Лицо ее очень бледно, но шрамов на нем нет.

Она увидела меня. Поворачивается в мою сторону и улыбается, выключая экран. А может, засекла с самого начала благодаря игре отражений между зеркалом в глубине и стеклянными дверями. Может быть, смотрела, как я подглядываю за ней, прячусь, ухожу и возвращаюсь, с моим старым романом в одной руке и мобильным телефоном в другой, где то и дело безмолвно вспыхивают сообщения от бухгалтера, ударившегося в панику оттого, что я продинамил нашего ликвидатора. Я не в состоянии ответить, успокоить, объяснить. Не в состоянии уйти из этого другого измерения действительности, в котором женщина моей жизни ждет моего отклика на свой знак.

Она надевает туфлю на правую ногу, встает, идет мне навстречу походкой манекенщицы.

Я сую мобильник в карман. Она ведет себя так, будто я только что пришел. Я тоже. Мы расцеловываемся в щеки. Она изменилась, но духи все те же. Ее тронутая временем красота «остепенилась». Мелкие морщинки вокруг глаз и у рта придают глубину улыбке. Ее тело под деловым костюмом на все случаи жизни кажется по-прежнему прекрасным. Быть может, чуть похудевшим. Прощайте, юношеские порывы, передо мной женщина класса люкс с грустными глазами.

Куда девать восемь лет молчания, которые повисли между нами, в отражениях наших неуверенных взглядов? Нет льда, который надо сломать. Только колебание, как перед прыжком в воду. Иначе говоря, кто из нас скажет первую банальность? Я решаюсь:

— Ты давно меня ждешь?

— Это третий, — говорит она, кивая на коктейль, увенчанный желтым бумажным зонтиком. — Не считая пяти вчерашних. Но я хорошо переношу спиртное. А ждать тебя мне всегда в радость.

— Спасибо.

Мы садимся. Я протягиваю ей книгу, которую она продала вчера букинисту напротив моей конторы. Какова была вероятность, что я ее замечу? В своем желании увидеть меня она положилась на судьбу.

Она достает заложенное между страницами письмо, возвращает его мне и прячет роман в сумку с лейблом конгресса. Мне бы спросить, давно ли она в Париже, как вышла на мой след… Конкретные слова застревают в горле. Мы долго смотрим друг на друга. Без стеснения разглядываем лица. Как будто вновь обживаем территорию.

— Ты меня узнаешь? — интересуется она. И не дает мне времени ответить. — Мне время от времени попадались фотографии… Я посмотрела две-три передачи в replay[40]. Видела, как ты обрел уверенность в себе, заматерел и начал седеть… А в остальном ты все тот же. А я как тебе?

— Очень даже. Ты наверняка заметила мой взгляд.

— Конечно. В этом ты никогда не умел лгать.

Пауза. Кто из нас первым спросит о Максиме? Я не успеваю сформулировать вопрос, как она задает его мне. Я отвечаю:

— Ничего о нем не знаю. Уже года четыре или пять. Я следил за успехами его книг, как все. Он, должно быть, забыл меня. А ты — ты с ним виделась?

— Я с ним вижусь.

Ее взгляд не отрывается от зонтика в коктейле. Я слышу смущение в ее голосе. Между нами снова возникает Максим. Его заскоки, его шутовство, его конфузы, его невзгоды. Наши последние встречи. Оксфорд и дижонская больница. Только дважды мы были все втроем.

— Это ради него я здесь, — тихо произносит она.

Обратное меня бы удивило. Уже час с лишним я оттягиваю момент разочарования. Внезапно мне до смерти хочется сменить тему. Уколоть ее.