Джонатан Коу - Какое надувательство! Страница 31

— Вот, видимо, и все, — заключил я, когда нам подали блюдо больших дымящихся креветок, обильно посыпанных имбирем и чесноком. — Этому парню, судя по заметке, уже тогда было около шестидесяти; маловероятно, что он еще жив. А это значит, что след более или менее остыл.

— Вы и сами в детектива потихоньку превращаетесь, а? — заметила Фиона, скромно вылавливая ложкой креветку. — А есть во всем этом какой-то смысл? То есть так ли важно то, что случилось тридцать лет назад?

— Очевидно, кто-то так по-прежнему думает, если считает нужным врываться к моим издателям и следить за моим такси до дома.

— Но это же случилось больше месяца назад.

Я пожал плечами.

— Все равно, по-моему, я что-то нащупал. Вопрос в том, где искать дальше.

— А я не смогу вам помочь?

— Помочь? Как?

— Я привыкла заниматься разными исследованиями. Вообще-то это моя работа. Я пишу рефераты статей из научной прессы, а после этого они индексируются и собираются в огромные справочники, которые потом обычно попадают в университетские библиотеки. Фамилия Уиншоу встречается там сравнительно часто — вас это удивит. Томас, например, до сих пор связан с довольно многими нефтехимическими компаниями. И разумеется, мелькает имя Дороти Бранвин — она ведь тоже сначала была Уиншоу? Каждый год — целая пачка материалов о каких-нибудь ее чудесных нововведениях: новые способы обработки разных тошнотворных частей куриного тела и выдачи их за настоящее мясо. Мы начали работать еще в пятидесятых, поэтому я могу посмотреть в старых справочниках. Никогда ведь точно не скажешь — может, там где-нибудь и отыщется ключик.

— Спасибо. Вы мне очень поможете, — сказал я и добавил (так же неискренне): — Похоже, у вас интересная работа. Вы давно ею занимаетесь?

— Начала… два года назад. За несколько недель до того, как наконец завершился мой развод. — Она перехватила мой взгляд и улыбнулась, — Да-да, вы не единственный, кто проиграл на этом фронте.

— Ну что ж, в каком-то смысле мне стало легче.

— У вас с Верити были дети?

— Мы сами были дети, других не требовалось. А у вас?

— У него были. Три дочери от первого брака, но ему не разрешали с ними видеться. И понятно почему. У него был маниакально-депрессивный психоз, а сам он — утвердившийся в вере христианин.

Я не очень понимал, как реагировать. С моих китайских палочек сорвался большой кус говядины, облитый устричным соусом, и приземлился мне на рубашку. Это отвлекло нас на какое-то время, а потом я сказал:

— Я, конечно, вас не очень хорошо знаю, но, похоже, он был совсем не ваш тип.

— Это правда. Вы меня не очень хорошо знаете. А он был мой тип — еще как мой. Понимаете, я, к сожалению, отношусь к таким людям… у меня щедрая натура.

— Я заметил.

— Ну вот, например, как я обрушила на вас эти растения.

— И как вы даете нищим милостыню — даже если они не очень-то просят.

То был намек на старика, подошедшего к Фионе, когда мы направлялись в ресторан. Хотя он просто спросил, который час, она немедленно вытащила из кошелька двадцать пенсов и сунула ему в руку. Казалось, старик больше поразился, чем обрадовался, мне пришлось сообщить ему, что сейчас без четверти девять, за что он меня поблагодарил и отошел.

— Ну да, — сказала Фиона. — Мне жалко людей.

— Даже если им не нужна ваша жалость?

— Но она ведь никому не нужна, правда? В каком бы отчаянном положении люди ни оказались.

Но это понимаешь только в самом конце. — Она вздохнула и задумчиво погладила бокал. — Но замуж из жалости я уж точно выходить никогда больше не буду.

— Похоже, его положение в самом деле было отчаяннее некуда.

— Они с первой женой какое-то время были ревностными евангелистами. У них уже было двое детей, а потом она в невероятных муках родила третьего. В конце концов потеряла веру — причем как-то очень злобно — и просто ушла, забрав дочерей — Веру, Надежду и Бренду.

— И сколько это длилось?

— У кого — у нас с ним? Пять лет. Почти.

— Ничего себе.

— Вот именно. — Она извлекла из тарелки последний обрывок зеленого перца и сунула в рот. — Бывают даже моменты… моменты слабости, должна признаться… когда я по нему немного скучаю.

— Даже так?

— Ну а что — ведь иногда хорошо, если кто-то рядом, правда? Например, он мне очень помог, когда умерла моя мама. Очень по-доброму.

— А ваш отец? Он… еще?..

— Жив? Понятия не имею. Он сбежал, когда мне было десять лет.

— А братья и сестры?

Фиона покачала головой.

— Я единственный ребенок. Как и вы.

После этого мы долго молча рассматривали руины нашего пиршества. Фиона аккуратно положила свои палочки на подставку; если не считать нескольких отбившихся зернышек риса, ее половина стола была безупречно чиста. На моей, похоже, Джексон Поллок творил основу для какой-то особенно зверской композиции, по замыслу целиком и полностью состоявшей из настоящей китайской еды. Мы заказали чайник чаю и тарелку личи.

— Ну что ж, — произнесла Фиона. — Не могу сказать, что вы мне сегодня полностью открылись, несмотря на все обещания. Не сказала бы, что душа ваша предстала предо мною во всей своей наготе вот на этом столе. Узнала я только, что вы женились в абсурдно юном возрасте, а большую часть времени предпочитаете смотреть кино, а не разговаривать с людьми.

— Я не просто смотрю кино, — ответил я через некоторое время, успев почувствовать себя так, будто готовлюсь нырнуть в какие-то неизведанные глубины. — Фильмы неотвязно меня преследуют.

Фиона ждала разъяснений.

— Вернее, один фильм. Скорее всего, вы о нем никогда не слыхали. — Я сказал ей название, и она покачала головой. — Когда я был маленьким, меня на него повели родители. Мы ушли из зала в середине, и с тех пор меня не покидает это странное чувство — что фильм так и не завершен. Наверное. А я в нем… поселился.

— А о чем он?

— О, просто глупенькое кино. Богатая семейка съезжается в большое сельское поместье на оглашение завещания, и всем ее членам одному за другим приходят кранты. Конечно, задумывался он как комедия, но мне в то время было совсем не смешно. Он напугал меня до смерти, и я дико влюбился в героиню, ее играла Ширли Итон — помните ее?

— Смутно. Это не она плохо кончила в одном из фильмов про Джеймса Бонда?

— Да — в «Золотом пальце»[60]. Ее красят золотой краской, и она задыхается. Но в том фильме у нее была сцена с Кеннетом Коннором: она приглашает его остаться на ночь в ее комнате, она ему очень нравится, она к нему очень добра, она, очевидно, не только красива, но и благоразумна, поэтому со всех сторон предложение лучше некуда, но он не может заставить себя его принять. В доме происходят жуткие вещи, где-то бродит маньяк-убийца, однако все это пугает его гораздо меньше, чем перспектива остаться наедине с этой чудной женщиной на всю ночь. Я никогда не забывал этой сцены — она со мной уже тридцать лет. Почему-то.

— Ну, это ведь не трудно понять, правда? — сказала Фиона. — Это история всей вашей жизни, потому вы ее и не забываете. — Она взяла с тарелки последний личи. — Вы не против, если я доем? Так освежает.

— На здоровье. Мои вкусовые пупырышки все равно требуют шоколада. — Я показал официанту, что нам нужен счет. — Может, по дороге домой попадется открытый магазин.

На улице стало ясно, что жара последних дней спадает, и пока мы шли к дому, я заметил, как Фиона вздрагивает. Мы зашли в ночной газетный киоск, ия купил «Аэро» и белый «Тоблероне». Предложил ей половинку «Аэро» и мысленно вздохнул с облегчением, когда она отказалась. В воздухе висела легкая дымка. Мы свернули с Баттерси-Бриджроуд и начали срезать углы по переулкам. Район спокойный, освещается плохо, дома приземистые и мрачные, за палисадниками никто не следит, в такое время ночи — ни единого признака жизни, если не считать кошек, что при нашем приближении ошалело неслись через дорогу. Без сомнения, на мне сказывалось и выпитое, и общее возбуждение от, по-моему, удачного вечера: все вдруг показалось каким-то бесшабашным, заряжало предчувствие похожих вечеров, наверняка — еще лучше, меня переполнял оптимизм, который следовало как-то озвучить, пусть даже невнятно.

— Надеюсь, мы как-нибудь сможем это повторить, — промямлил я. — Я не получал такого удовольствия уже… ну, скажем, я такого даже припомнить не могу.

— Да. Было бы мило. Очень мило. — Но в согласии Фионы сквозило сомнение, и меня ничуть не удивило, что слова ее прозвучали очень трезво. — Только я не хочу, чтобы вы думали… Послушайте, я не знаю, как сказать.

— Говорите, — подбодрил я, когда она умолкла.

— Ну, я просто больше этим не занимаюсь — не спасаю людей. Вот и все. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали.