Майя Кучерская - Тётя Мотя Страница 31

Растяпа-официант ломался напополам, низенькие люди в острых капюшонах топали с лопатками наперевес, клен в их дворе цвел красными цветками и обнимал птиц.

Почему нельзя было любить их вместе?

Кто из них в чем провинился, чтобы его не любить?

Машины все не двигались, темные крупные тени скользили по мосту, волшебно двигались в порыве ветра. Сияющий плавучими огнями город, город Тебя помещался в нее свободно, совсем легко — никому в нем не может быть тесно.

И если Ланину нужно целовать ее — негритянскими мягкими губами, — почему ему этого не позволить? И если Коле так страшно важно по-мальчишески браво брать ее, почему ему этого не подарить? И если Теплый так любит рассказывать ей свои странные сказки, вжимаясь лбом в ее живот, бормоча «это мой самый любимый животик» — что же, отталкивать его? И если Алена просит, чтобы она читала ее романчики и рассказывала о впечатлениях — как можно было не откликнуться? И почему бы не послушать внимательно маму, и не согласиться, что новый гениальный рассказ, опубликованный в ее любимом журнале, наверняка и в самом деле совершенно гениален?

Лишь такая любовь к любимым, без исключений и ущерба, и может утолить вечную тоску ее и несытую душу. Она была воздушной черной землей — всем отдающей, принимающей всех. Матрешкой, спасибо, папа.

Вот и разгадка!

Тетя не помнила отца, он покинул их с матерью, когда ей исполнилось два года, но папа оставил очень важный подарок. Имя. Когда Тетя просила рассказать о нем, мама обычно только покачивала головой, давно уже без осуждения, с усталым вздохом: романтик! Задира. Чуть что — сразу лез на рожон, пускал в ход кулаки. Отец уехал от них на Север, что-то строить, да так и не вернулся, а через несколько лет погиб — обидно, но как и хотел — в честном бою. Подрался? Ну да, разумеется… За даму? А за кого ж?

Но однажды, когда Тетя уже заканчивала школу, мама рассказала ей и другое: когда Тетя явилась на свет, отец встречал их возле роддома. Принял на руки закутанный кулек с бантом, осторожно раздвинул подбородком кружева, вгляделся в курносое красное личико и изрек: «Гляди-ка, Матреша». «Когда он произнес это, — рассказывала мать, — я взглянула на тебя и сейчас же увидела все его глазами, знаешь, бывает так — глазами другого — и подумала: да! Серьезная, важная девочка, зажмурясь, ты спала, а рожица была и в самом деле Матрешина». «Что, что это значит? Как?» — не понимала Тетя. «Это значит, он, да и я, увидели в тебе Матрешу. Но я, разумеется, потом воспротивилась, хотя папа настаивал. Но я-то уже давным-давно тебе имя выбрала, я же Цветаеву тогда обожала и не собиралась ничего менять… Тоже, между прочим, не самое плохое имя, но мне еще и таким романтичным, мятежным оно казалось. Папа все равно звал тебя Матреша, а еще чаще — Мотя. Ты, между прочим, всегда откликалась, смеялась, он любил тебя подбрасывать под потолок, у меня сердце заходилось. А потом… как он бросил нас, ты посмурнела. Стала такая хмурая, молчаливая девочка, вечно одна… Действительно какая-то просто Мотя, как мы с бабушкой ни бились. Только классу ко второму ты ожила, на людей стала похожа, и подружки появились». Тетя долго пробовала тогда на вкус новое имя, пока не полюбила его, поняв, что оно действительно говорит о ней правду. И даже Коле она потом эту историю рассказала в ответ на его вопросы, что за непонятный у нее емельный адрес — еще в самом начале, когда он ходил к ней чинить компьютер. Тогда ему эта Мотя очень не понравилась, он зафыркал, стал всякие прибаутки неприличные вспоминать про тетю Мотю, но сейчас только так и звал ее: «Мотька».

Пробка наконец кончилась, она съехала с моста, нажала с облегчением на газ, рванула и подумала удивленно: папа-то угадал. Матреша, матрешка: несколько девочек, девушек, женщин жило в ней. Каждая любила своего, каждая была немного другой, растроение, распятирение личности, но в самой середке все-таки лежал якорь: завернутый в одеяло кулек с бантом.

Глава одиннадцатая

Проклятая вентиляционная решетка не открывалась, зеленый мертвяк слизко пролился в комнату, нехорошо улыбнулся беззубым ртом. И сейчас же поплатился. Второй зашелестел за спиной, и тоже получил. Коля выскочил в коридор, но направо проход был завален, неплохо он тут поорудовал бензопилой; налево — кромешная тьма. Фонарик не зажжешь, в руках дробовик. Реалисты проклятые, раньше можно было и то и другое. И он снова вернулся в комнату, прыгнул через трупак к решетке, подергал так и эдак, поискал секретку — ничего! Но задерживаться здесь явно не стоило, да, вот и они, из темноты, в которую он правильно не полез.

Пауки, быстро двигая мохнатыми щупальцами, уже загородили ему выход, он дернул чеку, грохот раздался что надо, еще одну — путь был чист. Двинул в тьму, заметил чьи-то глаза, плеванул очередью, послышался неприятный вой, как вдруг впереди в стене замигали огоньки на ручке дверцы, слишком маленькой для него и, конечно, закрытой. Он рискнул, набрал 123, и — чудо, дверь плавно отодвинулась, подарив ему щель, Коля напрягся, втиснулся еле-еле, попал в такой же темный проход. Тьма шевелилась. Похоже, телепортированные чудовища, пентаграммы. Рванул прямо на них, не переставая стрелять, по ходу дела подлечился вовремя обнаруженной в выступе аптечкой. Еле живой наконец выбрался на заброшенный склад. В конце склада виднелась платформа, медленно ходившая вверх и вниз. Ринулся туда, но сейчас же из-за ящиков поднялись три розовых толстяка с клыками и гаденькими свинячьими ушками — кто только вас рисовал, уроды? Коля нажал спуск, двое легли, третий прыгнул прям на него, дернул спуск, но дробовик плюнул красным дымком и отрубился — патроны кончились. Пришлось снова взяться за гранату — клыкастый придурок охромел. Можно было наконец прыгать на платформу и ехать на следующий уровень. Уф.

Коля сохранился, нажал на паузу — еще вчера Крюк приволок на работу долгожданный Doom-3, но засесть поплотней вышло только сегодня вечером. Уже перевалило за полночь. Впереди оставался последний сектор лабораторий, он хотел пройти и его, да что-то передумал… Устал. Игрушка была ничего, оттягивала, и все-таки Кармак с помощниками явно перестарались, затянули — пейзаж стал однообразным. Коля решил подождать до завтра, а пока заглянуть на сон грядущий в старика Мо, которого читал всю предыдущую неделю, глотая китайскую мудрость гомеопатическими дозами.

«Небо непременно желает, — прочел Коля, — чтобы люди взаимно любили друг друга и приносили друг другу пользу, но небу неприятно, если люди делают друг другу зло, обманывают друг друга». Само-то небо, пояснял Мо дальше, несло пользу всем и без разбора — богатым, бедным, убогим, знатным — всех подряд кормило, поило вином, давало зерно и растило скот.

Коля встал, потянулся, пошел на кухню, открыл холодильник в смутной надежде найти что-нибудь вроде копченой колбасы. Ничего. Только бледно-желтый брусочек Российского, явно прибереженный на завтрак. Зато… Нет, он просто не поверил своим глазам! В двери холодильника между коробкой яблочного сока и кетчупом скромно стояла бутылка Жигулевского. Как он мог про нее забыть? Нет, он не забыл. Он выпил все, что было, еще позавчера. Значит, это Мотька ее купила, но почему-то даже не сказала ему. Неужели назло? И поднявшуюся было благодарность к жене разъел яд обиды. Нет, а если бы он не открыл холодильник? Так бы и лег спать натощак! Коля метнул гневный взгляд в ее комнату — дверь была плотно закрыта, ложилась жена рано. Тут он засомневался: выпить прямо здесь или замочить еще отрядик-другой свинячих чертяк? Тем более и бензопилу он уже получил. Но нет, смешивать два удовольствия не стоило.

Коля откупорил открывашкой бутылку, выкинул пробку в ведро, сел на табуретку, сделал несколько глотков. Так вот, небо, небо нас кормит, выдает нам пиво, и скот, и жену, — вспомнил он и вдруг остановился.

Про жену у Мо не было ни слова. Почему? Вообще как-то мало он писал про женщин. Один раз только помянул про одну красотку охренительную, которая все равно плохо кончила — один правитель подарил ее другому, и тот забыл от счастья государственные дела, проиграл все войны, все на свете просрал, пока не опомнился и не утопил сучку в соседней реке. Чтобы больше не отвлекаться. Как же ее звали? Нет, имен их чучмекских Коля не запоминал. И ни про каких других женщин у Мо Цзы вспомнить сейчас не мог.

Да не, какие там женщины. Их же в древнем Китае и за людей-то не считали. Он вспомнил, как читал на днях веселенький текстик на сайте фанов Азии про браки в древнем Китае — там и знакомились-то только во время свадьбы. Жених и невеста обычно не знали друг друга до.

А какая разница? Все равно девчонки были так воспитаны, что любая была отличной рабыней. Там же было написано, что женскую фигурку в иероглифах обычно изображали на коленях. Ну, че, сосущей, что ль? Между прочим совсем неплохо. Коля сделал еще один большой глоток, и почувствовал, как расслабуха мягкой волной наконец начала накрывать его, сладко зевнул, потянулся и отправился обратно в комнату, чтоб завалиться на диван и под остатки посмотреть телик. Нажал на кнопку, синеглазый Сталлоне мужественно обнимал какую-то телку, прижав ее к крашеной стене, кажется, гостиничного номера, девка была, пожалуй, все-таки жирновата… Поцелуй оборвала реклама. Коля снова стал думать про Мо. Непонятно все-таки — хотя женщин в его мире не было — про любовь и счастье Мо говорил постоянно. И даже нарисовал подробную карту, как до этого счастья добраться.