Аглая Дюрсо - 17 м/с Страница 31

На всех улицах, ведущих к пляжу, продавались наборы для экспресс-ухода в нирвану. Это были ведерки из детских наборов для песочниц. В ведерках лежали соломинки для коктейлей, банка колы и бутылочка рома.

Один из наших хмыкнул. Нам эти ухищрения были ни к чему.

На пляже расставляли усилители. Через каждые десять метров. И уже выгородили зону для безвозвратно ушедших в нирвану. Там на песке постелили метров триста циновок и потертых восточных ковров. Еще там продавали светящиеся браслеты, сахарную вату и кислотно сияющие значки. Некоторые уже бросали початые ведерки и, унизанные светящимися браслетами, занимались сексом в чил-ауте. Они уже вовсю реализовывали свободу, как ее понимают во всех Гурзуфах мира.

Один из наших крякнул, опрометью кинулся в «севен-элевен» и купил бескомпромиссную бутылку рома. Раз уж все так фигово.

Но пока он ходил, наши места на ковре заняли. Там теперь стояла очередь к художникам, расписывающим желающих люминесцентной гуашью. Мы сиротливо топтались ровно до тех пор, пока не вспомнили, что у нас тоже есть навык росписи гуашью! Потому что я расписала не один баньян и поднаторела в этом монументальном жанре.

Мы еще раз сгоняли в «севен-элевен» и закупились там гуашью, а потом пришли на наши насиженные места и достаточно уверенно попросили посторониться. Потому что творческой личности нужен размах.

Сначала я расписала всех наших. Им понравилось. Они на радостях пили ром. И предложили мне. Вообще-то я не пью. Но могла ли я не разделить общую радость? Это было бы предательством и фанаберией!

Потом потянулись не наши. Их я тоже расписала, потому что с каждым глотком рома мазок мой становился все размашистей. И если бы не случились не наши, мне пришлось бы расписывать заборы. Так меня перло.

Если честно, что-то произошло. Я вдруг со всей ясностью поняла, почему именно здесь и сейчас взошла полная луна. Наверное, это было просветление.

Потому что мир резко преобразился. Били салюты, глотатели огня глотали огонь, но это не важно. Потому что это была какая-то невиданная свобода. Это был берег, забитый тысячами абсолютно счастливых людей. Я знаю, что там был Марк с Самуи, бывшая японская студентка и даже мелькнул в толпе утраченный нами в аэропорту приятель. Остальных я, естественно, не помню. Я вообще потом смутно что помню.

Помню, например, что очень опасалась потерять свою дочь. Поэтому из последних творческих сил я расписала ее остатками лимонной гуаши. Я расписала ее в мелкую крапинку, а потом мы с ней пошли танцевать. И это, ей-богу, было прекрасно. Потому что моя дочь была отовсюду видна. Она была видна в виде созвездия точек и походила на голограмму.

Потом не помню.

Потом вдруг появился молодожен. Он выдернул меня из круга. А я бдительно выдернула из круга свою дочь.

И хотя у молодожена над головой сиял неоновый обруч, он был моим кошмаром.

Он сказал, что это безумие. Что уже четыре утра. И я должна была, по его подсчетам, упасть часа два тому назад. Или как минимум оглохнуть. Потому что я беснуюсь у колонки, пронзаемая оглушительными и вредоносными децибелами.

Я сказала ему «прочь». Потому что я не хотела терять этот волшебный мир прекрасной свободы под полной луной, на влажном пляже, испещренном огнями и материализованном в музыке.

Но мир уже покачнулся. Он стал рассыпаться на фрагменты. Одним из фрагментов был некто Степан из Харькова. Он вынырнул из фарша огней как мелкий бес (что по-местному значит ракшас) на звук языка дружественной державы. Степан жаждал чего-то, но я не могла сфокусироваться. Тогда я и ему сказала «прочь». И ринулась в сторону моря. Потому что только там еще сохранялась гармоничная цельность этой вечной свободы. Свободы как закономерности, а не как истерики. Потому что там, как всегда, на небе устойчиво держалась луна, а под ней послушно вилась лунная дорога. Я шла по этой лунной дороге, пока не услышала что-то до боли знакомое. Это заставило меня окончательно прервать нирвану в пользу сансары. Потому что это был голос моей дочери. Она боялась, что я так далеко уйду по лунной дорожке, что она потеряется.

И я обернулась. И увидела. Маленькое пятнистое существо на фоне декорации большого праздника непослушания.

Я увидела кишащий берег. А до него вело кишащее море. Море кишело презервативами и морскими огурцами. Я наступала на то и на другое. И то, и другое отвратительно чавкало под ногами, как я ни говорила этому «прочь, прочь!».

Потом мы торопливо протиснулись мимо чил-аута. Потому что те, кто еще стоял, стоял вплотную. Пританцовывая. И молодожен с нимбом буравил эту толпу. В чил-ауте был прямо какой-то бурелом просветленных, а их все стаскивали и стаскивали. А потом мы пили чай из бумажных стаканчиков. Мы купили чай в «Макдоналдсе», а пили сидя на тротуарах. Тротуар был усыпан бычками, плюхами жвачки, смятыми банками и всем тем, что всегда валяется на обочинах праздников невиданной свободы. Но мы упорно сидели посреди этого хлама, потому что мы высматривали нашего тайца. Он мчался нам на помощь на своем раздолбанном джипе.

Мы проснулись в четырех метрах от волны. А над волной сияло солнце. И все, что было его альтер-эго (в данном случае я имею в виду луну), казалось призраком свободы. Только на коже остались засохшие куски люминесцентной гуаши.

Я размышляла под баньяном, когда подошел наш таец. Я ему вежливо сказала:

— Как хорошо.

Он согласно кивнул (потому что в зубах у него был косяк), но все-таки уточнил:

— Что именно?

— Все.

Таец печально вздохнул и надолго задумался. За это время мимо солнца пробежало два облака.

А потом таец сказал:

— Европейцы видят всё. Но и только.

И опять замолчал на несколько облаков.

— Но! — вдруг опять вскинулся таец, — европейцы не видят деталей. Они живут в мире общих признаков и тенденций.

Мне стало страшно. Показалось, что я сплю под баньяном и вижу кошмарный сон про говорящие камни.

Я привстала и с недоверием ущипнула тайца. Я думала, что он рассеется вместе с дымом своего косяка. Наяву он никогда не производил впечатления человека, умеющего говорить.

Но он, вздрогнув, продолжил:

— Они придумывают себе, что было бы хорошо. Они рвут задницу, чтобы этому придуманному соответствовать. И страдают. Потому что чего-то не достигли и их придуманное счастье от них ускользнуло.

Хм.

— А если бы они вглядывались в детали, они бы увидели, что все уже есть. Все для счастья.

— Бог в мелочах, — сказала я. Должна же я была что-то сказать.

— Ракшасы в иллюзиях, — добавил таец.

Ракшасы — это бесы по-местному.

Он затоптал бычок и пошел в свой ресорт. У него там все было для счастья.

А нас, по приговору места рождения, окружили ракшасы.

Вторая встреча с ракшасами произошла сразу же после первой. Но обстоятельства встречи с первыми были столь зловещими, что я расскажу о них позднее. Когда мне будет не так страшно.

Второй ракшас был хотя бы с виду безобидный.

То есть это был маленький сиамский котенок пестрой расцветки. О том, что он сиамский, мы догадались сразу. Потому что мы были в Сиаме все-таки. А что он ракшас, мы вообще не поняли.

Мы возвращались из-за горы, куда обычно хаживали, чтобы разнообразить свою нирвану плясками в ямайском баре. И этот котенок увязался за нами. Он бежал за нами быстрее барса, пока мы перемещались по труднопроходимым буеракам в кромешной темноте. И только глаза нашего нового сиамского друга зыркали. Понятно, что этот друг понравился детям, которых мы втравили в эту историю. Они по очереди отлавливали котенка и тискали его. От этого котенок бежал за нами еще неотступнее. А мы бежали достаточно быстро, потому что начали ругаться, а это всегда придает драйва. Ругаться мы начали из-за пустяка. Просто одна девушка достаточно недружелюбно пнула котенка ногой. Она сказала, что здесь этих тварей как собак нерезаных. И у него, наверное, глисты. Если не что-нибудь похуже. Другая же девушка, напротив, пожалела животное. И обвинила всех остальных, что мы заманим его в глушь и он потеряется. А еще одна женщина (мать одного из детей, втравленных в эту историю, принимающую все более агрессивный оборот) сказала, что нам придется тащить это животное домой. Потому что мы в ответе и так далее. Но воспротивился ее спутник, потому что у него уже после первых ракшасов было плохое настроение.

Короче, когда мы дошли до середины пути, то уже переругались вдрызг, а дети рвали котенка на части, не умея поделить поровну любовь и ласку четвероногого друга. Слава богу, что середина пути — это Маккар-бар, который может примирить человека с чем угодно, даже с чередой лет, проносящихся со скоростью цейтрайфера.

Мы отдали котенка Маккару. Он несколько остолбенело смотрел на него. Как нам потом объяснил Брайан, Маккар мог остолбенеть от неожиданности. Потому что в этих местах подарить котенка — практически то же самое, что подарить москита в тропических болотах. Впрочем, это с точки зрения европейской линейной логики Брайана. Отчего остолбенел Маккар, мы можем только догадываться. Повторяю, он внимательно смотрел в глаза зверьку до тех пор, пока к голландцам, что-то там евшим за одним из столов, кратковременно не вернулось сознание. Они вырвали котенка из нервных пальцев Маккара и понесли его, приплясывая, куда-то в сторону неверно мигающих огней.