Джон Краули - Любовь и сон Страница 31

Уже давно никто не призывал Флойда по ночам, но он не думал, что больше не услышит зова; он подозревал, что еще сыграет отведенную ему роль в Последние Дни, но какую именно, не догадывался. Однажды ему пришло в голову, что в день последней битвы его род и их враги, посягавшие на благополучие мира, будут призваны под разные знамена — Зверя и Агнца. Но теперь ему чаще всего думалось иначе: все ночные бродяги принадлежат к этому миру, который обречен прейти, и когда прежнее небо, замаранное и обтрепанное, совьется, как свиток (а за ним явится новое, свежее,[124] словно по нему только что прошлась кисть), всех их уже не будет. Все они помогали миру быть таким, каков он есть, — и их род, и, не исключено, дьявол тоже; под властью Агнца нужда в них отпадет; Агнец подведет итог их долгой вражде, и все вместе они навсегда канут в прошлое. Они отдохнут.

Флойд согласился на предложенное место. Днем, когда все живое бодрствует и трудится, он спал; ночи проводил без сна, следя за большими желтыми гусеничными тракторами, которые дремали под уступом открытого разреза. Он сидел в своей будке под желтой лампочкой, держа на коленях Библию. Тишину ничто не нарушало: животных, что шумят по ночам, здесь уже не осталось. Переменился даже ночной запах гор — нынешний был либо сплошь глинистый, пыльно-сухой, либо сырой и кислый.

Днями, когда он спал, Бобби уходила из дома; вечером, когда он отправлялся на работу, она возвращалась. По выходным они вместе обрабатывали кукурузное поле, настороженные и готовые сцепиться. Бобби ничего не говорила о том, как проводит время в одиночестве; иногда заявляла, что идет в школу, а в другой раз смеялась над ним за то, что он верит. Когда он заговаривал о Последних Днях, она молча прислушивалась.

Чем же она занималась, чем заполняла часы, чему училась, чего желала? Что предпринял Флойд, когда открытая шахта начала работать круглые сутки, сменами, обдирая гору ночами, под гирляндами голубых прожекторов? Что сталось с ним? Что сталось с нею? Этого не знала даже Бёрд, которая могла бы встречать Бобби в лавке или на дороге; пропала, и все. Со временем Олифанты и Пирс стали забывать, что делали с нею и для нее (все, кроме Бёрд); иной раз в памяти всплывала история, как в отсутствие родителей они взяли в дом девочку с гор, но, как все прочее: размеры их дома и зданий Бондье, длина дороги, где они стояли, как угрызения совести, диктуемые их верой, и ее таинства, — эта история, отдаляясь, съежилась, детали сделались неразличимыми, топография — сглаженной.

Они забыли не только это: свои клятвы, Коллегию, Эгипет. Просто выбросили из памяти, как эмигрант без жалости выбрасывает из памяти Старый Свет, изничтожает его с усилием, в котором не желает признаться, чтобы целиком отдать свою душу Новому Свету, где как-никак сосредоточены все его надежды на счастье.

Глава тринадцатая

В тот год на день рождения Пирс получил теплые носки и фланелевые рубашки, запас к зиме, такой же, как год назад: его день рождения праздновался незадолго до Рождества, и потому кое-как, не то что дни рождения Хильди (за неделю до Пирса) и Уоррена (неделей позже); расписание было плотно забито, и Винни не справлялась.

Но еще ему, как в прошлом году, был подарен новый «Малютка Енос», годовой комплект комиксов, переплетенный в плотный, с резким запахом том.

В ином месте, в Бруклине, на лоне цивилизации, счастливцы просматривали Еноса каждый день, в подземке и за обедом, в двух или трех разных газетах. Но в тех местах, где обосновался Пирс, Еноса можно было купить только в виде книги, годичной итоговой подборки ежедневных выпусков. В этот год, как и в прошлый, книга поступила от отца Пирса — так, по крайней мере, сказала Винни, протягивая ему пакет, с подозрительной тщательностью обернутый яркой бумагой. Именно отец по вечерам вслух читал Пирсу Еноса из газеты, то есть пытался читать, но иной раз не мог, давясь смехом и утирая выступившие от хохота слезы.

«Малютка Енос: Затерянный Среди Миров».[125] На обложке книги звездолетик Еноса, похожий на мелкую рыбешку, кружил, пыхая дымом, меж букв названия. Он Затерялся Среди Миров с самого начала, до того, как Пирс впервые спросил отца, над чем тот смеется. На своем нескончаемом пути домой он, едва унеся ноги с одной планеты, неизменно попадал в плен на другой, красивой, как все они, на расстоянии, такой же, как все, после высадки: маленький мирок, искривленный горизонт, пустынный ландшафт, за ним вечно темные, в звездах и окольцованных планетах, небеса; вечный серп луны, похожий на банан, его меняющаяся мина — комментарий к тому, что происходит внизу. Малютка Енос бродил там в защитных очках и скафандре, упрятанный с шеи до пят в сегменты, похожие на пончики, ни дать ни взять Траляля в доспехах или Бибендум:[126] простодушный, одинокий, изумленный.

Был ли он ребенком или просто маленьким в сравнении с громадными плохими парнями, утрами, которые думали только о том, как бы заманить ею в ловушку и приволочь к своей королеве? Друг от друга утры отличались деталями одежды и звероподобной брони, но на всех надеты черные маски, которые ничем не отличаются от лиц, глазные прорези — то же, что и глаза; когда утры совместно выводили из тайников свои гладкие раковины-звездолеты, когда перелетали аккуратным строем с картинки на картинку, угрожающую фразу, начатую одним из них, мог закончить другой.

Чем они так смешили, только ли тем, что им самим были известны их злые умыслы против Малютки Еноса, а ему нет, и все же он вечно от них ускользал, обычно потому, что не понимал их целей: сворачивал с дороги, чтобы сорвать цветок, и избегал сети, валящейся сверху? Ах, восклицает один, ух — другой, но в очередной раз они промахнулись. Еще смешней был лаконичный космический язык Малютки Еноса, без знаков препинания, с чудным выговором — в его каламбурах, пропусках Пирсу виделся бесподобный юмор: «Опаньки! — Енос заметил, что по дороге перед его автомобилем с колесами-шарами катится дробь, рассыпанная злобным утром. — Катерть».

А уморительней всего бывал Енос в беде: позабытый-позатерянный в глубокой темнице Руты, королевы угров, на ногах кандалы с ядром, за оконной решеткой светит одна-единственная звезда, быть может, родная. «Родина», — вздыхает Енос, глядя в окошко.

Ничего такого уж преступного Рута, в конце концов, не добивалась, только образ действий она, в соответствии со своей натурой и устремлениями, избирала решительно неправильный, извращенный — даже Пирс, мальчишка, это понимал. Все, чего она хотела, это чтобы Енос примирился, согласился, поверил или притворился, что он Рутин сынок. Он, разумеется, на это не шел, так как не был ее сыном, а притворяться не умел; даже когда ему сулили или просто расписывали, как его станут ублажать, осыплют ледяными драгоценностями, как он будет восседать во главе стола на пышных пирах и утры стоя (но не выпуская из рук пироги) будут провозглашать в его честь здравицы — даже тут до него не доходило, чего от него хотят.

В любом случае, мать у него уже была. Где-то в Царствах Света — гласил истрепанный свиток над картинками, периодически представлявший заново искательницу и спасительницу Еноса, Аманду Д'Хайе. «Куда запропастился этот мальчишка?» — всегда вопрошала она на первой картинке, собирая в дорогу сумку. Сзади, туманное и обширное (туманное, потому что не было очерчено толстой черной линией, без которой в комиксах предмет не предмет), маячило царство, бывшее чертогом и одновременно гигантским непонятно-бесстрастным лицом, которое наблюдало за отбытием Аманды (рядом с набитым чемоданчиком неизменно лежал вывалившийся полосатый носок). Кто это был?

Аманда была как ее мальчик, добрая и хорошая, и сама совалась в когти утров. Собственно, сюжет не менялся, художники охотно воплощали и рисовали его вновь и вновь, с небольшими вариациями: Аманда Д'Хайе отправляется на поиски Еноса, по невинности или простоте попадает в сети Руты и в конце концов оказывается в такой переделке, что не она спасает Еноса, а он должен ее спасать. После чего он послушно следует за нею домой; Аманда, воображая будущее единение в Царствах Света, ликующе стискивает ладони, Енос замечает очередную планету, усеянную кратерами, окольцованную кольцами, сопровождаемую лунами; его звездолет виляет в сторону, и над открытым лицом Еноса появляется красиво выписанный вопросительный знак.

Сам себе не признаваясь, Пирс догадался, что книги про Еноса покупала Винни, а никакой не Аксель. Даже в самом начале Аксель редко слал сыну подарки и не написал ни одного порядочного письма, потому что по природе своей был не способен сосредоточить мысли над листком белой бумаги, но к тому времени он перестал и звонить. Пирс заподозрил, что его отец, по своей ли воле или по воле обстоятельств, скрылся от него где-то, откуда нельзя ни писать, ни звонить, а может, ему это запрещено или он потерял память и неспособен дать о себе знать.