Андрей Иванов - Путешествие Ханумана на Лолланд Страница 31

Особенно хорошо пошли йогурты. Нам как-то повезло, мы нашли целый контейнер йогуртов, которые вышли из употребления. Потапов моментально забраковал кисломолочные продукты, и никто не хотел их брать, даже не стали смотреть в их сторону, так стройно выставленные пачками в лунном свете.

– Молочный продукт, – рявкнул в темноте Потапов. – Н-нет никакой гарантии!

Но я был уверен, что йогурты не пропали. Я чувствовал, что надо брать, и сказал:

– Датчане их выкидывают напрасно, они могут стоять еще месяц! – так пытался я убедить Ханумана, и он разрешил мне провести эксперимент.

– Если хочешь, бери себе, пробуй!

Потапов попытался было забубнить что-то о том, что у нас места не особо в машине, но Ханни глянул на него, как на вошь, и тот умолк. Я тут же у них на глазах выпил литр. Они посмотрели на меня, махнули рукой и загрузили весь багажник десятками литров.

Я чертовски всегда любил йогурты, а там были такие, каких я никогда не пробовал, такие необыкновенные йогурты, с манго, с киви, с ягодами, с кусочками ананаса; я хотел пробовать все! Но Потапов отнял у меня пакет, когда увидел, что я не доел первый, а уже открываю второй, сказал, что мы лазаем по помойкам не затем, чтобы брюхо набивать, это бизнес! Я был разочарован, затаил на него зло; я только что держал в руках литр йогурта, на пакете которого были изображены какие-то мне незнакомые тропические фрукты, я никогда не пробовал таких фруктов, не говоря уже о йогуртах с ними! Так и не попробовал. Мы их все продали; всю дорогу я надеялся, что этот, может, и не купят, и тогда я его съем или хотя бы попробую. Но пришел какой-то афганец и по-русски спросил цену, и, когда услышал «семь крон», он просто вцепился в пакет, даже не стал смотреть на дату, заплатил и стал прямо там же, на месте, запрокинув голову, пить; ему понравилось; я видел, как он округлил глаза, причавкнул! «Вот скотина», – подумал я.

Эти приключения меня чуть-чуть развлекли, но их хватило ненадолго. Меня убивал холод, я не мог спать в этой машине, в тесноте я чувствовал себя шпротиной в консервной банке. Я не высыпался; постоянно знобило, подташнивало, укачивало, трясло, мутило… От водки и виски у меня появилась страшная изжога. Оттого, что мы жрали то же дерьмо, что и продавали, у меня было расстройство желудка. Но Потапов часто запрещал мне идти в туалет. Он говорил, что я таким образом делаю очень плохую рекламу нашему товару. Он всем запрещал ходить в туалет. Перед тем как подъехать к лагерю, мы все должны были высраться либо на вокзале, либо в поле. Так придумал Михаил. У него было шикарное обоснование: «Чтобы никто не сказал: ага! Посмотрите на них, хавку они привезли! А как их проносит в туалете! Да у них просто понос! Что ж за жратву такую они нам тут привезли! Поняли? Никто покупать не станет, если услышит, как вы пердите там!»

От всех его директив мне еще больше хотелось в туалет. Шныряние по помойкам тоже утомляло, я все-таки совсем был не приспособлен к ночным вылазкам; у меня начался насморк и появились первые признаки ангины. Мне нужно было регулярно менять носки, ноги жутко запотевали; необходимо было сделать перерыв, отлежаться. Но эти одержимые мелкой наживой гнали машину все дальше и дальше на север, откуда мне было уже не вырваться. Там бы я наверняка и сдох. Хануман говорил, что надо ехать, пока не объедем все лагеря.

– Куй железо, пока горячо! – кричал Потапов.

– Что это – куй? – спрашивал Зенон, который уже неплохо выучил русский.

Я отворачивался в окно. Становилось невмоготу. Казалось, что все больше и больше сгущался туман, все холоднее становился воздух. Я надеялся, что поля кончатся, но они не кончались; я надеялся, что перестанут попадаться тракторы, но трактор стоял в каждом втором поле; я молился, чтобы их баки были пустыми, но они всегда были почти под завязку. И Потапов жал на газ, гнал машину на север. Я изо всех сил желал, чтоб машина сломалась, лопнуло колесо, застучал движок – что угодно, но она, казалось, обрела вторую жизнь и неслась все быстрее и быстрее. Как-то я взглянул на карту, распечатанную Хануманом, я увидел им помеченные города с лагерями на севере, и мне стало дурно: там их было не меньше пяти; там можно было застрять надолго. И я совершенно скис.

Ближе к концу второй недели торговля отмытым дерьмом мне смертельно опротивела. Я себя не утруждал чем-либо; я только накручивал мотки пакетиков в магазинах, больше ничего не делал. Потапов, который следил за каждым и за каждым движением каждого, стал это подмечать и ставить мне на вид. Он начал мне подсовывать всякие мелкие дела. То заставил меня держать крышку помойки, потом фонарик, потом таскать сумки, потом сказал, чтобы я бойко продавал и всем объяснял на идеальном английском, что чего стоит и откуда товар. Я больше не мог его видеть; и албанские морды тоже; женщин в платках, с прищуром выбиравших всякую дрянь. Особенно муку, которую Потапов по дешевке купил два мешка, и прибыль от которой клал только в свой, сука, карман. Тоже самое было и с шоколадками, с чупа-чупсами, колой; он покупал ящики дешевой колы, которые всю дорогу стояли на коленях у меня и Зенона. Потом он бойко продавал их в два раза дороже; иной раз покупали сразу все, и орешки, и жвачки, а потом снова были поля… Я не мог уже пить виски в накуренной машине, слушать шуточки албанского мальчишки; от хохота Потапова, от его довольной рожи меня выворачивало. Хотелось выпрыгнуть и поскакать по полям, по полям, каркая, как ворона.

К тому же я жутко парился, когда мы колесили по центру какого-нибудь города; я боялся, что нас остановят менты, что спросят права у Михаила и как бы заодно – документы у нас. Еще больше я боялся, что в лагере, посреди торговли, наедут менты или еще кто-нибудь и возьмут нас за жабры. Как знать, стуканет кто-нибудь, пиздец.

Я вышел из бизнеса; отказался от доли. Когда в очередной раз мы вернулись в Фарсетруп, чтобы они (Потапов, Иван, Зенон) смогли получить свои карманные деньги, чтобы отлежаться чуток, чтобы отмыть кое-какое набранное дерьмо и, придав помоям презентабельный вид, толкнуть в своем же лагере, я объявил всем, что отказываюсь принимать дальнейшее участие в этом фарсе.

Толчком к тому послужила моя первая ссора с Потаповым. Это случилось после того, как мы с ним держали пари. Мы набрали огромное количество брюссельской капусты. Я был очень доволен. Я очень любил брюссельскую капусту.

– Ух ты! – думал я. – Вот так повезло! Теперь уж никому не дам меня лишить права пожрать ее от пуза!

Мы ехали, и я все говорил, что очень люблю капусту и хотелось бы поесть, так я проголодался, что три килограмма бы съел!

– Да ну, брешешь! – махнул рукой Потапов. – Три килограмма не съешь!

– Запросто!

– Спорим!

– Давай!

Мы поспорили на двадцать крон; я тут же в уме совершил калькуляцию: двадцать крон – это две бутылки «Мастер Брю», которое было крепче питерской «девятки». Если пару крон сверху, то можно было две бутылки карамельного пива «Ганс Христиан Андерсен» купить. А это пиво даже покрепче молдавского портвейна было! Бутылку выпил – и на боковую. А проснулся – вторую всосал и опять спать. Двое суток спать можно. И никого не видеть! А это было самое главное. Убить двое суток. За это время они насобирают свое дерьмо и укатят на север недели на две. Какой праздник: лежать, ни с кем не разговаривать, никого не видеть. Можно даже было не есть ничего, можно было потерпеть; лишь бы никого не видеть.

Довольный я подкатывал к лагерю; довольный стал варить капустку; тут же поставили вторую кастрюльку. Все на кухне собрались, вся шайка-лейка, всем охота было посмотреть, как я буду брюссельскую капусту жрать. Я начал, быстро справился с первой пачкой, начал вторую. Потапов мне стакан воды поднес, а я подумал: «Ну-ну, ищи дурака, воду пить я не стану». Я же помню, как раз мой таллинский приятель Леха выиграл, когда они ели с одним мужиком метр сосисок на спор. Метр не вдоль, а поперек выложенных сосисок! Это не три килограмма капусты, даже не пять. И выиграл Леха тот спор только потому, что тот мужик, обжора, просто Гаргантюа, уже сантиметрах в десяти от победы, покуда Леха первые полметра осиливал, с дуру стакан воды пропустил, и вся его сосисочная сущность наружу и поперла, прямо на месте. Не-е-е-ет, я решил, что не стану пить! Стал наворачивать, а Потапов еще один котелок уже варил и мне тут же поднес, я начал его есть и тут же понял: пересолено!

– Пересолено! – объявил я. – Отказываюсь! Пересолил! Давай новый вари! Я сам сварю!

А Потапов закричал на меня:

– Какой вари! Это же пауза! Договаривались без перерыва!

– Такого условия не было, – взвыл я. – Пересоленную капусту жри сам! Я не стану!

– Двадцать крон! – вскричал Потапов. – Проиграл – гони деньги!

– Да пошел ты…

Я даже не стал договаривать – хлопнул кухонной дверью и ушел, завалился в постель на верхнюю полку, завернулся мумией в одеяло, погрузился в спячку с намерением не выходить из нее всю зиму, всю жизнь!