Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1 Страница 31

Наконец-то звёзды высыпали на небо. Ушедший туман впустил ночной холод, пришлось поднять воротники кителей, скрючиться и засунуть руки под мышки. Уходить не хотелось. Вдвоём им даже молчать было не в тягость. Прожектора на угловых вышках высветили замершие бараки, переполненные переработанными газами и временно умиротворённой стеллажированной плотью. Герман стал поёживаться.

- Что, пойдём? – предложил Вилли.

- Подожди, - попросил тот. – Неуютно как-то у меня на сердце.

Он вздохнул:

- Ем, сплю, сижу с тобой, а как будто это уже не я, а только моя оболочка. А душа улетела.

Он взглянул на небо.

- Говорят, что мигающие звёзды – это души умерших. Может, и моя уже там.

- Ты же не умер, чего болтаешь? – рассердился неожиданному пессимизму друга Вилли.

Тот совсем мрачно определил:

- Тут, в лагере, полно мертвецов.

Вилли решительно поднялся, прикрикнул:

- Хватит киснуть! Поели, полюбовались миром, пора и на покой. Пошли.

- Пошли, - согласился Герман. – Мне всё равно.

- 4 –

В эту ночь Вилли и вправду спал спокойно, без снов и, наверное, не переворачивался ни разу, проснулся впервые только тогда, когда начал сереть новый день. Уже было невмоготу, надо было идти за дверь. Полежал ещё немного в тепле, потом решительно откинул одеяло, спустился на холодный пол, кое-как напялил сапоги на босу ногу, накинул китель и пошлёпал без штанов. Светила яркая луна, было полнолуние, даже свет прожекторов не утишал её сияния. Пристроившись за дверью и вздрагивая от утренней прохлады всем телом так, что член в руках трясся и разбрызгивал струю во все стороны, он справил нужду и с облегчением почти побежал назад, стуча зубами, содрогаясь и путаясь коленками. Снова засунул сапоги под матрац в ногах, китель – на одеяло, сам – под него. Поворочался, устраиваясь и прогоняя дрожь, подтыкая под себя одеяло со всех сторон, затих, но сон не шёл. Что-то тревожило. Повернулся к Герману, того не было. «Пошёл в сортир, аристократ», - подумал он. «Долго ходит, пронесло, что ли?». Совсем согрелся и не заметил, как заснул, а когда кто-то разбудил его, тряся за плечо, в казарму уже заглядывало решётчатое солнце. Перед лицом маячила небритая круглая физиономия артиллерийского капитана, спавшего в самом углу барака.

- Что? Какого чёрта? – ругнулся со сна Вилли.

Капитан вполголоса, совсем приблизив голову, сообщил:

- Твой дружок повесился в сортире. Там толпа собирается, уносить будут, - и он тихо ушёл в свой угол, как будто и не приходил, и всё это – сон, пришедший, наконец, под утро. «Если бы сон!» - с горечью подумал Вилли.

Он не помнил, как одевался и бежал, сбивая росу, к сортиру. Вход заслоняли глазевшие пленные, а поверх их голов он увидел свесившуюся набок и вперёд голову Германа, подвязанную каким-то шнуром, с посиневшим лицом и высунутым разбухшим фиолетовым языком. Ниспадавшие волосы закрывали глаза. Всё это было нереально, неправдоподобно, несправедливо, до боли обидно. «Проспал друга!» - ругал он себя. - «Как же так, Герман?». Вспомнился вдруг вечерний странный разговор об улетевшей душе. «Потерял себя» - понял он, - «отказался и от бренного тела?»

Решительно растолкал стоящих, подошёл ближе. Герман висел, почти касаясь ногами порога. Верёвка была закреплена за раму маленького оконца с выбитыми стёклами над входом. Вилли обхватил друга за талию, достал из кармана нож, тот самый, что был в руках штурмфюрера и который он подобрал незаметно, когда все, не оборачиваясь, уходили тогда от них. Теперь пригодился. Решительно резанул по верёвке и неловко подхватил обмякшее тело, оказавшееся вдруг очень тяжёлым и расплывающимся.

- Куда?

Перед ним стоял, профессионально широко расставив ноги и засунув руки в карманы штанов, парикмахер. Не отвечая, Вилли понёс тело друга головой вперёд наружу мимо вынужденного посторониться оберштурмфюрера и бережно положил неподалёку на траву. Душили слёзы, ничто вокруг не воспринималось. Достал из нагрудного кармана большой носовой платок, сохраняемый на всякий случай в чистоте - и этот случай настал – приподнял голову Германа, и рука ощутила что-то липкое, посмотрел – на ладони была кровь. Раздвинув волосы на затылке мёртвого, увидел большую припухлость с запёкшейся кровью, которую он сейчас содрал, и кровь засочилась. «Они его убили!» - понял он. – «А потом повесили! Палачи! Повесили ещё живого, без сознания. Изверги!». Вилли осторожно накрыл лицо друга платком и завязал концы сзади на шее и голове, чтобы страшного лица не было видно. Услышал приближающиеся шаги, насторожённо приподнялся с колен на ноги. К нему приближался Шварценберг, сопровождаемый обоими оберштурмфюрерами. Вилли ждал. Когда Шварценберг подошёл, они глазами сказали друг другу, что знают правду.

- За что? – с натугой спросил Вилли.

Шварценберг, не отвечая, повернулся и ушёл, прикрываемый со спины тем, кто убил Германа, и не по собственной инициативе, а по приказу своего шефа. В этом Вилли не сомневался. Это была расправа за непослушание, за желание вырваться из-под власти тех, кто так бездарно правил страной и войной и кто не хотел отдавать агонизирующую власть даже здесь, в плену. Своими судорогами она ещё несла смерть.

Теперь ничто не мешало похоронить друга как полагается. Вилли поднял мёртвое тело и дотащил его до ворот лагеря - ему никто не помог – где подозвал часового и показал на Германа, объясняя и словами, и жестами необходимость похорон. Тот позвал из комендатуры капрала, который в свою очередь посмотрел и послушал и, очевидно, поняв просьбу Вилли, снова ушёл в комендатуру, а Вилли остался терпеливо ждать. Спустя некоторое время капрал вышел снова, показал приподнятой рукой «всё в порядке, жди» и заговорил с часовым, изредка поглядывая на Вилли и лежащее тело Германа. Пришёл кем-то осведомлённый Визерман, спросил:

- Что вы хотите?

Вилли спокойно ответил:

- Похоронить Зайтца по-человечески: в гробу и на кладбище.

Визерман, нервно передёрнув верхней губой, засомневался:

- Не знаю, удастся ли. Почему вы не обратились ко мне?

Вилли упрямо ответил:

- Я хочу это сделать сам.

Хорошо, что к воротам подкатил форд с кузовом, покрытым брезентом, и не надо больше было ни о чём говорить. Часовой открыл ворота, что-то сказал шофёру в окно кабины, тот стал разворачиваться задом к выходу, а капрал в это время о чём-то переговорил с Визерманом.

- Они всё же прислали машину, чтобы отвезти вас на кладбище. Думаю, это потому, что в первый раз. – Жёстко усмехнулся: - Вашему подопечному повезло. - Хотел уйти, Вилли остановил:

- Помогите мне.

Не скрывая неудовольствия, Визерман помог ему поднять тело Германа в открытый шофёром кузов и тут же торопливо ушёл, а Вилли залез к Герману, закрыл за собой борт и зря, потому что часовому пришлось лезть уже через верх – капрал приказал ему сопровождать живого, сопровождающего мёртвого. Завелся мотор, и поехали. Вилли сел на дно и придерживал голову друга на коленях. Часовой закурил, предложил Вилли, тот отрицательно замотал головой. Где-то остановились, от какого-то здания подошли двое солдат, откинули борт, потом принесли гроб, видно, из армейских запасов, задвинули его в кузов мимо лежащего Германа, снова закрыли кузов, что-то крикнули шофёру, приветственно помахали руками часовому и почти ушли, как Вилли спохватился и закричал:

- Стой, стой!

Солдаты обернулись, что-то громко заворчал шофёр в кабине. Вилли показывал, что ему нужны гвозди и молоток. Один из солдат сходил куда-то, принёс, шофёр заглушил мотор. Вилли с трудом открыл крышку гроба, наживлённую двумя гвоздями, в два приёма уложил в гроб Германа, стараясь не причинить ему боль, сложил ему на груди руки, перекрестил, произнёс последнее «аминь», закрыл крышку и стал её приколачивать. Часовой помогал, придерживая за край. Солдаты о чём-то переговаривались с ним и с шофёром, спокойно ожидая, когда Вилли кончит. А он, закончив, тут же показал, что ему нужны ещё лопата и крест. Про лопату они поняли сразу по характерным жестам рук и ног, а крест пришлось чертить на пыльном борту кузова. Нет, они не возмутились, не стали возражать и негодовать на неумеренность требований немца. Они были солдатами и не раз, наверное, хоронили своих, зная, что каждый раз это было одинаково тяжело и одинаково необходимо потому, что каждого стережёт косая, и надо, чтобы и его, если, не дай бог, придётся, отдали земле, как подобает. Потому, не возражая, принесли сапёрную лопату и толстые гладкие штакетины, снятые с чьего-то забора. Один распилил их, а второй сбил крест и подал Вилли вместе с плотницким химическим карандашом. Вдоль всей средней перекладины Вилли вывел: «Герман Зайтц, ас Рихтгофена, 44 победы, 1945 г.». Потом они поехали на кладбище, которое оказалось недалеко. Здесь, выкопав по очереди с часовым неглубокую могилу, опустили гроб с Германом, засыпали землёй, часовой даже выстрелил в небо трижды из своего карабина, а Вилли постоял в последний раз на коленях над потерянным другом, шепча: «Прости, Герман!», и отправились назад. Часовой сел в кабину, а Вилли остался один в кузове. Держась за борт, он безучастно глядел на улицы и жителей, которые куда-то шли или убирали развалины, недоумённо смотрели на его чёрную форму, провожая взглядом машину. Видел ожившие деревья в густой листве и зелёную траву на газонах, женщин ещё в тёплой одежде и детей, играющих в войну с деревянным оружием, - всё было как в кино, не в этой жизни. Очень быстро приехали в лагерь. Когда он снова оказался за воротами в зоне, то подумал, что имел возможность спрыгнуть с машины и не возвращаться, и не сделал этого, даже не подумал, до того крепко засела в нём внутренняя дисциплина, насаженная такими как Шварценберг, и что теперь ему будет трудно, очень трудно в лагере.