Ник Хорнби - Голая Джульетта Страница 31

Но вот они завернули за этот вожделенный угол, и триумф сморщился, стянулся в узелок разочарования. В просторном помещении рассеялись три-четыре десятка посетителей; топтались, изображая танец, лишь с десяток из них или чуть больше. Между танцорами пролегали гектары пустырей; танцевали почти сплошь мужчины, причем поодиночке. Ни среди танцующих, ни среди пьющих или праздно восседающих за столиками не было ни одного человека хотя бы младшего предпенсионного возраста, какой-то дом престарелых. Она мигом поняла, что чудес на свете не бывает, что она в Гулнессе, лучшие дни которого давно прошли, в местечке, живущем прошлым, тем, что осталось от восьмидесятых, семидесятых, а то и от тридцатых годов двадцатого века или еще каких-нибудь десятилетий века девятнадцатого. Гэв и Барнси тоже восторгов не проявляли.

— Посмотрели бы вы на это место, когда мы впервые здесь появились, — несколько меланхолично протянул Гэв. — Душевное было местечко. — Он вздохнул. — Почему все в этой гребаной жизни должно завянуть и умереть? Добудь пива, Барнси.

Что же их гонит сюда, если в голову здесь лезут мысли об увядании и смерти? — подумала Энни.

Дамы сообразили, что им следует заплатить за выпивку самим, поэтому Роз направилась к бару. Энни тем временем обратила внимание на пожилого господина с пышным седым чубом. Господина этого занимал важный вопрос: передислоцироваться на танцпол или ограничиться притопыванием да прищелкиванием пальцами. Терри Джексон, член городского совета и обладатель бесценной коллекции использованных автобусных билетов, тоже заметил Энни. Притопывание туфлею и пощелкивание перстами прекратилось.

— Разрази меня гром, — пробормотал он. — Энни, первая леди последнего музея. Не думал, что вы разделяете подобные вкусы.

— Но это же старая музыка, верно? — ответила Энни вопросом. Собственная реакция ее удовлетворила. Не то чтобы гомерически смешная реплика, но вполне, причем достаточно быстро и непосредственно.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, музейная тематика.

— А, понял-понял. Да, действительно. Кто вас сюда затащил?

Энни взбрыкнула. Внутренне, во всяком случае. Что значит «затащил»? Почему она не могла зайти по своей воле, почему не могла даже и других «затащить», то есть уговорить пойти с нею? Впрочем, она прекрасно понимала почему. Чего ж тут брыкаться-то…

— Два джентльмена, с которыми мы познакомились в пабе. — Она чуть не рассмеялась столь банальному объяснению. Только вот она не из тех, кто встречается в баре с «джентльменами».

— Похоже, я их знаю. Они откуда?

— Из Сканторпа.

— Гэв и Барнси. Местная легенда.

— Да ну?

— Уже потому, что за двадцать последних лет они ни разу не пропустили вечеринку. Барнси к тому же и танцор, знаете?

— Видели в пабе.

— Серьезный танцор. Всегда при упаковке талька.

— Талька? Зачем?

— Пол посыпает для увеличения скольжения. Так все серьезные танцоры делают. Тальк и полотенце. Всегда при нем в спортивной сумке.

— Шутите, Терри.

— Мне уж так не сплясать, как прежде. Однако… Здесь мы, можно сказать, доживаем. Последнее место, прощание с днями минувшими. Мотоциклы, катера… Драки и задержания… Прежние забияки пришли к северному соулу. Теперь уж ненадолго. Сама видишь.

Внезапно Энни действительно увидела все как на ладони. Увидела еще яснее, чем прежде. Голова пошла кругом. Да, да, все кончено, все всосала жадная жопа времени. Гулнесс, Дункан, ее нерожденные дети, карьера Такера, северный соул, экспонаты ее музея, идиотская дохлая акула, ее идиотский дохлый глаз, 1960-е, рабочий клуб, да даже сам рабочий класс… Сегодня она заставила себя выйти в люди, воображая, что настоящее время осталось не только в грамматике, что его можно найти и в жизни; она поперлась за Гэвом и Барнси в надежде, что они знают, где его искать… где оно было… где оно есть! Но в результате оказалась в очередном доме с привидениями. Так где же оно, это настоящее? В гребаной Америке? (Кроме, разумеется, той дыры, где замариновался гребаный Такер.) В гребаном Токио? Одно ясно: только не здесь. Как только люди, живущие не в гребаной Америке и не в гребаном Токио, терпят это бесконечное барахтанье в совершенно-несовершенном прошло-прошедшем?

Они обзавелись детьми, эти люди. Вот почему они терпят. Это ниспосланное невесть откуда откровение медленно просочилось сквозь джин, который Энни как раз пила, чуть быстрее миновало последовавший за джином лагер, а потом и горькое, залитое поверх лагера и ускорившее процесс усвоения «божественного откровения», очевидно благодаря множеству пенных пузырьков. Вот почему она хочет детей. Считается, что дети — наше будущее. Но на самом деле дети — активное настоящее. У детей нет ностальгии, потому что ее просто не может быть, и они замедляют метастазы ностальгии в родителях. Даже если дети хронически больны или над ними издеваются одноклассники, даже если они беременеют или садятся на иглу — все равно они суть данного момента, и Энни жаждала пройти через все это со своими детьми.

Откровение, стало быть. Больше всего это было похоже именно на откровение. Хотя присутствовал в нем и привкус новогодних обещаний: о таком быстро забываешь, особенно если снизошло оно на тебя в ночь северного соула после пары-тройки стопариков. За всю жизнь Энни озаряло таким образом раза три-четыре, и каждый раз либо на нетрезвую голову, либо в моменты крайнего напряжения. Что проку в таких откровениях? Другое дело, если откровение снизойдет в тот момент, когда ты, поднявшись на горную вершину, размышляешь о судьбоносном решении, каковое необходимо принять в ближайшие часы. Но такого рода приключениями жизнь Энни отнюдь не изобиловала, а если вдуматься, то и ни одного на ее долю не выпало. Да и какой прок от откровения, открывшего тебе, что все твои поступки и помыслы концентрируются на умирании и смерти? Что прикажете предпринять на базе такого рода информации?

Откровение пришлось проигнорировать, залить еще стаканом-другим, затем затоптать танцем с неуклюжим толстяком Гэвом — Барнси по большей части солировал, блистая стойками на руках и всякими фокусами из кунг-фу на посыпанном тальком танцполе. Роз с разрешения Энни распрощалась сразу после полуночи, а Терри Джексон мрачно напивался у стойки бара, горюя о добрых старых временах, когда, получив по морде, пострадавший не бежал к медикам и не вопил, призывая службу безопасности. Когда в два часа ночи Энни собралась уходить, Барнси проводил ее до дверей, потом до дома, а потом и в дом, и внезапно Энни обнаружила, что пригласила едва знакомого мужчину переночевать у нее, а теперь сидит на диване и наблюдает, как Барнси пытается сесть на шпагат, одновременно признаваясь ей в любви.

— В натуре люблю.

— А вот и неправда, не любишь.

— Еще как люблю. Всем сердцем. Сразу и полюбил, как только вошел в паб и увидел тебя.

— Ага, потому что моя подруга оказалась лесбиянкой.

— Ну, это просто помогло мне определиться.

Энни рассмеялась, замотала головой, и Барнси скроил обиженную мину. Что ж, лучше, чем ничего. Этот анекдот представлял собой хоть какое-то «настоящее», что-то ранее в ее жизни невиданное; он происходил в реальности, в ее гостиной. Может быть, в тоскливом ожидании чего-то подобного она и пригласила Барнси. Может быть, она и надеялась, что он займется растяжкой своих сухожилий, одновременно болтая о своей к ней страстной любви, и теперь события развивались именно так, как ей желалось.

— Я это не просто болтаю, чтобы легче мышцы растягивались, вовсе даже наоборот. Я растягиваю мышцы, потому что люблю тебя.

— Ты очень мил, Барнси. Но я спать хочу. Пора в постельку.

— Со мной?

— Нет.

— Нет? Так-таки и нет?

— Так-таки и нет.

— Ты что, замужем?

— Тебя интересует, не ждет ли меня в постели муж? Думаешь, только по этой причине я тебя с собой и не приглашаю? Нет, я не замужем.

— Так в чем проблема?

— Да ни в чем. Впрочем, есть одна проблема. Я, видишь ли, встречаюсь с одним… Только он в Америке живет.

Если повторять одну и ту же неправду много раз подряд, она уже становится как бы и правдой. Сам себя, во всяком случае, убеждаешь. Так в траве зарождается тропа, когда по ней ежедневно топчется множество копыт.

— Здрасьте, приехали. В Америке. — Барнси хлопнул обеими ладонями по полу, припечатав к нему американского любовника Энни.

— Мы не в таких отношениях.

— Подумать только!

— И думать нечего, Барнси.

— А вот я думаю, что ты глубоко заблуждаешься.

— Да о чем тут думать?

— Я тебе не про раздумья толкую, — пылко возразил Барни.

— Вот и я о том же. Не о чем тут думать.

— Разведусь, бля буду, разведусь, зуб даю. Я уже давно собирался развестись, а как тебя встретил, решился.