Татьяна Москвина - Общая тетрадь Страница 31

16. ОТКАЗЫВАТЬСЯ ОТ КАКОГО-ЛИБО ДЕЛА, ТАК КАК «НЕТ ВРЕМЕНИ»

16. ОТКАЗЫВАТЬСЯ ОТ КАКОГО-ЛИБО ДЕЛА, ТАК КАК «НЕТ ЖЕЛАНИЯ»

Уж чего-чего, а времени в Питере навалом. Питерское время – студенисто-слоистое, вялотекучее, абсолютно несъедобное – вырабатывается духом города в избыточном количестве. Оно накрывает город слизистым колпаком, чавкает под ногами, забивает легкие и его не может не быть. Мне не встречались петербуржцы, которые куда-то «не успевают», – наоборот, большинство здешних жителей имеют вид постоянного ожидания, как пассажиры, пришедшие на вокзал за три часа до отправления поезда. Иначе дело обстоит с веществом желания – это как раз дефицит. Поэтому, если вы приезжий человек и вам надо объяснить что-то петербуржцу в своем поведении, смело говорите: «Неохота». Вы будете поняты.

17. ХВАЛИТЬ ИЛИ РУГАТЬ ПЕТЕРБУРГ

17. ГУЛЯТЬ ПО ПЕТЕРБУРГУ, ЗАХОДИТЬ В АНТИКВАРНЫЕ ЛАВОЧКИ И КНИЖНЫЕ МАГАЗИНЫ, ЛОВИТЬ ЛУЧИКИ СОЛНЦА НА НОСУ; БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ

Комментарии: без комментариев.

Июнь 2000

Похвала плохому шоколаду

Однажды, в пору моей советской молодости, я скромно и пошло отдыхала на Рижском взморье в милой женской компании. Среди прочих лиц выделялась статью и доброжелательным обаянием одна молодая оперная певица. Веселая и речистая, она всегда готова была поделиться секретами красоты и рецептами блюд. Один ее рецепт потряс меня уже в экспозиции. Он начинался так: «Вот, если дарят плохой шоколад, то его можно сварить, и получится потрясающе. Надо взять…» Честно говоря, я не помню, что надо было взять. Я глядела на певицу и понимала, какая пропасть разверзается сейчас между нами, до той минуты столь мирно и дружно болтавшими. Никто и никогда не дарил мне, как закончилось детство, никакого шоколада – ни плохого, ни хорошего. Более того, я вряд ли смогла бы уловить разницу между плохим шоколадом и хорошим шоколадом. Еще более того, если бы мне вдруг подарили плохой шоколад, я бы не стала его варить, а сохранила на вечную память. Образ жизни, при котором даровой плохой шоколад поглощают после неспешных и затейливых метаморфоз, был недоступен мне навеки и абсолютно, точно так же, как посещение мужского отделения Сандуновских бань или венчание с Никитой Михалковым…

Словосочетание «плохой шоколад» обогатило мой камерный философский словарь. Здесь есть над чем мыслить. Что делает шоколад «плохим», не отнимая у него при том кардинальные свойства шоколада? И чем является существование «плохого шоколада» – рядовой оплошностью несовершенного Бытия или необходимой ступенью в иерархии качества? Возможен ли «хороший шоколад» без «плохого»? И где та грань, где заканчивается осуществление имманентных свойств «плохого шоколада» и начинается область мнимостей, когда мы возмущенно утверждаем: «Это вообще не шоколад»? Как это важно понять, занимаясь рассуждениями об искусстве, которое и есть «хороший шоколад», «плохой шоколад» и «вообще не шоколад».

Мое вступление в коварную паутину различения всех этих тонких прелестей наступило в одиннадцать лет. Роковую роль в этом сыграл советско-румынский фильм «Песни моря», тот самый, где Дан Спэтару лихо верещал: «От зари до зари, от темна до темна о любви говори, пой гитарная струна». Каждый день в течение двух лет, до страшного часа, когда я посмотрела фильм «Песни моря», я ходила в кинотеатр «Планета», где смотрела все столько раз, сколько оно шло. Я была тихо счастлива на свой шизофренический лад. И вот я посмотрела фильм «Песни моря». Он шел и на следующий день, и мне пришлось опять идти в кинотеатр «Планета» и смотреть фильм «Песни моря», и я впервые подумала, что я этот фильм больше смотреть не хочу. Ужасная мысль пришла мне в голову. Я поняла, что «Песни моря» – плохой фильм. Тут и начался процесс, который привел меня впоследствии на страницы журнала «Искусство кино». Я стала различать плохое кино, хорошее кино и вообще не кино. Я впала в аристократизм, гордыню и полемику. Это была воинственная и прекрасная эпоха моей жизни. Я постоянно требовала от искусства «хорошего шоколада» и отвергала «плохой». Разум торжествовал. Душа зашла в тупик.

Выход из тупика мне подсказал несколько лет назад мой любимый режиссер Тим Бартон в картине «Эд Вуд». В этой прелестной вещице идет речь о судьбе режиссера, признанного в Голливуде самым плохим режиссером всех времен и народов (о самонадеянные американцы! Поглядели бы они рядовую продукцию «Мосфильма» – «Ленфильма» семидесятых!). Эд Вуд – законченный придурок с большими тараканами в голове. Все, что он делает, – смехотворно. Это ходячая жизнерадостная нелепость, хронический неудачник, помешанный на самоутверждении. Он окружен такими же дружками – старенький бывший исполнитель Дракулы, ныне гибнущий от наркотиков, прорицатель, которому не удается сделать ни одного путного пророчества, неудачница-ведущая программы ужасов на ТВ… сплошь пораженцы и придурки. И они, по Бартону, прелестны! Они не знают отравы успеха, над ними смеются, они проваливаются, бредут печально по улице, плачут, отчаиваются, они беззащитны и трогательны. В конце фильма Эд Вуд разговаривает с Орсоном Уэллсом, встретив того случайно в кафе. Они говорят, как трудно жить режиссеру, и понимают друг друга. Первый режиссер беседует с последним на равных, и это поразительно верно. Нет Эда Вуда без Орсона Уэллса, но нет и уэллсов без эдвудов. Нет хорошего шоколада без плохого шоколада.

Мне случалось составлять журналы и сборники статей. В любом единичном случае надо иметь пару-тройку хитов, приличный основной корпус и – обязательно! – несколько плохих материалов. Иначе хиты задохнутся, а уровень корпуса не будет внятен. Видимо, движение мысли по форме объектов обязательно должно проходить через различение, препоны и шероховатости. Мы не созданы для непрерывного созерцания «хорошего». Оно, вероятно, было бы непереносимо. Поэтому стремление к совершенству в искусстве похвально, но подозрительно. На самом деле заботиться следует о пропорциях «хорошего» и «плохого», допустив за плохим священное и нерушимое право на жизнь.

Задумывались ли вы над тем, отчего это самым строгим и ревнивым собирателям театральных трупп никогда не удавалось собрать труппу только из хороших актеров? Всегда есть некто, полноценно, с веским основанием, несущий негласный почетный титул «плохого актера». Он не зовет нас на встречу с прекрасным. Не блещет гранями мастерства. При виде его не раздаются вздохи восхищения, а наоборот, зритель начинает интересоваться шоколадными конфетами в шуршащих обертках и задаваться загадочным зрительским вопросом, что написано в программке. Для чего он нужен, рыцарь печального образа, «плохой актер»? А для того, чтоб мы ослепительно ясно увидели, как хороши другие. Это – его миссия. Она возложена на него неумолимой идеей Разнообразия и духом Различия. Скорее всего, всякая успешная человеческая отрасль или вид деятельности имеет свою квоту «плохого», и, если она не выходит из положенных границ, решительно ничего опасного не происходит. Скажем, пять-шесть плохих актеров на труппу человек в двадцать при семи-восьми крупных талантах – нормально. Но вот вся труппа из плохих актеров, которые считают себя хорошими и старательно поддерживаются в этом убеждении, – беда. И беда эта оттого, что в невинную игру Разнообразия замешалась старая грозная битва кого-то с кем-то, которую мы называем борьбой добра со злом и о которой уже слышать не можем по заезженности понятий.

Зло хочет внушить нам, что оно всего-навсего плохой шоколад, необходимое и естественное дополнение добра. Вспомните аргумент Воланда, сказанный Левию Матвею, – ты хочешь лишить планету тени из-за своей фантазии наслаждаться голым светом. Левий глуп и возразить не может. Но так называемое зло – вовсе не тень от света. Тень не подменяет свет, не борется с ним и не пожирает его, не искажает существо предметов, на которые падает, не может искоренить источник света. Тень не самостоятельна, зависима, легка и невинна. Столь же невинна, как сочинения графа Хвостова при живых Пушкине и Жуковском, как актер Н.Н. при действующих Смоктуновском, Луспекаеве и Копеляне, как слабая статья в журнале, где есть несколько отличных статей. Подарили вам плохой шоколад, вы попробовали и поняли, что содержание какао-бобов ниже пятидесяти процентов, сахар завышен, сочетание орехов неудачно, ну и думать забыли. А вот если вы откусили шоколаду и отравились, то это уж был не шоколад, а покушение на вашу жизнь. Графоман, пописывающий стишки в осенней скуке дворянской усадьбы, – тень Фета и Тургенева. Орда бандитов, творящих суд и расправу, пожирающих блага бытия, каковыми были большинство советских писателей, не имеет права называться «плохими» и претендовать на святое прозвище «графоманов». Плохой писатель должен быть тихим, грустным, трогательным, нелепым, сумасшедшим, милым, как Эд Вуд. Плохой деятель искусств – миссионер Разнообразия, он обязан покорно нести свою ношу и плохо делать то, что другие делают хорошо, потому что у него нет таланта, а любовь к творчеству в него коварна вложена. Плохой должен стараться, трудиться, пить горькую, хранить в бумажнике затертую рецензию, где написано, что «приехал актер такой-то и играл скверно», – как бессмертный Аркашка Счастливцев из «Леса» Островского. Вот уж подлинный гимн сути плохого искусства!