Борис Алмазов - Охваченные членством Страница 31

Сущность его воспитательной концепции предстала мне зримо, когда однажды я застал Муму в тяжелом похмелье. Он сидел на диване в трусах покроя «30 лет советскому футболу», а посредине комнаты соседский мальчонка возился с железной дорогой, которую когда-то в качестве единственного трофея отец Муму привез из поверженного Берлина. В пору больших родительских застолий, со вздохами вспоминал Муму, дорогу раскладывали на столе, и большой, почти что настоящий электрический поезд вез бутылку шампанского. Чуда немецкой техники я в исправности уже не застал, поскольку пионеры во все внедрились и отвертели, что могли, но соседский мальчишка не терял надежды вдохнуть новую жизнь в замерший механизм. Он копошился с колесами и вагонами, время от времени засовывая оголенные провода в электророзетку.

— Вот, — пробормотал Муму, еле ворочая языком и временами пьяно засыпая, — соседи мальчонку привели — присмотреть, а то бы я спал. «Присмотреть» — всегда пожалуйста! Сидю, бдю! Я вообще люблю, когда молодежь и подростки технику осваивают. И тянутся к ней. Самостоятельно причем. Он осваивает, я присматриваю. Я не вмешиваюсь! Пусть сам. Своими руками, как деды и отцы. Он шурует, я присматриваю. Он шурует, а я уже часа три присматриваю. Ни одного замечания. Сдерживаюсь. Он шурует, а я уже часа три сижу, все жду, когда же его то-ком-то дернет!

Нас роднило не только казачье происхождение, но и сиротское детство. Насквозь израненный отец Муму прожил недолго, так что Муму, как я, — без-батьковщина. Но он немного старше, и в его отношении ко мне, наверное, более всего воплощался комплекс отца, который Страдалица не позволяла ему реализовывать по отношению к пионерам. Где в глубине мозговых клеток Муму, в основном забитых техническими сведениями, на неосознанном эмоциональном подкорковом уровне защелкнулась идея, что Господь определил его спасать меня и вызволять. Нерушимой стеной он стоял на защите моей чести и достоинства, в результате чего мы влетали в такие драки, что как живы остались — непонятно.

Однажды в период страшной размолвки с моей будущей женой во время нашего жгучего романа я неожиданно для себя, на нервной почве, напился. Произошло это в какой-то компании, где большинство приглашенных были грузины. Единственный раз в жизни я не помню совершенно, что я делал и что говорил. Муму потом рассказывал, что я несколько раз заставлял грузин пить стоя за «русские штыки», объясняя неоднократно и многословно трудящимся Кавказа, что только благодаря русским штыкам они вообще на планете существуют, хотя и как реликт. Муму, как всегда, не снимая пальто, сидел за столом и, как всегда, тяжело по-коровьи вздыхал, сочувствуя каждому моему слову. Однако, чтобы сохранить видимость застолицы, он жестом заставил меня передать слово грузинам. Что оказалось весьма неосмотрительно.

Грузин с безупречным пробором на гуталинной голове встал и посыпал, что «ему так нравится, вообще, то высокое национальное самосознание, которое он, мамой клянусь, первый раз встречает в русском человеке». Это была его большая психологическая ошибка. Потому что, как рассказывал Муму, я вскочил и с криком: «Так ты что, чурек черножопый, меня, казака, хвалить надумал? » — заплакал и полез через стол драться!

Повторяю, такое случилось со мной единственный раз в жизни, и я с ужасом слушал рассказ Муму о том, что мы бились, как львы, «и не посрамили казачество», поскольку нас — двое, а грузин человек пятнадцать, из коих половину мы определили в больницы. Муму сначала наблюдал «сторонне», как я квасил грузинские носы и возил их мордами по столу. Но когда один за моей спиной достал ножичек, то Муму, сказав: «Кроме!», отодвинул его локтем и надел поножовщику на голову телевизор. Я же, раздобыв в бою не то топор, не то кирку, какой в этом подновляемом ремонтом доме сносили печь, гнал трудящихся и учащихся Востока несколько кварталов по гулким улицам Питера при волшебном сиянии белых ночей. Я ничего этого не помню, хотя Муму мною впоследствии гордился! И вообще считал этот эпизод достойной страницей нашей общей биографии.

Я же нашел себя утром с чудовищной головной болью в собственной квартире совершенно окоченевшим, голым и завернутым в девственную хрустальную простыню. Все зримо напоминало сказку о мертвой царевне... А у входной двери почему-то босой, как пилигрим, врастяжку, как не добежавший до своей траншеи, лежал Муму. Когда я поднял за кудри его бычью голову и просипел, как закипающий чайник: «Муму, что это было с нами вчера?», он вывернул на меня бешеный кровавый белок и каркнул: «Бурлеск!»

Членораздельное сосуществование со Страдалицей вынуждало Муму к различным поступкам, в которых присутствовали элементы того, что он именовал бурлеском. Многие замужние женщины советского производства, а может и по женской природе своей, недопонимают, что недополучающий своего положенного природой в семье мужчина все рано получит недостающее на стороне. Причем больше и количественно, и качественно. Ибо мужчина, в том числе и любящий, еще комплексует по поводу своей семейной ненужности. А капризная дамочка, по дури своей, благодетельствует особ своего пола, что, может быть, и справедливо, тем более в России, где по избыточности числа женщин всегда существовала некая сексуальная напряженность, и распыляет по сестрам своим то, что могло бы ей принадлежать одной. А изображая немочь или болезнь, дабы явить свою полную власть над мужчиной и по возможности унизить его, она действительно начинает недомогать и болеть. И болезнь эта касается не только здоровья физического, но и семья болеет — идут бесконечные скандалы, поселяется озлобленность. И женщина не в силах сообразить, что она сама и есть причина беды и муки всех домашних.

Относительный покой наступает, когда муж оставляет свои притязания, ревность и прочее, сопутствующее сему. И дамочка торжествует — победила, подчинила! Создала в семье покой и благополучие. На самом деле проиграла и лишилась всего. Ибо этот относительный покой, как свидетельствует практика, означает возникновение серьезного чувства к другой женщине. Причем здесь я имею в виду не только сексуальные отношения.

В период скандалов мужья избалованных капризных или попросту глупых жен, не умеющих ни любить, ни сострадать, идут на такие унижения, что никогда их женам не прощают. Поскольку эпизодические отношения с другими женщинами в лучшем случае комичны. Нет у женатого человека времени на серьезные романы. Да, пожалуй, и ищет-то он не сексуальных эпизодов, а тепла, и горе глупой жене, если оно отыскивается. А оно отыскивается всегда!

Эскапады и бурлески, в которые влетал Муму в период «бури и натиска», происходившего параллельно с инквизиторским пыточным домашним периодом, потрясали особенно в его сжатом, как телеграмма, пересказе.

В Москве, в командировке. На заседании тупейшем совершенно голову отсидел. А у меня в столице нашей родины и городе-герое — надежный оплот — старый товарищ по подполью. Прилетаю. Новый район. Мама — дома. Заболела. О гостинице нечего думать, и поезд у меня через два часа. А я уже киплю, как паровой котел. Партайгеноссе (вот есть же такие замечательные женщины в русских селеньях) увлекает меня на площадку перед чердаком, и мы начинаем изображать двуполое четвероногое... И тут в самом, можно сказать, экстазе ощущаю на своей жопе тяжелую руку закона. Пенсионер, сука, вышел ниже этажом покурить — здоровье, падла, семьи бережет, и у меня с головы к его ногам шляпа свалилась. Он очи вверх возвел, а там акробатический этюд или битва динозавров. Нет бы за людей порадоваться и серию до конца досмотреть, вернуть бы мне головной убор — еще бы и на коньяк получил, так он, по старой марксистской практике, вызвал наряд — нарушают порядок. Такой знойный общественник попался...

Я даму — к маме. Наряд все понимает, но везут меня в отделение — старичок не унимается, клокочет (так бы отпустили с дорогой душой).

— Ваши документы!

Предъявляю. Не верят. Звонят по междугородному. « Георгий Петрович в командировке, в Москве». Встают, в душе, конечно, по стойке « смирно ». Чуть не плача:

— Так что же нам делать? — руки заламывают. — Извините, не знали.

А у меня, что ли, на жопе написано, что я главный инженер? Ментовской вины не вижу!

— Но мы же протокол завели и по инстанции сообщили.

— Не горюйте, ребята, — говорю. — Высылайте копию в запечатанном конверте, как правительственное...

Получил, ответил, как положено. Мол, обсудили, действительно, несовместимо с моральным кодексом строителя коммунизма. Порицнули и т. д. Коллектив осудил.

Домой прихожу, на Страдалицу глянул, думаю:  «Дура ты, дура... Имелись бы у тебя мозги не куриные и сердце не шерстяное, так, глядишь, и привыкли бы друг к другу, живут же другие... Охота мне, что ли, по чердакам скакать!»

Муму, как человек партийный и руководитель высшего звена, на службе безупречен, а в личной жизни оставался хулиганом, но до великого дня. Пока не появилась Люська!