Пер Энквист - Визит лейб-медика Страница 31

Тех, кто „против“, я, пожалуй, могу выделить. Но, кто же, „за“»?

Глава 9

Хижина Руссо

1

Все труднее понять, что происходит.

Конус света, кажется, сужается вокруг нескольких стоящих на сцене актеров. Однако они пока стоят, отвернувшись друг от друга.

Совсем скоро они будут готовы подать реплику. Их лица еще не видны. Тишина.

Когда Кристиан как-то вечером, уже не в первый раз, начал рассказывать Струэнсе о своих ночных кошмарах, связанных с мучительной смертью сержанта Мёрля, и запутался в деталях, тот неожиданно принялся расхаживать по комнате и гневно велел ему прекратить.

Кристиан изумился. Пока еще был Ревердиль, до того, как его выслали в качестве наказания, ему можно было об этом говорить. Струэнсе же, похоже, потерял самообладание. Кристиан спросил, почему. Струэнсе сказал:

— Ваше Величество не понимает. И никогда не давали себе труда понять. Хотя мы уже так давно знаем друг друга. Но я отнюдь не сильный человек. Я испытываю страх перед болью. Я не хочу думать о боли. Меня легко напугать. Дело обстоит именно так, о чем Ваше Величество знали бы, прояви Ваше Величество интерес.

Кристиан с удивлением наблюдал за Струэнсе во время его вспышки и потом сказал:

— Я тоже боюсь смерти.

— Я не боюсь смерти!!! — нетерпеливо сказал Струэнес. — Только боли. Только боли!!!

Существует рисунок, сделанный в конце лета 1770 года, изображающий негритенка и принадлежащий руке Кристиана.

Вообще-то он рисовал очень редко, но сохранившиеся рисунки выполнены с большим талантом. Этот рисунок изображает Моранти — негритенка-пажа, которого Кристиану подарили для облегчения его меланхолии и «чтобы ему было, с кем играть».

Никому не следовало так выражаться. Меланхолия была подходящим словом, а не приятелем для игр. Но Бранд, которому пришла в голову эта идея, выражается именно так: приятель для игр для Его Величества. Вокруг короля распространилась атмосфера глухого отчаяния. Найти приятеля для игр среди придворных было трудно. Король, казалось, концентрировал отпущенную ему на день энергию на том часе, когда он подписывал документы и деловые письма, которые ему предлагал Струэнсе; но как только они расставались, на него нападала апатия, и он погружался в свое бормотание. Бранд устал от общества короля и купил ему в качестве игрушки пажа-негритенка. Когда он запросил разрешение, Струэнсе лишь с неодобрением покачал головой, но согласился.

Положение Струэнсе при дворе было теперь столь очевидным, что его согласие требовалось и для покупки негров-рабов.

Усталость его была вполне объяснимой, заявил Бранд, поскольку развлечение Его Величества не могло считаться входящим в непосредственные задачи директора театра. На самом же деле Бранд был обессилен и взбешен. Общение с Его Величеством становилось все более однообразным, поскольку тот часто целыми днями сидел на стуле, размахивал руками, бормотал про себя или тупо смотрел в стену. Король, кроме того, имел привычку ставить стул возле стены, повернув его таким образом, чтобы не видеть ничего вокруг.

Что было делать Бранду? Разговаривать трудно. Он ведь не мог становиться между стулом и стеной, объяснял он Струэнсе.

— Делайте, что хотите, — сказал Струэнсе. — Все равно это сумасшедший дом.

Негритенка-пажа назвали Моранти.

Моранти суждено было сыграть определенную роль в дальнейших событиях, также, как и в одном дипломатическом донесении.

Позднее, той же осенью, когда ситуация обострилась, и тревожные сведения о власти Струэнсе достигли иностранных держав, французский посланник попросил аудиенции у короля. Но когда посол прибыл, в комнате оказался только Струэнсе, который объявил, что король Кристиан VII нездоров, но что он хотел бы заверить посланника французского правительства в своем почтении и преданности.

— Доктор Струэнсе… — начал было французский посланник, но Струэнсе его немедленно поправил.

— Конференц-советник.

Атмосфера была напряженной и враждебной, но благопристойной.

— … до нас дошли слухи о почти… революционных планах датского монарха. Интересно. Интересно. Мы ведь хорошо знакомы с подобными настроениями в Париже. И относимся к ним критически. Как вам, наверное, известно. Мы хотели бы, со всем уважением, удостовериться в том, что темные… революционные… силы по недоразумению! по недоразумению! не вырываются на волю. У вас. И в Европе. И что зараза просвещения… да, именно так я, пожалуй, и хотел бы выразиться, зараза! не распространяется. И поскольку мы знаем, что юный монарх к вам прислушивается, мы хотели бы…

Вопреки этикету, Струэнсе не предложил французскому посланнику сесть; оба они стояли друг против друга, на расстоянии около пяти локтей.

— В Париже боятся? — спросил Струэнсе с легкой иронией в голосе. — Боятся этой маленькой, незначительной страны Дании? Вы это хотите сказать?

— Возможно, нам просто хотелось бы знать, что происходит.

— То, что происходит, — дело Дании.

— Которое не касается…?

— Вот именно.

Посланник посмотрел на Струэнсе ледяным взором и запальчиво, словно бы на мгновение утратив самообладание, произнес:

— Просветителям, к каковым относитесь и вы, доктор Струэнсе, не пристало быть дерзкими!

— Мы просто реалисты.

— Но если королевская власть в опасности…

— Она не в опасности.

— Мы слышали иное.

— Тогда перестаньте слушать.

Внезапно с дворцового двора послышались дикие крики. Струэнсе вздрогнул и подошел к окну. Его взору предстал король Кристиан VII, игравший со своим пажом. Кристиан изображал скаковую лошадь, маленький негритенок сидел у него на спине, с диким криком размахивая кнутом, а Его Величество полз вперед на четвереньках.

Струэнсе обернулся, но было поздно. Французский посланник последовал за ним к окну и все видел. Стиснув зубы, Струэнсе задернул шторы.

Но ситуация была предельно ясной.

— Господин Струэнсе, — сказал французский посланник с презрением и яростью в голосе, — я не идиот. Как и мой король, как и другие правители Европы. Я говорю это с прямотой, которую вы так цените. Вы играете с огнем. Мы не позволим, чтобы в этой поганой маленькой стране вспыхнул большой, все истребляющий революционный пожар.

Затем — аккуратный поклон, как и подобает.

Ситуация там, во дворе, была предельно ясной и очевидной. От этого было никуда не деться.

Был ли это самодержавный правитель с факелом разума в руке? Или безумец? Что ему было с ним делать?

Нет, что ему было делать с Кристианом, он не знал.

Проблема все время росла. В конце концов, это сделалось вопросом, ставившим, казалось, под сомнение и его самого. Был ли он именно тем человеком? Или же в нем самом тоже горел черный факел?

За неделю до появления при дворе маленького негритенка-пажа Струэнсе охватило отчаяние. Быть может, должен был заговорить голос рассудка. Быть может, разумнее было бы предоставить Кристиана болезни, позволить тьме поглотить его.

Мог ли из тьмы черного факела возникнуть свет? Ведь разум должен был стать тем рычагом, который следовало подвести под основы мироздания. Но при отсутствии твердой уверенности? А если разум не найдет точки опоры?

Но он ведь любил этого ребенка. Он не хотел бросать Кристиана, который, возможно, был одним из лишних, одним из тех, кому не было места в этом великом плане. Но разве лишние не были тоже частью этого великого плана?

Разве не ради лишних этот план создавался?

Он много размышлял над своей нерешительностью. Кристиан был ущербным, его душа была тронута холодом, но в то же время его власть была совершенно необходима. Чего же он сам жаждал или чем, во всяком случае, сейчас пользовался? Болезнь Кристиана создавала пустоту в самом центре власти. Туда-то он и явился с визитом. Должна была существовать возможность спасти и мальчика, и мечту об измененном обществе.

Так говорил он себе. Не зная при этом, защищает ли он в первую очередь Кристиана или же самого себя.

Образ черного факела, излучавшего тьму, не оставлял его. В душе юного монарха горел черный факел, это он теперь знал, и свет этого факела, казалось, гасил разум. Почему этот образ не оставлял его в покое? Возможно, и в нем самом тоже существовал черный факел. Нет, наверное, нет.

Но что же там тогда было?

Свет, пожар в прериях. Это были такие красивые слова.

Но Кристиан был светом и возможностью, и одновременно черным факелом, тьма от которого распространялась по всему миру.

Неужели таков и есть человек? Возможность и в тоже время черный факел.

Когда-то, в одно из своих светлых мгновений, Кристиан говорил о цельных людях; сам он цельным не был, сказал он. У него было много лиц. Потом Кристиан спросил: есть ли в государстве разума место таким, как я?