Джек Керуак - Мэгги Кэссиди Страница 31

— Где?

Еще один вздох:

— Даже не знаю… Может, я думал, в этом году мы как-то сблизимся — не знаю. Чтоб не только в кино ходить — в походы, разговоры говорить — мы ж совсем немного с тобой — всегда по чуть-чуть — Ах черт возьми, сынок, это ведь ужасно, что я тебе даже помочь не могу, но ты же понимаешь, правда, Господь нас совсем одних на свете оставил в наших шкурах, чтобы худо ли бедно выживали — а? Сам скажи где. — Еще один вздох.

— Я не знаю.

— Fauvre Ti Jean, беда, да и только, э? — И голова покачивается — кругом и назад.

36

Я сидел на склоне этого парка за домом Джи-Джея, вечером 6 мая, 6.30, еще не стемнело, свет еще задержится ненадолго, с нами Скотчо, швыряется галькой — как лепестками мая — Любовь моя, мое тошнотное ощущение от Мэгги Кэссиди переросло в бурную беспрерывную скорбь в моей галдящей голове. Грезы, капризы фантазии, неистовые утопления разума, пока в реальной жизни я продолжал ходить в школу, жаркие весенние утра теперь проводил на улице, практически лето настало, когда уроков больше не будет, а я окончу Лоуэллскую среднюю.

На зимних соревнованиях по легкой атлетике в «Бостон-Гарден», в этой Палубной Эстафете я как безумный носился наперегонки с Джимми Спиндросом из Лоуэлла и другими, что бегали за начальную школу Святого Джона, где бы она ни находилась; Спиндроса звали Вождем — его огромный орлиный нос выделялся в унылых туманах прежних футбольных матчей, шлем под мышкой, точно у капитана лоуэллской команды — тощий, высокий, сильный греческий чемпион среди прочих, погиб в громадных мраках Иводзимы. На пробковых дорожках «Бостон-Гарден» я в своих бутсах с гвоздиками стартовал с места тем же самым удачливым прыжком вровень с неминуемым бабахом выстрела и летел по огороженному щитами повороту по собственной белой дорожке как только мог быстро в любом спринте на 30 ярдов и разбивал их (троих бегунов из колледжа) на внутреннем повороте, вероятно и против правил, а за спиной слышал, как они рвут мне в затылок, но я-то уже лечу и сдерживаюсь только для того, чтобы вписаться в дальний поворот и с воем пронестись на этих своих гвоздиках, что швыряют в лицо поколению пробковую крошку, и схожу с дорожки, только передав палочку Мики Магуайру, который весьма неплохо осведомлен, что мой любовный роман с Мэгги уже погас, и он съел свои болтливые гамбургеры с Казаракисом и мной в обширной бостонской ночи, когда мы все болтали о своих нынешних девчонках и проблемах и претерпевали резкие неонки того города в 1939 году, наслаждаясь греческими передвижными буфетами, запрятанными в закоулки возле Северного Вокзала, где подавали громадные мясные рулеты, забутерброженные между ломтями хлеба, мы просто состязались, кто больше сожрет — Я никогда в жизни так быстро не бегал, Казаракис получит палочку последним и побежит финальный этап, под дулом пистолета — как только Джо Мелис, с бычьей шеей, огромный, расталкивая бегунов своими футбольными ляжками на поворотах — ф-фуу! — примчится с ревом — Казаракис просто выхватит у него из руки палочку, удлинит свою продолговатую талию для неожиданной игры длинных ног и, хотя сам совсем невысок, 5,9, стартанет, худенький и маленький, но мощный и какой-то даже большой, и ха-бах после первого поворота со своей эстафетной палочкой войдет в ритм, великолепные ноги под неподвижной талией взвихрятся, рук его не увидишь, нагонит и полетит впереди всех спринтеров колледжа — мы выиграли — но не потому, что я закончил свой этап раньше Спиндроса или Святого Джона, он обогнул последний поворот, едва не сшибив по инерции сменщика, и пронесся мимо меня своими непременными шажищами Вождя Индейцев и передал палочку своему сменщику — я замешкался и сломался на отрезке, потерявшись между палочкой и бегом — Мики Магуайру пришлось резко отчалить и колотить пятками и лететь вокруг всего безумного манежа с хорошей потерей дистанции в восемь ярдов — и Каз, вот они трое всё и спасли — Такое себе поражение, можно сказать, Мэгги Кэссиди мне подножку поставила — Я достиг пика своей любви и сказочного успеха на один-два вечера — когда? Один вечер у радиатора в марте, когда она начала бесспорно пыхтеть и сопеть, прижавшись ко мне, настала моя очередь быть мужчиной — и я не знал, что мне делать, ни малейшего представления в моей тупой, забитой другими мирами башке о том, что ей в тот вечер меня хотелось; никакого соображения о том, что это может быть.

Руки ее туго сцепились вокруг меня, губы кусались и пенились в океане моего лица, чресла ее арфой звенели, прижимаясь к моим, великую песню страсти, любви, радости, ветры безумия, что налетают с приходом марта, буйствовали в ней, во мне, насквозь, мы были готовы к плодородному слиянию с весной — и стать мужем и женой во Вселенской реальности — я даже уже представлял себе свой маленький красный домик с окошком у железнодорожных путей — для нас обоих — в прогулках по грязи под бурыми фонарями вдоль Массачусетс-стрит мягкими весенними ночами, когда мне известно, что все парни Лоуэлла гоняются за грузовиками возбуждения, девочки-цыпочки загадывают загадки с сеновалов, а груди у них болтаются, вся американская ночь выстроилась по всему горизонту.

Я сижу в траве парка с Джи-Джеем, грежу прямо перед собой.

Жизнь сладка, в этой огромной пещере.

— Схожу-ка я к Мэгги, — говорю я Гасу — заглядывая под раскидистые деревья Лоуэлла на той стороне поля через Риверсайд-стрит — над колыханием его сорняков нам видно, как в двух милях отсюда на солнце сияют красным коньки крыш Христианского холма, Царство прекрасно, как никогда, мои багдадские крыши феллахов вверх-вниз по всему Потакетвиллю для меня сливаются розовыми сливками — Я тот возлюбленный юноша — во рту травинка, лежу себе на склоне после ужина, вижу — пусть ветры вечерние громадно трепещут в кронах над головой, я дома, patria [62] земля родная. И ни единого подозрения, что однажды наше Царство свергнут иные, более огромные Царства, невидимые, как автотрассы через мусорки.

— Не гоношись ты с нею, Загг, — говорит Джи-Джей. — Я б себя ни из-за какой девки терять не стал, пусть хоть утопятся все — у меня в жизни амбиция это найти какой-то способ, как достичь умиротворения. Я, наверное, древний греческий философ или что-то вроде, Загг, но я серьезно говорю, нафиг — Мэгги же с тобой только в бирюльки играет, если ты мне правду рассказываешь — от нее у тебя только заморочки, малявка ты греческая — мы все это знаем, Елоза, они с Полин мне рассказали, я как раз торопился из Лоуэллского коммерческого училища, а они стояли на углу Сентрал и Мерримака, Полин только что сходила и купила себе в «Кресги» через дорогу новое платье, а я должен был им помогать, ну да все равно — помогать им с — говорю же, тьфу на нее!

Склоняется ко мне, искренне протягивая руку ладонью вверх, опираясь на локоть — Елоза беззвучно сплевывает на вечернюю былинку, а та даже не шелохнется, пока он «прикидывает» — но тянется шаткими стебельками своими, а он все прикидывает и прикидывает тихонько сквозь зубы, как человек, строгающий палочку на закате дня, резко чикает острым ножом по деревянному стерженьку, и на закате дня звук этот ветерок до тебя доносит — Я подумал, что Джи-Джей совсем не прав, я-то лучше знаю. И я сказал себе: «Ну что ж, Джи-Джей не знает — мы — моя семья — каков я — не ему об этом судить, хотя она гадко себя вела, а я отказался от Полин Коул, чтобы только быть — он не соображает, о чем говорит, этот дрёбаный Джи-Джей». Мои Ма и Па часто мне говорили, чтобы я от Джи-Джея держался подальше. Они его почему-то боялись, «Ye mauva» (дурной он).

— Что вы хотите сказать — дурной? — Такой же, как мы, как вся остальная компашка — нормальный он —

— Non. Мы все про него знаем, и про склонности его дурные — он про них постоянно твердит на углу — Папа его слышал — что он с маленькими девочками делал —

— Да нет у него никаких маленьких девочек!

— Нет, есть! Он говорит, что у него девчонке всего четырнадцать — Ходит везде, разные такие грязные разговоры ведет, на кой он тебе вообще сдался?

«Джи-Джей ничего этого про меня не понимает, — рассуждал я. — Ой-ё-ёй — с чем только не приходится мириться, чего только не приходится узнавать и видеть — а Мэгги меня любит».

Я посмотрел в мягкое небо, и выходила луна, бледная, в ранней синеве, как в люльке, и я убежден был, что Мэгги меня любит.

— Ну, тогда не верь мне, — говорит Мыш. — Они тебе на уши повесят, чего только смогут, Загг, чтоб только лишний пенни из тебя выдоить — не волнуйся, я баб знаю, я все это в собственном доме видал с родственничками ближними и дальними, все эти потасовки греков хоть с каким-то положением в Лоуэлле — ты и половины всего не знаешь, Загг. — Сплевывает — не так, как Елоза, ибо вечерняя заря стихает, а для пущей выразительности, х-харк. — Да пускай свои паршивые прак-клятые фабрики хоть сюда на эту старую речную свалку притащат и себе в зад засунут, мне вообще плевать, Загг — свалю я из этого Лоуэлла, — дернул в его сторону большим пальцем, — ты, может, и не свалишь, а я свалю, — глядит на меня, кипя от ярости, и жажда мести в его глазах навыкате — Джи-Джей взрослел как-то по-своему.