Борис Фальков - Горацио (Письма О. Д. Исаева) Страница 31

Теперь же, когда явно затеваются и у нас разрушения и обустройства, то бишь перемены, говорить о подмывании и вовсе потешно. О переменах — я знаю, что говорю. Из первых уст, так сказать. Приоткрою тебе краешек мне известного… Ты, конечно, удивлялся уже происшествию в Луганске, где некий смелый журналист в смелой официальной газете ругал трусливую официальную Безопасность? Так вот, удивись ещё больше: когда я выезжал за границу на этот раз, со мной Безопасность беседовала и мягко настаивала, чтобы я более не отказывался давать интервью эмигрантским газетам, и всем враждебным радиостанциям, и прежде всего — станции Свобода. И чтобы в интервью я говорил всю правду, не стеснялся. Вот теперь — удивляйся, друг.

А когда я вернулся, то и у меня от удивления глаза на лоб полезли. Я уже ждал перемен, конечно, но не таких же резвых! Разница между тем, что я оставлял, и тем, что застал, вернувшись, как между… опять это слово на язык лезет… между бесами мелкими и бесами крупными. Между комаром и крокодилом, между мелкими и крупными неприятностями. Все они даны человеку для соответствующих дел: комары — чтоб человек не застоялся, крокодилы — чтобы сразу смерть, если всё-таки застоялся по тупости своей. И вот, если мне раньше, при комарах, приходилось маленько ёрзать на моих двух стульях отечественного производства и импортного, чтобы не провалиться между ними, то при теперешнем крокодиле мне следует ёрзать туда-сюда яростно, чтобы не помереть. То есть, чтобы эти стулья, столь близко придвинутые сегодня друг к другу, не прищемили мне мошонку. Надо не только ёрзать, но и вертеться, и подскакивать, чтобы спасти яйца и выжить.

Эх! Разведу я кур в своей усадьбе, да свинью раскормлю, да кроликов размножу… Объявлю усадьбу независимым графством, сам себе стану платить налоги, а потом и деньги печатать… А когда придёт время, все другие графства объявлю от меня зависимыми, от моих поставок и политически, а после — моим собственным соединённым королевством, затем вступлю в военный союз с королевством датским… Или наоборот: объявлю ему войну… Или мы вместе с ним объявим войну королевству на другой стороне аглицкой канавы, или Псла… не важно. Важно, что я смогу сидеть на таком соединённом троне спокойно, не ёрзать и вообще ни хрена больше не делать. Главное — больше никогда ничего не писать. Надоело.

Вижу — хмуришься ты. Да ведь я ВСЁ шучу, братец. Ты ведь знаешь: что бы я ни плёл, и кто бы что про меня ни плёл, я всегда с тобой. Предчувствую, скоро мы останемся в одиночестве вдвоём. Что может быть более волнующим? Разве что… одиночество в одиночку.

Ну, Танька, твой муж провёл операцию поистине блестящую! Не дачку жалкую приобрёл, а полную усадьбу. Теперь — живём, и какие бы времена ни грянули выживем. Мы теперь помещики, рэнчмены, ежели по-новому. Но есть надежды, что сюда вообще никакие времена не докатятся, как и не докатывались никогда. Здесь царство вечности. Приедешь — увидишь сама.

Наконец-то я как следует осмотрелся, и докладываю… Итак, земли тут заливные, извилистой речкой сто раз пересечённые, для крупного землепашества не годящиеся. И в этом наше счастье: их не тронули, и нас не тронут. На усадебном участке два домика, жилой и кухня с верандой, плюс срубик. Последний приспособим под баньку. Расположен же участок на холмике, который мысиком выдаётся в луг. И его, холмик, обтекает кругом речечка Псёл. Таким образом мы оказываемся как бы на капитанском мостике. Фуфкины ножки окрепнут, когда она впоследствии побегает по трапу, то есть — по тропочке вверх-вниз: горизонтальных путей к дому нет.

С веранды, или с площадки перед домом, вид за речку — как с ведьминой Лысой Горы. Как с птичьего полёта: рощицы, луга, гряда холмов налево и направо, река петлями и ангельские небеса. И слабо дышит ветерок, и писк людской сюда не долетает. Вокруг участка идёт старая изгородь из жердей-варенков, внутри изгороди трава выше пояса, и алые мальвы — выше плечей. Над входом в жилой дом нависла шелковица, рядом — полуживая дряхлая груша, дальше чернослив. Урожай чернослива в этом году удивительный, все пять деревьев увешаны сиренево-синими плодами, и каждый из них покрыт защищающим от дождя серебряным слоем: как пылью. Когда такой плод кусаешь, словно сладкое мясо грызёшь, словно само средоточие жизни посасываешь. Говорят, такой урожай бывает нечасто. Это — Володичка наш говорит, он садится на землю удивительно быстро. Боюсь даже, как бы жопку не зашиб.

Из живности тут имеется: аисты, коршуны, дятлы, коровы и овцы, какие-то изумрудные пташки с хвостами навроде китайских вееров — в дырочках, а в речке и её затоке живут караси и устрицы. При купании следует быть настороже. Я уже успел наступить на раковинку и порезаться. Говорят также, что живёт в затоке даже одна щука. Это снова — Володичка говорит. Он уже знает.

Вся усадьба имеет вид вполне порядочный, ремонтировать придётся немного. Главное — крыша у жилого дома новая, металлическая. Правда, Володичка успел потрудиться и кое-что тут наворотил-таки… Приходится с ним спорить. Вид у него самого похуже, чем у усадьбы в целом. Далеко не тот, какой он имел, живя со своей Катериной. Ну и понятно, ведь его нынешняя пассия из туземцев, и за ним не следит, не умеет. Он чувствует, что сделал в своё время ошибку, я думаю… Хотя вслух утверждает, что достиг желаемой гавани и хочет бросить якорь в ней навсегда. Поэтому, наверное, он стал замкнутый, и ко всему подозрительный. Представь, он часто беседует с самим собой. Возможно, обсуждает свои подозрения с собою: выдвигает и задвигает себе «за» и «против».

Ну, да всё утрясётся, я уверен.

Теперь, чего у нас нет, а нужда в нём есть. На веранде нет наружной двери. Продавцы уверяют, что они тут не при чём. Я же полагаю — при чём. Ну, не они сами, может быть, а их предок, покойный хозяин дома дед Василий. Когда он переезжал к сыну в центр села, то и дверь с собой прихватил. Наверное, чтоб гроб себе загодя построить, ибо через месяц после переезда и помер. Хорошо, что крышу оставил. Хотя, какой из крыши гроб? Разве что неприличный: цинковый. Нет также у нас и главного, ставен на всех окнах. Не мыслю я себе крепкого дома без крепких ставен! Ставни должны быть тяжёлые, складывающиеся. Ими я и собираюсь заняться в ближайшее время. Володичка по моей просьбе ведёт на эту тему переговоры с местными умельцами, да что-то уж больно вяло.

О местных умельцах, и вообще о туземцах… Описать невозможно, что за чудо. Невиданный народ, словно он — пришелец из «стран далёких, неведомых», но отнюдь не из «благородных». Словно в нём смешались другие, совсем чуждые друг другу народы, и получился поразительный третий. Словом, как если бы кельты смешались не с поздними германцами, а с берберами. Может, так оно и тут было? Ну, да об этом в другой раз.

Итак, всё, что мы теперь имеем — это как раз то, что нам надо. Однако, с приездом не торопись. Я хочу сделать кое-что без тебя, ну, хотя бы те же ставни. Да с Володичкой-мажордомом отношения наладить… Да поработать хочу в одиночестве — без тебя.

Если получишь что от Реверса — перешли. То же от Ник. Ал.

Отправил тебе давеча писулю, а сегодня решил добавить. О тутошних берберах. Тебе, когда ты сюда явишься при своём марафете, да в платьице от Кардена, да в шанельных облаках над головой, куда будут ударять молнии, испускаемые твоими бряцающими цацками — предрекаю грандиозный успех. Скандальный, конечно. Тебе станут рукоплескать не только скрюченные трудами своими земледельцы, расположившись на амфитеатре грядок и навозных куч, но и вольные пастухи, и сами их тучные стада: коровы, овцы, гуси. Тебе воспоют гимны и совсем свободные существа: слепни и навозные мухи. Может быть, кому-нибудь из публики и до главного берберского бога — Кондратия будет недалечко… Так что подумай хорошенько, вспомни о свойственном нашей семье милосердии и общем гуманизме, чтобы не записаться в убийцы: какой наряд и имидж тебе избрать для сельской жизни.

Уж на что я — зрелище более, чем ординарное! А и то, когда по приезду пробирался через привыкший к цивилизации центр села, из хат повываливало всё население, а ведь мы живём далеко не в центре, и даже не на хуторе, но за колхозной околицей, за границей их земли, можно сказать — вообще за пределами их части света! Что ж тут, за пределами света, произойдёт, когда явишься ты! Представь, пробираюсь это я через село, а вдоль тынов стоят берберы шпалерами, в позах, в которых их застиг столбняк: с отвалившейся общей челюстью, с выпученными глазами. Я б эту челюсть подпёр палкой, чтобы вывихи потом не вправлять. И вот, пока я не скрываюсь за горизонтом, они стоят и смотрят мне вслед. Я был даже раздосадован… Но призвал на помощь юмор, придумал название их оригинальной позе — «чур, чур меня!», и успокоился. Как оказалось, совершенно ошибочно. Ибо и их председатель был среди них, и в той же позе.