Филип Рот - Американская пастораль Страница 32

— Готово! — глядя ему в глаза и лучась улыбкой, она с видом ребенка, только что получившего замечательный подарок, продемонстрировала ему, как красиво смотрятся у нее на руках перчатки и насколько они ей впору.

— Сожмите кулак, — сказал Швед. — Чувствуете, как кожа мягко расширяется и принимает нужную форму? Это заслуга закройщика, хорошо справившегося со своей работой. Ничто не тянется в длину — ведь пальцы не нужно вытягивать, и он позаботился, чтобы этого не было, правильно обращаясь с кожей на раскройном столе, но оставил вымеренный скрытый запас, дающий коже возможность растягиваться в ширину. Эластичность растяжки — результат точного расчета.

— Замечательно, просто великолепно, — сказала девушка, сжимая и разжимая свой маленький кулачок, — да здравствуют, — рассмеялась она, — все расчеты, оставляющие вымеренный скрытый запас, дающий коже возможность растягиваться в ширину!

И только когда Вики вышла, плотно закрыв за собой стеклянную дверь офиса, и вернулась в грохочущий цех, Рита тихо добавила:

— Ей нужен ее альбом с вырезками про Одри Хёпберн.

На следующее утро Швед встретился с Ритой на автомобильной стоянке возле Ньюаркского аэропорта и передал ей альбом с вырезками. Уйдя с работы, он сначала поехал в сторону, противоположную аэропорту, в Бранч-Брук-парк, и, выйдя из машины, погулял там какое-то время в полном одиночестве. Прошелся по аллее, обсаженной цветущими японскими вишнями. Посидел на скамейке, глядя на стариков и их собак. Потом вернулся к машине, сел за руль и поехал — сначала через итальянские кварталы на севере Ньюарка, потом через Белвилл; полчаса делал только правые повороты и доподлинно убедился, что слежки нет. Явиться на встречу именно таким способом велела Рита.

Через неделю на той же парковке он передал ей балетные туфельки и трико, которые Мерри в последний раз надевала, когда ей было четырнадцать. Еще через три дня — ее речевой дневник.

— Думаю, вы теперь можете что-нибудь рассказать мне о Мерри. Если не где она, то хотя бы что с ней, — сказал он, принеся дневник и считая себя вправе задать наконец вопрос, который с мольбой в глазах обращала к нему жена каждый раз, когда он отправлялся на встречи с Ритой — встречи, во время которых он строго выполнял все данные ею инструкции и никогда ничего не просил взамен.

— Нет, не могу, — сухо ответила Рита.

— Я хотел бы поговорить с ней.

— А она вовсе не хочет с вами разговаривать.

— Но тогда зачем она захотела получить эти вещи?

— Потому что они — часть ее жизни.

— Мы тоже часть ее жизни, мисс.

— Никогда этого от нее не слышала.

— Я вам не верю.

— Она вас ненавидит.

— Вот как? — спросил он небрежным тоном.

— Она считает, что вас следовало бы расстрелять.

— Даже так?

— Сколько вы платите своим рабочим в Понсе, Пуэрто-Рико? Сколько вы платите тем, кто шьет для вас перчатки в Гонконге и на Тайване? Сколько вы платите женщинам, слепнущим, занимаясь вышивкой, угождающей вкусам дам-покупательниц в магазине Бонвита? Вы просто жалкий капиталистик, эксплуатирующий желтых и темнокожих во всех странах мира и роскошно живущий в особняке, за тройными запорами, которые оградят вас от всяких там негров.

До сих пор, как бы она ни старалась оскорбить его, Швед реагировал мягко и вежливо. У них не было никого, кроме Риты, она была незаменима, и, не надеясь повлиять на нее своей сдержанностью, он все-таки каждый раз стискивал зубы и не показывал душившего его отчаяния. Издеваться над ним было намеченной ею программой; подчинить своей воле этого тщательно одетого господина ростом шесть футов три дюйма, это зримое олицетворение успеха с миллионным состоянием было для нее звездным часом. Да и вся ситуация создавала ощущение звездного часа. Мерри, шестнадцатилетняя, заикающаяся Мерри, была в их руках. И они могли как угодно играть ее жизнью и жизнью ее родных. Раз так, Рита переставала быть слабой былинкой на ветру и тем более новичком в жизни, но превращалась в существо, подпольно связанное с мировым злом, революционерку, призванную во имя исторической справедливости быть столь же жестокой, как и капиталист-эксплуататор Швед Лейвоу.

Невероятно — быть во власти этого ребенка! Этой мерзкой девчонки с головой, полной бредней о «рабочем классе»! Малышки, которая заняла бы меньше места на сиденье автомобиля, чем занимает его овчарка, уверенной, что она выступает на мировой арене! Этому гадкому комочку грязи! Вся ее тошнотворная деятельность — всего лишь злобный инфантильный эгоизм, утло задрапированный под солидарность с угнетенными. Тяжесть ее ответственности за трудящихся всего мира! Патологический эгоизм торчит из нее во все стороны, как торчат во все стороны ее волосы, и буквально кричит: «Иду куда хочу! Пределы устанавливаю сама! Единственный закон — мои желания!» Да-да, безумная шапка волос — половина этой ее революционности, примерно столь же пригодная для оправдания ее действий, как и вторая половина — экзальтированные вопли по поводу изменения мира. Ей двадцать два года, рост меньше пяти футов, а она, видите ли, пускается в безрассудную авантюру, используя вещь, значения которой даже и приблизительно не понимает, а именно: власть. Ни малейшей потребности думать. Любые мысли блекнут на фоне невежества. Без малейшего размышления объявляют себя всезнайками. Не удивительно, что совсем неожиданно ярость бросается вдруг ему в голову, пробивает с таким трудом созданное спокойствие и он гневно кричит — так, словно не связан самым невероятным образом с ее маниакально-фанатичной безоглядностью, так, словно ему хочется, чтобы она считала его чудовищем:

— Вы говорите о том, в чем ничего не смыслите! Американские фирмы производят перчатки на Филиппинах, в Гонконге и на Тайване, в Индии и Пакистане и еще в сотне мест. Но не я. Я владелец двух фабрик. Двух! Одну из них вы видели в Ньюарке. Видели, как там ужасно работается, как все несчастны, так несчастны и подвергаются такой чудовищной эксплуатации, что работают у меня по сорок лет. На фабрике в Пуэрто-Рико двести шестьдесят рабочих, мисс Коэн. Этих людей мы выучили, выучили с нуля и теперь полностью им доверяем, а до того, как мы появились в Понсе, им практически негде было работать. Мы создаем рабочие места там, где была их нехватка, мы создали мастеров швейного дела на Карибском побережье, там, где о нем знали мало или вообще ничего. Вы невежда. Вы ничего ни о чем не знаете. Вы даже не знаете, как выглядит фабрика, — я показал вам, что это.

— Я знаю, что такое плантация, мистер Легри, проспите, я хотела сказать мистер Лейвоу. Я знаю, как организована работа на плантации. Вы заботитесь о своих нигерах. Конечно, вы это делаете. И называется это — патернализм. Распоряжаетесь ими, спите с ними, выжимаете их без остатка, а потом выбрасываете на улицу. Линчуете только в крайнем случае. Чаще просто используете для удовольствия и получения доходов…

— Простите, у меня нет времени, чтобы выслушивать эти затверженные бредни. Вы ничего не знаете о фабрике, вы ничего не знаете о производстве, не понимаете, что значит капитал, что значит труд; не представляете себе, что значит работать и что значит быть безработным. Не имеете ни малейшего представления о работе. Никогда не работали, а если попробуете найти себе место, то не продержитесь и дня: ни как наемная работница, ни как менеджер, ни как владелица предприятия. И хватит глупостей. Я хочу, чтобы вы сообщили, где моя дочь. Это единственное, что я хочу от вас услышать. Ей нужна помощь, серьезная помощь, а не дурацкие лозунги. Я хочу, чтобы вы сказали, где она!

— Мерри больше не хочет вас видеть. Ни вас, ни эту ее мамашу.

— Что вам известно о матери Мерри!

— О леди Доун? Леди Доун из усадьбы? Я знаю все, что нужно, о леди Доун. Так стыдится своего классового происхождения, что хотела бы ввести дочь в высший свет.

— Мерри в шесть лет убирала навоз. Вы сами не знаете, что говорите. Мерри была членом клуба «Труд — радость». Мерри водила трактор. Мерри…

— Фальшивка. Все это фальшь. Дочь королевы красоты и капитана футбольной команды — не понимаете, какой это кошмар для девочки, которая способна чувствовать? Миленькие платьица в талию, миленькие башмачки, то миленькое, это миленькое. Вечные пробы новых причесок. Как вы считаете, она возилась с волосами Мерри, потому что любила ее и любовалась ею или потому что ей Тошно было глядеть на нее, тошно, что она не похожа на маленькую принцессу, которая вырастет в настоящую красавицу и станет «Мисс Римрок». Мерри должна заниматься танцами. Мерри должна заниматься теннисом. Удивляюсь, почему ей не сделали операцию по исправлению формы носа.

— Какая чушь!

— Почему, как вы думаете, Мерри старалась подражать Одри Хёпберн? Потому что надеялась получить шанс угодить этой тщеславной маленькой дряни, своей мамаше. «Мисс Тщеславие-49». Трудно даже вообразить, что в такую фигурку вместилось столько тщеславия. Но вместилось и оказалось к лицу, пришлось впору. Но бедной Мерри-то как тут быть?