Маргерит Дюрас - Моряк из Гибралтара Страница 32

— В Сет, — сказала им она. — Пока в Сет, а там видно будет.

— Мы так и поняли, — заметил один из них.

— Тебе не нравится эта рыба, — проговорила она, — давай я принесу что-нибудь другое.

Я любил рыбу больше всех прочих блюд, но не стал возражать ей. Она вернулась с тарелкой, на которой дымилось что-то не совсем понятное.

— А почему именно в Сет?

Она не ответила. И матросы тоже не ответили мне за нее. Я встал и, последовав примеру одного из матросов, подошел к бару и налил себе стакан вина. Выпил. Потом снова задал тот же самый вопрос.

— Так почему же именно в Сет? — спросил я, обращаясь ко всем, кто был в баре.

Матросы продолжали хранить молчание. Видно, они считали, это не их дело, пусть сама и отвечает.

— А почему бы и не туда? — обернувшись к матросам, заметила она.

Но они не поддержали ее, вовсе нет, ответ явно пришелся им не по вкусу. Я все ждал. Тогда она повернулась ко мне и тихо, едва слышно прошептала:

— Позавчера я получила телеграмму из Сета. Едва она произнесла эти слова, матросы тотчас же дружно поднялись и вышли вон. Мы остались вдвоем. Но очень ненадолго. Вскоре появился другой матрос, убрать со столов и вымыть посуду. Работая, он тоже время от времени с любопытством поглядывал в мою сторону. Ел я без особого аппетита. Она не сводила с меня глаз, как и тогда, два дня назад, в траттории.

— Ты не голоден? — проговорила она.

— Пожалуй, что нет, — ответил я, — сегодня у меня что-то, и правда, нет аппетита.

— Может, мы просто устали? Обычно я все время хочу есть, а вот сегодня тоже нет.

— Конечно, мы просто устали, ясно, все дело только в этом.

— Если это все из-за Сета, — заметила она, — то ты неправ, не стоит из-за этого морить себя голодом.

— И когда же ты ее получила, эту самую телеграмму?

— Незадолго до того, как пойти на танцы.

— После обеда?

— Да, после обеда, через час после того, как ты поднялся к себе в комнату. — Улыбнулась, избегая моего взгляда. — Вот уже два месяца, как я не получала никаких вестей, и тут вдруг будто нарочно.

— И от кого же эта телеграмма?

— От одного матроса, он грек. Его зовут Эпаминондас. У него очень богатое воображение. За два года он посылает мне уже третью телеграмму. Но не могу же я вот так просто оставить ее без внимания, иначе он обидится.

Аппетит у меня пропал окончательно. Она лицемерно добавила:

— Вот увидишь, этот Эпаминондас, он просто неподражаем, второго такого не найти. — И ласково добавила: — Ну, прошу тебя, поешь хоть немножко.

Я сделал попытку поесть.

— Ты что, всегда ищешь только в портовых городах? — сделав над собой некоторое усилие, поинтересовался я.

— Просто в портах куда больше шансов. Не в Сахаре же. И не в маленьких портах, а в крупных. Знаешь, таких, что расположены в устьях рек.

— Давай-давай, — попросил я, — говори дальше.

— К ним обычно приписано много кораблей. Через них идет все богатство материков, и это самый надежный приют всех, кто вынужден скрываться и ищет убежища.

Потом с улыбкой добавила:

— Ты ешь-ешь, пока я говорю. Я много об этом думала, — с усилием, будто по принуждению проговорила она. — Вот уже много лет, как я ни о чем другом и не думаю. Только в порту он смог бы выдержать самого себя, понимаешь, как трудно человеку выдержать самого себя, когда он скрывается, просто затеряться в толпе, не отличаться от других. Ведь всем известно, что именно в портовых городах скрыто больше всего тайн.

В тоне ее сквозили смущение и одновременно вызов — было такое впечатление, будто она предостерегает меня от какой-то неведомой мне ошибки.

— Я видел такое в кино, — заметил я. — Что самый легкий способ спрятаться — это как можно лучше смешаться с теми, кто тебя разыскивает.

— Вот-вот. — Она улыбнулась. — Понимаешь, в Сахаре, там, конечно, нет полицейских, но там нет даже одуванчиков. Стало быть…

Она выпила свой стакан вина, потом очень быстро снова заговорила:

— Очень трудно долго выдержать, когда ты единственный, кто видит твои следы на песках Сахары. А эти следы очень отличаются от тех, какие люди обычно любят оставлять от своего пребывания на земле, так, во всяком случае, говорят. Пустыня, Калабрия, леса — все это негодные убежища.

— Но в мире, — заметил я, — немало затерянных уголков, не только одна Сахара.

— Само собой, да только человек, о котором я говорю, ни за что не выбрал бы себе подобного убежища.

— Понятно, — согласился я. Потом машинально добавил: — Послушай, а может, ты все-таки немного не в себе?

— Да нет, — успокоила она меня, — если я и не в себе, то куда меньше всех остальных. — Потом продолжила: — А вот города, они, наоборот, куда безопасней. И только на асфальте могут дать отдых усталым ногам гибралтарские матросы.

Она замолкла.

— Пойду принесу тебе стакан вина, — предложила она.

Всякий раз, когда она делала какое-то движение — ела, подносила ко рту стакан с вином, вставала, — я чувствовал это, и с каждым разом все острее и острее.

— Защита десяти тысяч прохожих Канбьеры, главной улицы Марселя, — продолжила она, — вот единственная передышка, единственное прикрытие для гибралтарских матросов. — Потом едва слышно добавила: — Это итальянское вино.

Я выпил. Оно мне понравилось. Похоже, ей доставляло удовольствие, что я пью его так охотно.

— Ничего себе приключение, — со смехом заметил я.

— Ты хочешь, чтобы я и дальше говорила?

— Сколько сможешь, — ответил я.

— Только там, — проговорила она, — человек, вынужденный скрываться, способен как бы возродиться и снова обрести способность наслаждаться бесчисленными радостями жизни. Он может ездить в метро, ходить в кино, провести ночь в борделе или на скамейке парка, помочиться где захочет, гулять где заблагорассудится, чувствуя себя в безопасности, пусть относительной, но какой ему не найти ни в каком другом уголке мира.

— И что, ты никогда в жизни так больше ничем и не занималась, только и делала, что искала этого своего матроса с Гибралтара, так, что ли?

Не отвечая, она встала и пошла, чтобы принести мне еще стакан вина.

Тем временем в баре появились другие матросы, они тоже с любопытством разглядывали новичка. Я пил вино. Мне было жарко. Вино было вкусное и прохладное. Мне было безразлично, глядят на меня или нет. Она по-прежнему не сводила с меня глаз, нежных и немного насмешливых.

— Что касается меня, — ответила она наконец, — я пока еще не наискалась…

Потом едва слышно, со смехом, явно доверительно добавила:

— И часто ты собираешься донимать меня подобными расспросами?

— Мне просто трудно сказать тебе, когда надо остановиться, — возразил я.

Она снова встала, пошла к бару и вернулась с третьим стаканом вина.

— Было бы лучше, — заметил я, — если бы ты принесла сразу целую бутылку.

— И правда, — со смехом ответила она, — как это мне самой не пришло в голову!

В этом берете на голове она и сама немного напоминала матроса. Волосы рассыпались по плечам, но она не обращала на это никакого внимания. Когда я допил очередной стакан вина, она почти шепотом заметила:

— Ты любишь вино, да?

Я не ответил.

— Я хочу сказать, — пояснила она, — у тебя всегда такой довольный вид, когда ты пьешь вино, разве не так?

Она склонилась ко мне, будто речь шла о чем-то очень важном.

— Да, ты угадала, — ответил я, — всегда. Продолжай, расскажи мне что-нибудь еще.

Похоже, это ей не слишком-то улыбалось, но она почти не показала виду, разве что самую малость.

— Только в таких портах, — продолжала она, — шаги, движения не оставляют тех зловещих отпечатков, до каких так охочи полицейские. В любом городе их столько, всяких следов, которые оставляют не только убийцы, но и вполне добропорядочные граждане, что у полицейских хватает забот: знай себе бегай и вынюхивай, как бы не ошибиться…

Я плохо слушал, что она говорила. Я смотрел, как она говорит, а это было совсем другое дело. И все, что отражалось у меня в глазах, она прекрасно видела.

— Понимаешь, — говорила она, — в таких портовых городах у полицейских куда больше хлопот, пусть даже их самих больше и они безжалостней, чем в любом другом месте. Они следят только за теми, кто пытается удрать, а остальные пусть себе живут как хотят, им лень, им до них и дела нет.

Матросы слушали ее немного удивленно. Но в общем и целом были с ней вполне согласны.

— Да что говорить, — заметил один из них, — в Тулоне они цепляются к тебе куда меньше, чем в Париже.

— И потом, — проговорила она, — разве не чувствуешь себя спокойней, когда у тебя под боком море? Я имею в виду, в известных обстоятельствах.

Она явно хотела заставить меня высказать на этот счет мое собственное суждение.

— Когда у тебя нет семьи, — продолжила она, — нет сундуков с барахлом, нет документов, нет дома, когда не знаешь, куда себя деть, даже наоборот, когда у тебя нет никакой уверенности в завтрашнем дне, которой так кичатся добропорядочные граждане, и когда тебе нелегко перемещать с места на место даже себя самого, — где же, как не на морском берегу, ты будешь чувствовать себя в наибольшей безопасности? Или на море…