Маргарет Мадзантини - Сияние Страница 32

– And what about your mother, Guido?[21] – спросила она однажды, а за окном играли в салочки голубые синицы.

– Она умерла.

– О, мне ужасно жаль!

– Это было очень давно.

Ее глаза заблестели, а в стакан скатилась пара слезинок, которые она смахнула платком. У Джины тоже умерла мать, она выросла в пансионе для несчастных девочек, очень бедных, но все же не нищенок.

Она взяла меня за руку, и мы постояли несколько минут, глядя на светящийся закат. Наши мысли уносились в далекое печальное прошлое, к пережитым страданиям. Я достал бутылку, унаследованную от презираемого мною предшественника, покойного профессора Аллена. Распитие отличного односолодового скотча стало для нас своеобразной традицией. Впрочем, мы пили только по пятницам, строго после занятий. Это было время смеха и кривляний. Джина ужасно смешно представляла профессора Аллена и его заместительницу Фанни. Она хихикала, изображая покойных и здравствующих коллег, передразнивая студентов и просто прохожих. Если бы все были такие, как Джина, наш мир был бы самым добрым, самым прекрасным и самым достойным, пусть даже в шкафу и хранилась бы парочка скелетов. Ей нашлось бы место в Лондонском суде, она бы прекрасно смотрелась в белом парике и в плаще цвета воронова крыла, стучала бы деревянным молоточком, верша судьбы праведников и грешников.

Иногда Джина заглядывала на мои лекции, но всегда ближе к концу. Слушала минут пятнадцать не шевелясь, сложив руки на груди, а я продолжал вещать: гордился, что ко мне пришла такая студентка, маленькая фея с незаметными рожками, в сапожках из шкуры морского котика. Она всегда умудрялась меня похвалить или заметить мне, что я слишком уж подробно и обстоятельно занимаюсь со «старательными баранами». Так она называла недалеких, но дотошных студентов. У нее было прозвище для каждого, кто появлялся в колледже, пусть даже на несколько месяцев. «Старательные бараны», по мысли Джины, были гораздо хуже «шлюшек Караваджо» или «гонщиков» – студентов, которые ничего не знают, но трещат без умолку.

По пятницам я всегда старался закончить лекции немного пораньше, хотя бы минут на пятнадцать. Потом я раскладывал по местам свои материалы, а Джина аккуратно расставляла стулья, собирала губки, пропитанные мелом, шла на кафедру и готовила там «славную штуку», чтобы обрести вдохновение на будущую неделю.

Да-да, около года мы курили травку – отличную и легкую, чистейшую травку без всяких синтетических добавок, плохо сказывающихся на здоровье. Мы не хотели портить себе удовольствие. Я начал первым, сначала втихую. Просто нашел в аудитории позабытый студентами косячок. Таких Джина звала «учениками Рубенса». Немного поколебавшись, она ко мне присоединилась. Так я узнал, что она тоже покуривала.

Мы затянулись веселящей сигаретой. В тот день травка была особенно хороша. Она не оставляла на языке ни малейшего привкуса – наоборот, дарила ощущение нежности и свободы. Джина заметила, что я где-то далеко:

– What’s the matter, darling?[22]

На меня снова накатило ужасное желание. Я выдавил из себя несколько слов – так, просто чтобы что-то сказать. Но по моим затуманенным глазам Джина все поняла:

– I knew there was something wrong…[23]

– Понимаешь, это мужчина.

На какую-то секунду мне показалось, что она не поймет. В конце концов, она уже не так молода, даже немного перезрела…

– Мужчина, и что с того? Я тоже когда-то была влюблена в одну подругу, ее звали Салли. Конечно, мы с ней не спали, но какая разница, ведь это была любовь! Пока она была жива, я любила ее, как никого на свете!

Она призналась, что знает кучу геев. «Правда, ты на них не похож, выглядишь гораздо более мужественно».

– Знаешь, геи довольно жестоки.

– Прекрати.

– А те, кто чего-то добился в жизни, так и вовсе последние сволочи.

– У меня есть друзья-геи, которые и мухи не обидят.

– Не сомневаюсь. А ты попробуй-ка положи им в ладонь эту муху!

– Да вы сегодня грубы, леди Джина.

– И кто из вас за женщину?

– Что-о-о? Что за пошлые вопросы!

– В сексе все очень пóшло, мой мальчик.

– Мы оба мужчины, и точка.

– Ну а за женщину-то кто?

– Ради бога, перестань!

– Думаю, суть одна.

– За женщину по очереди.

– Очень демократично. Мне бы тоже хотелось попробовать.

На самом деле все было гораздо грустнее, но мы, затерянные в пригороде Лондона, хохотали как сумасшедшие, а за окном неотвратимо сгущались сумерки и поезд, окутанный клубами дыма, отходил от платформы и вершил свой путь по темной ночной дороге в сторону Лондона без меня. И вдруг занавес рухнул прямо на клоунов, и я неожиданно оказался на сцене в первозданной наготе. Я рассказал ей о Костантино.

– Понимаешь, у меня такое чувство, что кто-то топчет ногами мое лицо, давит пятками нос и глаза, затыкает рот. Я раздвоился, и этот двойник мешает мне жить. Я всегда о нем знал, но теперь-то я не ребенок. Прошлого не вернуть, но дело в том, что я боюсь шагнуть вперед. Я вообще ничего не могу.

– Тебе не кажется, что до «ничего» всегда было «что-то»?

– Я не могу и дальше жить с этой тайной.

– Тайны – лучшие любовники на свете! Они лишены предрассудков и дарят нам желание жить. Они подхлестывают, будят посреди ночи.

После выкуренной травки она чувствовала себя раскованно и разоткровенничалась:

– Двадцать лет я встречалась с неким лордом, он очень любил охоту. И все эти двадцать лет я чувствовала себя несчастным зверьком, на которого наткнулись в лесу и от нечего делать пристрелили, чтобы разогнать скуку. Только потому, что лисе удалось уйти. Но я никогда не жалела о том, что в моей жизни что-то упущено. Тайна двигала меня к самопознанию. Я жила богатейшей внутренней жизнью.

Мы допили последнюю каплю виски, глядя в потухший камин.

– Лучшая часть жизни – та, которую нам прожить не дано, Гвидо.

Джина погасила свет, накинула пальто и помогла мне попасть в рукава моего, потому что я уже с трудом держался на ногах.

– Иди-ка домой и попробуй уснуть, но сначала купи жене цветы. Женщины обожают, когда им без повода дарят цветы.

На вокзале, ожидая поезд, я поймал на себе взгляд незнакомого мужчины, который несколько секунд смотрел на меня, прислонившись к стеклу, отделяющему нас от надменной людской толпы, и слегка улыбался. Красивый мужчина, такого трудно не заметить. На нем был обычный плащ, и все же от него веяло вестерном. На вид он был лет на пятнадцать старше меня. Я смотрел на старого гея и думал, что однажды и сам стану таким: приличный на вид мужчина с потертой кожаной сумкой, полной заумных книг, он обмотался старым кашемировым шарфом. Возможно, это подарок от дорогого друга, отбывшего в мир иной. Вполне любезный и приятный человек, он надеется подставить задницу непривлекательному и скучному типу вроде меня, в жалком отелишке или набитой книжками крошечной квартирке неподалеку. «А потом, – думает он, – мы выпьем чая и нагишом, в одних лишь галстуках, предадимся заумным дискуссиям, положив ногу на ногу, точно заправские английские леди». Лишь теперь я заметил, что в этом городе полно одиноких геев! Как тосклива эта охота на раненых зверей!

Вечер накануне Рождества. Прибитые дождем Санты висят на белых оштукатуренных балконах. Повсюду крикливые огни. Фигуры прохожих, согретые благими намерениями, торопливо снуют по слякотным и скользким от мокрых листьев тротуарам. Повсюду большие подарочные коробки и маленькие пакетики. Благотворители занялись и бездомными: им выделили горячую еду – кусочек рождественской индейки. Старый бомж Гордон помочился на приглашение. Он, как обычно, лежит на лестнице перед старым кирпичным зданием на углу и, точно любящий отец, укачивающий младенца, прижимает к себе бутылку. Я машу ему рукой. В ответ я вижу, как поношенные тряпки старого святого пьянчуги зашевелились: «С Рождеством, дружище!»

Дом пахнет мясной подливой, горит камин. Длинный накрытый стол так хорош, что подошел бы для обложки кулинарного журнала. Золотистые шары, орхидеи на блюдах. В центре стола возвышается бог Вакх с огромным рогом изобилия, а между ногами у него свисают гроздья винограда. Это маленькое святотатство посреди Вифлеема прекрасно, просто пальчики оближешь. Я прячу подарки. Пес хватает меня зубами за штанину. Он крутится передо мной, скачет, плюхается под ноги, виляет хвостом. Прекрасный пес, ты выбрал меня в хозяева и доверил мне свое счастье.

– Погоди, Нандо, скоро пойдем гулять.

Я целую Ицуми:

– Hi, love[24].

Ее волосы пахнут крепким деревом японского монастыря, над которым поработало время. Она стоит в фартуке, как заправский хирург. Ленни развалилась на диване. Она и есть наш рождественский праздник. Когда Ленни дома, у нас словно поселяется настоящее божество. Она приехала вчера утром. Да здравствуют каникулы! С утра мы с женой чуть не подрались, споря, кто понесет ей завтрак. Мы расселись по разным сторонам кровати и принялись прихорашиваться, точно королевские борзые.