Маркус Зусак - Братья Волф Страница 32

Это вечер среды, и мы с Рубом сидим на крыльце, треплем Пушка после прогулки. Неудивительно, что пес упивается вниманием на старом шезлонге. Он переворачивается на живот, мы с Руб гладим его и ржем над его смешными игрушечными клыками и когтями.

— Ой, Пушок!.. — вздыхает Руб, но это лишь тень его прежних призывных воплей, с которыми он приходил забрать Пушка на прогулку. И смеется Руб сейчас чем-то глубоким, из горла.

Что это?

Сожаление?

Раскаяние?

Гнев?

Я не знаю, но вот миссис Волф, она тоже это чувствует, и вот она выходит к нам на крыльцо в холодный тусклый свет.

Я люблю миссис Волф.

Должен прямо сейчас сообщить вам.

Люблю, потому что она классная, и она гений, пусть даже готовка ее реально убийственная. Люблю, потому что она бьется изо всех сил. Она боец похлеще Руба. И сам Руб вам это скажет — хотя в ее битвах не кулаками дерутся. Но крови там много…

Ее слова нынче вечером таковы:

— Мальчики, что творится? Откуда вы так поздно являетесь каждое воскресенье? — Она улыбается, одна. — Я знаю, вы похаживали на собачьи бега не так давно. Вы в курсе, правда?

Я смотрю на нее.

— Как ты узнала?

— Миссис Крэддок, — признается она.

— Чертова Крэддок! — бурчу я.

Это наша соседка, миссис Крэддок, постоянно околачивалась на бегах, вечно жевала хот-доги своими вставными зубами и вливала в себя пиво, будто напоследок. Не говоря уже про «Лонгбич», которые она смолила без передышки.

— Да не о собаках речь.

Мама вздыхает.

И говорит.

Мы слушаем.

Так надо.

Если человека любишь и уважаешь — слушаешь.

— Я понимаю, ребята, сейчас непросто, но сделайте одолжение, возвращайтесь в нормальное время. Постарайтесь быть дома до темноты.

Я встреваю:

— Хорошо, мам.

Руб — нет.

Он говорит, прямо и твердо:

— Мы ходим в спортзал. В воскресенье вечером там дешевле, и можно брать уроки бокса.

Бокса.

Неплохо, Руб.

Нам ли не знать, что мама думает про бокс.

— И вот этим вы хотите заниматься? — спрашивает она, и я удивляюсь ее мягкому тону. Видимо, она понимает, что не сможет нас удержать. Она знает, что единственный способ — это дать нам убедиться самим. Она добавляет еще три слова: — Бокс? Да ну?

— Это безопасно. Там присматривают, и все налажено. Не то что мы во дворе тогда. Ничего похожего на эту фигню в одной перчатке.

И ведь он не врет. Да, на матчах присматривают, и все налажено, но кто это делает? Забавно, как ложь и правда могут ходить в одной и той же одежке. Они носят фланелевые фуфайки, кроссовки и джинсы и говорят устами Рубена Волфа.

— Присматривайте друг за другом.

— Конечно, — и я улыбаюсь миссис Волф, потому что хочу, чтобы она думала, будто все в порядке. Я хочу, чтобы она уходила на работу, не тревожась за нас. Она заслуживает хотя бы этого.

Руб тоже говорит ей: «Конечно».

— Молодцы.

— Мы постараемся возвращаться пораньше, — добавляет он, и миссис Волф уходит. Но сначала гладит Пушка, запуская сухие пальцы нашему приятелю в мягкий косматый мех.

— Вот посмотри на эту псину, — говорю я, когда мать уходит.

Просто чтобы сказать что-нибудь. Хоть что-то.

— А что она?

Я теряюсь и не знаю, что отвечать.

— Мне кажется, мы его уже успели полюбить, ну.

— Но что с того полюбления? — Руб смотрит на дорогу. — Никакого толку от этого.

— А от ненависти?

— А что мы ненавидим? — Он уже смеется.

Вообще-то, есть много всего, что можно ненавидеть. И любить.

Любить.

Людей.

Ненавидеть.

Ситуацию.

Мы слышим, как позади нас мама прибирается на кухне. Обернувшись, видим силуэт отца, он ей помогает. Мы видим, как он целует ее в щеку.

Безработный.

Он ее все равно любит.

А она — его.

Глядя на них, я вспоминаю те несколько схваток, которые мы с Рубом провели на складах и фабриках. И решаю, что его бои бледнеют. Бледнеют в сравнении. И еще я вижу Сару, как она работает сверхурочно (она стала так делать последнее время) или просто сидит у телика, или читает. И даже образ Стива появляется, который сам по себе где-то, живет. Но в основном все же мать и отец. Мистер и миссис Волф.

Я думаю о Рубаке Рубене Волфе.

Я думаю, каково это — рубиться против Рубена Волфа.

Внутри.

Думаю о розыске Рубена Волфа…

Я думаю о схватках, где знаешь, что победишь, и о схватках, где знаешь, что победят тебя, и о схватках, про которые ничего не понятно. Думаю о тех, в середине.

И это я теперь смотрю на дорогу.

И говорю.

Давай.

Скажи.

Я говорю:

— Не потеряй своего стержня, Руб.

И, не пошевелившись, мой брат чеканит в ответ.

Он говорит:

— Я не собираюсь его терять, Кэм. Мне бы его найти.

Этим вечером — ничего.

Никаких «Эй, Руб, ты не спишь?».

Ни «Конечно, блин, нет!».

Безмолвие.

Безмолвие, Руб и я.

И темнота.

Хотя он не спит. Я чувствую. Чувствую это, не видя.

Из кухни никаких голосов. Нет иного мира, кроме вот этого.

Этой комнаты.

Этого воздуха.

Этой бессонности.

12

В полудреме субботнего утра мне снятся женщины, плоть и драки.

Первые нагоняют на меня страх.

Второе — волнение.

Третье — еще больше страху.

Я укрыт одеялом с головой. Сверху торчит только мой человеческий хрюндель, чтобы можно было дышать.

— Идем бегать? — спрашиваю я у Руба через комнату.

Он что, еще спит?

— Руб?

Ответ.

— Неа, сегодня не идем.

«Отлично, — думаю я. — Пускай это одеяло пропитано страхом, все равно под ним тепло и хорошо. И вообще, похоже, нам следует передохнуть».

— Но вообще попозже я собираюсь поработать, — продолжает Руб, — поработать над джебом. А потом поиграем в «один кулак»?

— Я думал, мы с этим завязали. Как ты сказал маме.

— Ну, не завязали. Я передумал. — Он поворачивается на другой бок, не замолкая. — Тебе тоже не помешает отточить джеб, знаешь ли.

Это правда.

— Лады.

— Вот и не бухти.

— Да я ничего. — Это правда. — По-любому прикольно. Как в прежние деньки.

— Вот именно, блин.

— Ладушки.

И мы снова спим. Что до меня, то у меня снова плоть, драки и женщины. А куда, интересно, возвращается Руб? Когда мы встаем, и день идет своим чередом, предки и Сара отправляются к Стиву посмотреть, как он там. Золотая возможность потренироваться. И мы ее не упускаем.

Мы, как теперь всегда делаем, лезем через ограду и забираем Пушка.

Шавочка смотрит бой с нашего заднего крыльца. Облизывая губы.

Мы кружим по двору.

Руб достает меня, но я достаю в ответ. Он чаще попадает в цель, примерно на каждый второй его точный удар я отвечаю точным своим. Он слегка огорчен.

В перерыве он говорит:

— Мне надо двигаться быстрее. Когда мне бьют прямым. Быстрее блокировать.

— Ага, но у тебя что бывает на ринге, — говорю я ему. — Ты проводишь джеб или два, а потом добавляешь левой. Твоя левая всегда быстрее, чем их встречные.

— Понятно, но что если мне попадется чувак с по-настоящему хорошим встречным? Тогда беда.

— Сомневаюсь я.

— Да ну?

И мы занимаемся еще и потом меняемся перчатками, забавы ради. Как в прежние деньки, именно. По одной перчатке у каждого, кружим по двору, обмениваемся ударами. Улыбаемся ударам. И полученным тоже улыбаемся. Мы не слишком увлекаемся, завтра у нас обоих бои, так что обходится без синяков и крови. Занятно, думаю я, пока мы, пригнувшись, топчемся, и я наблюдаю за Рубом, который пригибается с таким вот особенным видом. Полного довольства. Занятно: когда мы во дворе сходимся в одноруком бою, именно тут я и чувствую себя ближе всего со своим братом. Тут я лучше всего понимаю, что мы братья и всегда ими будем. Я чувствую это, наблюдая за Рубом, и когда он ухмыляется мне лукавой ухмылкой Рубена Волфа, Пушок бросается на него, Руб шутливо с ним дерется, давая обхватить лапами его одиночную перчатку.

— Чертов Пушок, — хмыкает Руб. Такие вот проблески.

Потом все входит в нормальный для последнего времени ритм.

Мы сидим в комнате, Руб отгибает истертый угол ковра рядом с моей кроватью. В одном конверте его деньги. В другом мои. У него три с половиной сотни. У меня примерно сто шестьдесят. Руб выиграл семь боев из семи начатых. Мое бабло — две победы, остальное — чаевые.

Руб сидит на кровати, пересчитывает деньги.

— Все на месте? — интересуюсь я.

— А куда им деться?

— Да я, блин, просто спросил!

Он смотрит на меня.

Если задуматься, так до этого раза довольно давно ни один из нас не повышал голос на другого. А когда-то мы постоянно орали друг на друга. Это было нормой. Почти забавой. Обычным делом. Но вот сегодня это как пуля, врывшаяся глубоко в плоть нашего братства. Это пуля сомнения — пуля неведения.