Милан Кундера - Неспешность. Подлинность Страница 32

— Можно было бы поговорить и о чем-нибудь еще!

— Два любящих существа, предоставленные самим себе, оторванные от мира, — это, конечно, дело хорошее. Но чем могут питаться их разговоры с глазу на глаз? Как бы пошловат ни был мир, им без него не обойтись, если они хотят поддерживать беседу.

— Вполне могли бы и помолчать.

— Как эта вот парочка за столом напротив? — усмехнулся Жан-Марк. — Ну уж нет, никакая любовь не переживет игры в молчанку.

27

Гарсон склонился над их столиком, расставляя десерт. Жан-Марк ухватился за другую тему:

— Ты знаешь того нищего, что время от времени появляется у нас на улице?

— Нет.

— Да как же нет, ты его наверняка встречала. Тип лет сорока с ухватками чиновника или школьного учителя, который дошел до ручки и теперь выклянчивает у прохожих гроши. Ты его не видела?

— Нет.

— Да как же нет! Он всегда торчит под платаном, единственным, что остался у нас на улице. Крону видно прямо из нашего окна.

Образ платана тут же напомнил ей об этом попрошайке:

— Ах да! Видела, видела!

— Мне страшно хотелось к нему обратиться, завязать разговор, но знала бы ты, как это трудно.

Шанталь не расслышала последних слов Жан-Марка: перед ее мысленным взором стоял нищий. Человек под деревом. Безликий человек, чья сдержанность прямо-таки бросается в глаза. Всегда безукоризненно одетый, так что прохожие с трудом догадываются, что он побирается. Несколько месяцев назад он обратился и к ней и очень вежливо попросил милостыню.

Жан-Марк тем временем продолжал:

— Это трудно, потому что он, должно быть, недоверчив. Он не понял бы, с какой стати я решил с ним заговорить. Из любопытства? Ничего хорошего оно ему не сулит. Из жалости? Это унизительно. Чтобы предложить ему что-нибудь? Но что, собственно, я могу ему предложить? Я попытался влезть в его шкуру, чтобы понять, что он может ждать от других. Но так ничего и не понял.

Она снова представила себе этого нищего под его излюбленным деревом, и это дерево тут же, в мгновение ока, подсказало ей, что автор писем — это он. Он выдал себя своей метафорой дерева — он, человек под деревом, исполненный образом своего дерева. Ее мысли мгновенно выстроились в цепочку: никто, кроме него, человека без занятий, у которого уйма свободного времени, не может незаметно сунуть письмо к ней в ящик, никто, кроме него, укрытого своей униженностью, не может, оставаясь незамеченным, следить за ее повседневной жизнью.

А Жан-Марк продолжал:

— Я мог бы ему сказать вот что: помогите мне привести в порядок мой погреб. Он отказался бы — не по лености, а потому, что у него нет рабочей одежды, а тот костюм, что на нем, он должен беречь. И все-таки мне страшно бы хотелось с ним поговорить. Ведь это мой alter ego!

Не слушая Жан-Марка, Шанталь спросила:

— А что за интимная жизнь у него может быть?

— Интимная жизнь? — расхохотался Жан-Марк. — Да никакой, ровным счетом никакой! Одни мечтания!

«Мечтания», — повторила про себя Шанталь. Стало быть, она — всего лишь мечтание какого-то горемыки. Но почему он выбрал для своих мечтаний ее, именно ее?

А Жан-Марк продолжал гнуть свое:

— Как-то раз мне захотелось ему сказать: а не выпить ли вам со мной чашечку кофе? Ведь вы мой alter ego. Вам выпала такая судьба, от какой я сам отвертелся только по случайности.

— Не городи глупостей, — сказала Шанталь. — Никогда тебе такая судьба не угрожала.

— Мне не забыть время, когда я бросил медицинский факультет и понял, что все поезда ушли.

— Да, я знаю, знаю, — подтвердила Шанталь, у которой эта история навязла в зубах, — но как можно сравнивать твою мелкую неудачу с настоящими напастями этого человека, который ждет, чтобы кто-нибудь швырнул ему монетку в ладонь?

— Отказаться от продолжения занятий — это, конечно, просто неудача, но я-то ведь заодно отрекся и от всех своих амбиций. Я внезапно стал человеком без амбиций. А растеряв свои амбиции, тут же очутился на задворках мира. Хуже того: мне именно там и хотелось находиться. Тем более что никакая нищета мне не угрожала. Но если у тебя нет амбиций, если ты не горишь желанием преуспеть, добиться признания, тебе ничего не остается, кроме как устроиться на краю пропасти. Там-то я и устроился, и, надо сказать, со всеми удобствами. И плевать мне было на то, что устроился я не где-нибудь, а на краю пропасти. Стало быть, можно безо всякого преувеличения сказать, что я нахожусь на стороне какого-то нищеброда, а не на стороне владельца этого роскошного ресторана, где мне так приятно сидеть.

«Итак, я стала эротическим кумиром попрошайки, — сказала себе Шанталь. — Честь поистине шутовская. — И тут же поправила себя: — А почему это желания нищего менее достойны уважения, чем прихоти какого-нибудь дельца? Будучи несбыточными, эти желания обладают одним неоценимым достоинством: они свободны и искренни».

Вслед за тем в голову ей пришла другая мысль: «В тот день, когда, вырядившись в красную рубашку, она играла в постельные игры с Жан-Марком, тот, третий, кто следил за ними, кто присутствовал при этих играх, был не молодой человек из бистро, а этот самый нищий! Ведь это он набросил ей на плечи красную мантию, ведь это он превратил ее в порочную кардиналию!» На мгновенье эта мысль показалась ей стеснительной и тягостной, но ее чувство юмора быстро взяло верх, и в глубине души она беззвучно рассмеялась. Она представила себе этого бесконечно застенчивого типа в трогательном галстуке: он стоит у стены их спальни с протянутой рукой, смотря неотрывным и порочным взглядом на то, что они выделывают прямо перед ним. Она представила себе, как, отыграв любовную сцену, голышом и вся в поту, она поднимается с постели, берет со стола свою сумочку, выуживает из нее монетку и кладет ее в протянутую ладонь. И уж тут-то ей еле удалось удержаться от настоящего хохота.

28

Жан-Марк смотрел на Шанталь, на ее лицо, внезапно озарившееся потаенным весельем. Он не горел желанием узнать у нее о причине этого веселья, он был доволен и тем, что просто-напросто смотрит на нее. Пока она предавалась своим потешным фантазиям, он думал о том, что Шанталь — его единственная живая связь с миром. Что ему там говорят о заключенных, гонимых, изголодавшихся?

Их несчастья могут тронуть его лично глубоко и болезненно лишь тогда, когда он вообразит Шанталь на их месте. Что ему там твердят о женщинах, изнасилованных во время гражданской войны? Он видит в них Шанталь, изнасилованную Шанталь. Только она, и она одна, может избавить его от равнодушия. Только посредством ее он способен сострадать.

Ему хотелось бы сказать Шанталь обо всем этом, но он стыдился патетики. Тем более что в голову ему тут же пришла другая мысль, полностью противоположная первой: что будет, если он потеряет это единственное существо, связывающее его со всем родом человеческим? Он думал не о ее смерти, а о чем-то ином, куда более тонком, неуловимом; последнее время это наваждение просто не давало ему покоя. Что, если однажды он не узнает ее; что, если однажды он убедится, что Шанталь — это вовсе не та Шанталь, с которой он прожил столько лет, а та женщина с пляжа, которую он за нее принял; что, если однажды та достоверность, которой была для него Шанталь, окажется иллюзорной, и она станет для него такой же безразличной, как и все остальные? Она тронула его за руку:

— Что это с тобой? Ты снова нос повесил. Уже который день не в своей тарелке. Что случилось?

— Ничего, ровным счетом ничего.

— Нет, что-то случилось. Скажи, что тебя беспокоит в данную минуту?

— Я представил себе, что ты — это вовсе не ты.

— Как это?

— Что ты совсем не такая, как мне представляется. Что я обманулся в твоей подлинности.

— Ровным счетом ничего не понимаю.

Он видел стопку лифчиков. Жалкий бугорок лифчиков. Этот смешной бугорок. Но из этого морока тотчас просквозило реальное лицо Шанталь, сидящей напротив. Он ощущал на своей руке тепло ее ладони, и оно мгновенно избавило его от впечатления, будто перед ним какая-то чужачка или предательница. Он улыбнулся:

— Забудь обо всем этом. Считай, что я ничего не говорил.

29

Вжавшийся в стену спальни, где они занимались любовью, с протянутой рукой, с глазами, жадно пожирающими их нагие тела, — таким он представился ей за ужином в ресторане. А теперь он стоял, прислонившись к дереву, и робко протягивал руку к прохожим. Сначала она хотела проскользнуть мимо, притворившись, будто не замечает его, потом намеренно, решительно, томимая смутным желанием прояснить запутанную ситуацию, остановилась прямо перед ним. Не поднимая глаз, он твердил заученную фразу:

— Помогите чем можете.

Она оглядела его: обескураживающе опрятный, при галстуке, седоватые волосы зачесаны на затылок. Красив ли он, непригляден ли? Понятия красоты и неприглядности на таких, как он, не распространяются. Ей хотелось сказать ему что-нибудь, но она никак не могла сообразить, что же именно. Замешательство лишило ее дара речи, и она просто-напросто открыла сумочку, поискала мелочь, но кроме нескольких сантимов ничего не нашла. А он все стоял, словно врос в землю, недвижимый, с протянутой к ней ужасной ладонью, и его неподвижность еще увеличивала гнет молчания. Сказать ему теперь «простите, больше у меня ничего нет» показалось ей невозможным, и она стала искать банкноту, но обнаружила только билет в двести франков; такая несуразно большая для милостыни сумма заставила ее залиться краской: можно было подумать, что она тратит ее на содержание воображаемого любовника или переплачивает ему за еще не присланные любовные письма. Когда вместо холодной медяшки нищий ощутил в своей ладони банкноту, он поднял голову, и она увидела его глаза — в них застыло страшное удивление. Это был взгляд насмерть перепуганного человека, и она, чувствуя себя крайне неловко, поспешила удалиться.