Николай Псурцев - Тотальное превосходство Страница 32

Ее не тошнило от лобстеров, и у нее не образовалось отрыжки от севрюги с форелью. Она все время улыбалась и даже попыталась однажды что-то сказать. Друзья ученого-кооператора, которые в обильном количестве приехали ближе к ночи, заигрывали с ней и кокетничали с ней. Она мычала, но очень мелодично, она крякала, но очень ритмично, она кудахтала, но не без обаяния… Люди рассказывали непонятные вещи, говорили друг другу приятные слова и открыто и со вкусом смеялись… Они не орали друг на друга, не матерились бестолково и не сверлили друг другу лбы ненавистью и отвращением. Они не кидались друг в друга какашками и не хватались то и дело за разделочный нож. Они не мочились в штаны и не блевали кисло-горько под стол. И еще они, что самое важное и самое главное, не мычали, не крякали и не кудахтали — они говорили, они складно и связно говорили… И еще они слушали друг друга — пристально, пристрастно и с любопытством. И еще… И еще… И еще на них было просто интересно смотреть. Наша девочка никогда до сего дня даже и не подозревала, что на людей так бывает интересно смотреть… Не на всех, правда, но на многих…

Ночью не спала. Утром в школе материла всех вокруг. Не щадила ни учителей, ни уборщиц, ни безобидную беременную двенадцатым ребенком одноногую и безухую от рождения буфетчицу Люсю. Плевалась на ботинки директору у него в кабинете. Плакала, наказанная выговором и вызовом родителей, в школьном дворе под яблоней, обработанной человеческим навозом, доставляемым директором из собственного туалета на загородной даче.

Заставила мать взять ее в следующий понедельник снова с собой. Мать долго отказывалась, била стаканы и оконные стекла на кухне, топтала пальцы девочке на ногах, пинала болезненно девочку в грудь, и в живот, и в промежность еще, колотила по почкам ее и по суставам рук и ног кастрюлями и сковородками… Но все-таки не устояла. Девочка сильнее и ловчее матери оказалась. Когда толстый разделочный нож, прохладный и равнодушный, надрезал ей, матери то есть, кожу под подбородком, она конечно же на все предложения девочки тотчас же согласилась.

Ученый-кооператор подарил девочке много глянцевых журналов с фотографиями красиво одетых красивых женщин и мужчин, а жена кооператора подарила ей совсем новые французские кофту, юбку и две пары три или четыре раза надеванных туфель. Запах вещей дурманил и вызывал сладкое беспокойство и яростное томительное жжение внизу живота. Девочка как можно чаще бегала в туалет, но с жжением тем не менее справиться не сумела. Видимо, что-то требовалось еще для удовлетворения подобного жжения, верно и разумно решила она… Она снова вкусно поела и плотно и с восхищением еще насытилась славными звуками…

Девочка рассматривала иностранные журналы мод и искренне плакала. Девочка зарывалась лицом в подаренные доброй женой ученого-кооператора вещи и безнадежно и крупно стонала, бедная, бедная, бедная… Девочка отдавалась — лишалась осознанно девственности и освобождалась таким образом, догадливая, от яростного и томительного жжения внизу живота — самому приличному своему однокласснику и едва сдерживала, терпеливая, тошноту и рыдания… Первый секс показался ей мукой и глупостью. И ради такого вот говна люди тратят столько усилий?! Жжение поутихло, но совсем не исчезло…

Секс с учителем пения вызвал мышечные спазмы, судороги и истерику…

Секс с ученым-кооператором на теплой полянке в теплом лесу принес неведомое до этой поры наслаждение и удовлетворение справедливостью жизни — на тот конкретный момент, разумеется…

Ей шестнадцать. Раз в месяц, не реже и не чаще — кто такой распорядок установил, можно уже догадаться — бывший ученый и нынешний кооператор с пониманием и удовольствием, нежно и жестоко одновременно, ласково и причиняя нестерпимую боль, нашептывая романтические словечки и без всякого стыда выкрикивая непристойности, виртуозно — мат и затейливо и изобретательно специфические медицинские термины — занимался с нашей знакомой девочкой сексом.

Другой мир, другая жизнь. Лучше, лучше, лучше… Вершина наслаждения. Наркотик. Бессмертие. Рай. Непридуманное реальное счастье… Другая жизнь. Другой мир…

Ей семнадцать. Ученый-кооператор, и его жена, и его дети уехали жить в Америку…

Она сначала хотела убить своих родителей — не имела больше сил и терпения смотреть на них без ненависти, злобы и рвоты… А потом она решила убить всех своих одноклассников и учителей и вообще всех, всех, всех тех, кто находился с ней рядом, на большом расстоянии или на малом, в Москве, Волгограде, Торжке, Оренбурге, Тобольске, Коломне, Твери, Вятке, Смоленске, Кушке, Калининграде и где-то еще и где-то еще, всех этих маленьких, меленьких, грязненьких, тупеньких, убогоньких, всех этих крякающих, мычащих, кудахтающих — на улице, в автобусе, в троллейбусе, в метро, в магазине… Она не хотела больше этого мира, она хотела теперь мира совершенно другого…

Но потом все же благоразумно и резонно решила покончить персонально с собой. Извести весь этот ненавистный ей мир — мир примитивных инстинктов, банальных поступков, мир лени, равнодушия, невнимательности, безынициативности, немотивированной агрессивности, отвратительных запахов, уродства, безвкусия, скуки и монотонности — ей ясно и непререкаемо сегодня, ныне, было, разумеется, никак не под силу — она не имела необходимых и надежных для этого дела способностей, и она не обладала, что не менее важно, необходимыми и надежными для этого дела познаниями, но вот извести с этого света, и бесследно почти, лично себя она в данное определенное время безусловно смогла и сумела бы.

Когда увидела кровь, выпрыгивающую из вены, запаниковала, испугалась, забарахталась в ванной, поскальзывалась несколько раз, падала в воду обратно, билась затылком о металлический край. Но успела все-таки — перетянула вену выше локтя полотенцем. Мокрая, голая, побежала к соседям… Ревела зверино целую неделю. Не пускала врачей. Материлась на милиционеров… Поумнела за те сумасшедшие дни. Повзрослела. Поняла, что для той жизни она не годится. Не годится сейчас. Но, может быть, что-нибудь случится потом. Догадалась, а не исключено, что и сообразила, что для той жизни нужно просто родиться. Либо… Либо нужно очень усердно трудиться. Очень усердно. Если имеются способности, конечно, если есть одержимость и фантазия, разумеется…

Три раза выходила замуж за мужчин из нужного ей круга — или сословия, нынче, слава богу, можно сказать и так, — и три раза выбранные и спеленутые ею мужчины покидали ее — обиженные, оскорбленные и униженные, как им казалось, и озлобленные еще, гневные, негодующие. «Почему? — спрашивала она в отчаянии каждого из тех, кто ее покидал. — Почему? Почему? Почему?» — «Ты меня обманула, — отвечал ей первый из них. — Секс меня съел. Соски и влагалище оказались на какой-то, слава богу, что на короткий, период важнее ума, знаний, стремления к пониманию и к удивлению. Тебе надо побольше читать…» «Ты меня обманула, — объяснял ей второй ее муж. — Секс заколотил мне мозги. Поначалу… Но ты, как выяснилось чуть позже, и сексом-то, собственно, занимаешься плохо. Ты просто хорошенькая и в достаточной степени ладненькая. Но этого мало. Этого не хватает. Секс — это прежде всего работа ума, как ни странно это звучит… Тебе требуется почаще задумываться. И о многом…» «Ты меня обманула, — в тысячный раз уже плотно и крепко облепив глазами ее лицо, объявил ей перед самым своим уходом третий ее избранник. — Вернее, не ты сама, а конкретно твое лицо меня обмануло. За макияжем, ужимочками и гримасками все эти недолгие, но утомительные вместе с тем месяцы, пока мы с тобой встречались, трахались и пока мы с тобой жили вместе в нашей квартире, оно очень удачливо и довольно умело скрывало себя настоящее — реальное, не припрятанное, естественное, неподдельное. Твое лицо, девочка, на поверку-то оказалось чрезвычайно простым. На него, оказалось, деточка, совсем не интересно смотреть. Непростые люди не носят простые лица. Ты понимаешь? Лицо ведь всегда отражает твою немнимую подлинность. И это действительно так. Это не миф. Это не легенда. Это не замена существующего желаемым. Это воистину так, так, так, так, так, так, так, так, так, так, так… Это тааааааааааааак!»

Не вышло. Жизнь побежала обратно. Не помогли ни стремления и ни мечты. Она не сумела разобраться даже в оргазмах — когда же они приходят и отчего же в конце концов они наступают. Оргазм мог заявиться и через мгновение, а мог не притащиться и вовсе, как бы она ни старалась. Ей хотелось измениться больше, чем ей даже хотелось, собственно, жить. Просто жить не умирать. Ради того, чтобы хотя бы на одну минуту почувствовать себя измененной, можно было бы, между прочим, и умереть.

Она попробовала учиться… Утомление знанием и старанием буквально сшибало ее с ног. Память отказывала — рыдания сотрясали. Все, что происходило в мире, и все, что в нем происходит сейчас, было ей исключительно не любопытно. Ее не возбуждали даже чужая смерть и собственный голод. Ее не возбуждал даже только и предназначенный-то именно для этого, для возбуждения, секс. Она понимала, что ей необходимо им заниматься, но волнения, радости, наслаждения и удовлетворения от секса, после того как исчез с европейской карты континента ученый-кооператор, она больше не получала… Она не жила теперь — осознающая нереальность исполнения своего по-прежнему неутомимого желания, — она умирала…