Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио Страница 32

Проводив Григория Наумовича взглядом, Франя вздохнула, подтёрла рукавицей мокрое под глазами и тоже двинулась в сторону дома, думая о том, почему хороших людей Бог порой обижает, хотя они не заслужили, а плохим многое прощает и не призывает их к ответу и небесному суду. Так и теперь, подумалось ей, этим всё с рук сойдёт, институтским, которые с дозой наркоза не угадали, а Машутку Лунио эту из смерти обратно уже не вернуть. Деткам её, малышкам. И Григорий Наумычу – дочку, тоже. Только про какую он Дюку сказал, не было понятно до конца. Или не так услышала, или же не то сказал, про другое что-то, про своё.

Подходя к своему бараку, она заметила в свете вечернего фонаря согнутый контур долговязой фигуры. Контур, с задранным на полную высоту овчинным воротником, сиротливо сидел на вертикально поставленном чемодане и принадлежал бывшему её сожителю Ивану Гандрабуре. В этом ошибки быть не могло. Он сидел к ней спиной и молча изучал взглядом мёрзлую даль, в которой на фоне жёлтого фонарного света отчётливо просматривалась одинокая полусогнутая берёза, та самая, подвергнувшаяся аномальному дождю с беспощадным ледяным последствием. До былой вертикали берёза так себя и не разогнула, однако выжила и даже наполовину вернула себе исходную прямоту. Теперь гнутость её напоминала смастерённую из гибкой ивы удочку, заброшенную от берега вдаль, но только с утянутым крупноразмерной рыбиной вниз верхним концом. Или же походила на обрезанную на полпути фонтанную струю, которая стремилась, но так и не могла долететь до плоской нижней воды.

Ледяной корки на дереве уже не было, но от всего берёзового облика исходила невыразимая и бесконечная тоска, схожая с той, какую, глядя на неё, испытывал в этот вечер Иван, несостоявшийся и бездомный отец гипофизарных карликов-близнецов. И эта тоска по уже свершившемуся факту не могла быть отменена никаким природным вмешательством.

«Зато сок скоро пойдёт, раз не померла...» – подумал он, в последний раз окинув берёзу с головы до пят. И, засекши в этот момент снежный хруст осторожных шагов, обернулся.

– Зачем ты пришёл? – безучастно спросила Франя.

В голосе её не было ни удивления, ни сострадания, и это Иван ощутил сразу. Были лишь бабья печаль и попутное равнодушие. Раздосадованный, он всё-таки пережал взмывающую к горлу волну несогласия. Сам же когда-то был неправ, помнил.

– Ты это, Франь... – промычал он, нащупывая путь к разговору. – Ты пусти меня сейчас, я ж с вещами, – он кивнул на чемодан, так и продолжив на нём сидеть. – А то у меня неприятность вышла большая. И надо б поговорить нам, а? Ты как?

Он с надеждой посмотрел на бывшую подругу – ночь через три. Она мельком окинула взглядом вещи:

– Ладно, заходи... – и прошла вперёд. Иван подхватил чемодан, уцепил красной клешнёй тёртый рюкзак и энергичным переступом тридцать восьмого калибра последовал за ней.

Он разделся, и они сели. Она вопросительно подняла на него глаза.

– Чего тебе?

– Ты это... – с той же ноты завёл пластинку гость. – Ты послушай для начала, Франь... А уж потом гони. – Франя молчала, ожидая продолжения слов. – Короче, жена у меня померла, – горестно выговорил Иван. – Она померла, я и пришёл. К тебе снова. Примешь?

Франя закрыла лицо руками. Упавшего сегодня на неё горя было слишком много для одного зимнего дня в этом печальном городе, больше, чем душа её могла принять. Глаза её, уже начавшие за прошедшую рабочую смену привыкать к избыточной влаге, стали снова быстро намокать.

– Когда? – выдавила она, глядя на Ивана.

– Сейчас, – оживившись, отреагировал тот. – Прямо сейчас и останусь, если чего. У меня всё с собой. Паспорт, трудовая, военный билет. Ну и остальное всё.

– Я говорю, умерла когда жена твоя? – переспросила Франя, пропустив мимо ушей слова Ивана.

– А-а, умерла когда? – он опустил голову и снова несколько угас. – Сегодня умерла, Франь. Сегодня.

– Сегодня? – она подняла на него глаза. – А почему же ты не с телом, а тут, у меня?

– Тесть прогнал, – слукавил Иван. – Не ужились мы. Разные очень. Я и ушёл. Сам.

Версия получилось двоякой, но не настолько, чтобы обсуждать и дальше.

– А похороны когда? – горестно спросила Франя. – Куда хоронить будете, на городское или через кремацию?

Вопрос был абсолютно резонный, но настолько же и неожиданный. Когда хоронить – об этом он, уходя, не подумал. Не пришло в голову. Само отчаяние не пустило и захлестнувшая сердцевину обида. Как не подумал и о том, каким образом теперь узнает про эти похороны и у кого. А тогда первой мыслью было просто тупо бежать из этого дома. От карликов и деда их Лунио. Тем более что приобретённая в этих стенах увлекательная профессия всё равно уже навеки была в его руках.

Он задумался. Не хотелось отвечать просто так, не пропустив ответ через себя. Но ответил честно:

– Придётся узнавать у тестя. Или ж прямо в больничке её, если они узнают.

– Так она в больнице у тебя скончалась? – задала наводящий вопрос сострадательная Франя. – В какой? Может, я чего узнаю, через своих?

В этом месте Иван решил, что поведал достаточно, чтобы получить кров и очаг. Хотя бы на сегодня. А там как пойдёт. И ответил уклончиво:

– Я тут поесть нам прихватил в продмаге. Может, пошамаем?

Франя, уже успевшая вовлечь себя во вторую по счёту общую беду, засуетилась:

– Конечно, Ваня, само собой. У меня там ещё сырники со вчера остались. Погрею сейчас. И вроде сметана не вся вышла. Будешь со сметаной?

– Буду, – кивнул Иван и стал вытряхивать из рюкзака, поочерёдно кладя на стол, рыбную консерву, батон хлеба, коляску ливерной колбасы и пяток яиц в бумажном кульке. Одно оказалось раздавленным и замарало Ивана яичной жижей. Он брезгливо стряхнул жижу с руки на пол и обтёр кисть об свой рюкзак.

Потом они ели за столиком в торце её жилого прямоугольника, размером с два лежачих однодверных гардероба. А после этого она, думая про два горя сразу, начала стелить. Себе, как всегда, на узкоколейке. Ему – на полу, без вопросов. На одного.

Он молча и непривычно трезво следил за её приготовительными манипуляциями, знакомыми по прошлой, почти забытой жизни, думая о том, что, если, предположим, продолжать и дальше трудиться над ювелирными упаковками, то место это не подойдёт. Узко. И главное, серьёзному делу будет помехой сама хозяйка, которой тут из-за нехватки жизненного пространства некуда будет пристроиться, пока он творит.

– Ложись, Ваня, – она погасила свет, скинула с себя кофту и юбку, занырнула в ночнушку и легла сама. – Спокойной ночи, – с вежливой лаской проговорила она, желая тем самым лишний раз проявить чистосердечное сострадание к положению, в которое попал Иван.

– Спокойной, – пробурчал тот, начиная тихо злиться, что она сначала не позвала его к себе наверх, как раньше, а сразу пошла туда сама, на свою узкоколейку, без него. Он мысленно махнул на это рукой, но именно в этот момент, в окружившей голову темноте, его прижало. Вспомнилась Дюка, маленькая жена, ласковая и смешная. От той никогда не знал, чего ждать. Могла вдруг ни с того ни с сего подпрыгнуть игривым котёнком и залиться тонким смехом. Или же зарычать внезапно детёнышем африканского льва, оскалиться крохотными зубочками и поползти на него по их семейной кровати размером со всю эту Франькину комнату. А добравшись, положить холодные ладошки к нему на волосатую грудь и два раза жалобно гавкнуть, глядя своими глазами в его. И ещё всякое, тоже забавное.

Франька была другая, совсем. Тоже, если разобраться, добрая. Не говоря уж что большая и с сиськами. Но без девчачьей Дюкиной задиристой шалости, без молодого, не по возрасту и росту заливистого смеха, без умной, ужас как много знающей и помнящей маленькой головы и без многого ещё чего.

Зато в ней, во Франьке, было своё, ей одно данное. Тихая была и терпеливая, всегда согласная. Франю, как Иван знал по собственному опыту, было сложно вывести из доброжелательного равновесия или обидеть. Хотя по большому счёту он и не пробовал, потому что пользовался ею как мужик и эту свою постоянную возможность подспудно оберегал.

Привлекала его Франя и по другой причине. Там у себя, на проходной, Иван хоть и был вроде начальника для тех, кто под его зорким приглядом миновал шлагбаум, но оставался всё же совершенно ими не замечен. Караульный сделал дело – обеспечил беспрепятственный проход на территорию, – и прошедший перемещал себя дальше, в согласии с личной и служебной нуждой, забыв о том, кто именно подобную вольность ему разрешиил. Чужое пренебрежение обжигало Ивана обидой, а иногда и крепко било по самолюбию. Поделиться этим чувством было не с кем. Даже с Франей: просто ничего б не поняла. Да и не знал Иван, как это ощущение передать другому человеку, слушателю, готовому усердно вникать, понимать и одобрять. Дюка бы поняла, без вопросов, но он тогда уже на том шлагбауме не стоял, потому что стал жить с ней. Жаль.

А у Франи, так он про неё знал, интерес к нему другой, подлинный, как будто та хотела знать про всё, что до шлагбаума и что после. И умудрялась при том быть ещё и благодарной. Сама почти не говорила, сдерживалась или не умела, как и он. Больше просто смотрела на него тёплой тёлушкой: как ест, как ноги вытягивает, когда спускается с кровати на пол, как курит, лениво поднося ко рту, как уходит и как возвращается снова в ночь через три. И ничего ей не говорит про то, о чём она про них обоих думает.