Ирина Богатырева - Товарищ Анна (повесть, рассказы) Страница 32

Поляна была залита солнцем. Пахло так, словно был первый день на Земле. Идка вышла из тени на свет, тепло, смотрела на влажную землю, траву, дышала глубоко и сосредоточенно. Ей казалось, что все, что она видит и чувствует сейчас вокруг, видит она и чувствует впервые, и все это очень важно. Как земля под ее ногами дышала и открывалась солнцу, так и она вся дышала и открывалась солнцу, земле, прохладному влажному воздуху. В лесу неистово пели птицы. Идка медленно-медленно пошла через лес.

А папа не спал, думал, что не спит. Он думал об Идке, о болезни, о том, что делают, когда ангина, и красные опухоли представлялись ему. Их надо убрать, вылечить чем-то, и он думал — чем, и думал, ехать ли им домой или дождаться жены. Дождаться, думал он, совсем уже забыв, что твердо решил уезжать. Приедет — и лучше станет, все хорошо станет, думал папа, а мысль его переходила уже на Москву, на танки, и он думал, что же за слово такое странное — путч, откуда взялось оно, но мысль опять соскальзывала, и он успокаивал и себя, и Идку, и все: приедет, приедет.

И тут, непонятно отчего, папа проснулся. Даже не посмотрев еще на соседнюю кровать, он почувствовал, что Идки нет, и вылетел из домика. Он бежал по лесу, звал, оглядывался, прислушивался, снова звал — пока не выскочил к Волге, к обрыву, и остановился, забыв даже крикнуть вновь: «Ида!» Потому что Идка его — вот она: силуэтом на фоне синего неба, к дереву прислонившись, стоит, маленькая, хрупкая, и кажется даже прозрачной. Внизу Волга спокойно накидывала волну за волной на влажный, прохладный песок. Небо разгоралось жарче, после дождя чистое, и было видно, что к пристани приближается маленький пароход. И папа, не сознавая, стоял и плакал, но в то же время где-то в глубине себя чувствовал, что все это прямо сейчас застывает в нем, чтобы остаться навсегда — отпечатком травинки на янтаре, памятью, мифом.

Мир, в который они вернулись через несколько дней, уже начал меняться и скоро стал совсем другим. И Идка тоже будет меняться: стрижки делать, на телефоне висеть, на каблуках ходить, плакать ни от чего, уходить из дома, возвращаться, снова уходить, навсегда, — но это другая уже будет Идка, а его, не большая, не маленькая, котик, кролик, малыш, всегда будет вот тут, на острове, силуэтом на фоне ясного горизонта, и папа вместе с ней всегда — молодой.

Универсум

Может быть, потому, что она была единственным человеком, кто никогда не спрашивал, как и чем он живет; или потому, что виделись нечасто и она не успела ему надоесть, — только позвонил Макс именно ей и попросил за него поработать.

— Для тебя это не составит труда, — сказал он. — Я постарался закончить все свои дела, встречаться с клиентами тебе не придется. Только отвечать на письма, но так, чтобы не отказывать. Я не хочу, чтобы кто-то сорвался. Тебе надо будет отвечать так, чтобы ответить всем правильно.

Маха опешила. Но сумела не подать виду.

— Почему ты не поставишь в ящик автоответчик?

— Я ж тебе только что сказал. Именно поэтому.

— Хорошо, — Маха сделала равнодушный голос. — У моей соседки есть Интернет. Я буду иногда проверять твою почту.

— Нет, ты не поняла. Я хочу, чтобы ты пожила это время у меня.

Ей оставалось только закрыть рот и согласиться.

Может быть, конечно, сейчас все его знакомые заняты, а я одна болтаюсь не при деле… Иначе не могу понять, почему он выбрал меня.

Махе всегда казалось, что у Макса должна быть куча друзей, каждый из которых готов выполнить любую его просьбу по первому слову. Именно поэтому она никогда не набивалась ему в дружбу. Они могли приятно, но недолго поговорить, когда встречались, а потом не видеться месяц. Созванивались, только если была отчаянная друг в друге нужда. Как сейчас.

Всю неделю до его отъезда Маха ходила гордая, счастливая и таинственная. У нее с Максом были общие знакомые, но никто из них ничего о его жизни не знал и уж тем более не мог похвастаться, что бывал у него дома. Перспектива пожить у него была явным Махиным превосходством над всеми. Это было ее счастье и ее тайна.

Никому ничего так и не рассказав и не предупредив соседок, Маха собралась однажды и ушла из общаги.

Макс жил в столь удаленном от центра районе Москвы, забравшись куда уже оттуда не выезжаешь. У него была однокомнатная квартира в панельном худостенном доме на первом этаже. В дулах подвала под ним жили дикие городские кошки, за решетками окон над ним — многодетная семья азербайджанцев. Сам Макс обитал между всем этим на кухне своей квартиры: тут плита, раковина, на стене висит шкафчик, под окном диван, на котором Макс спит, а перед диваном — стол с компьютером. Компьютер старый, с круглым маленьким монитором. Вся настоящая, дорогая и продвинутая техника находилась в комнате.

В комнате была Максова мастерская — и святилище. Окна давно и наглухо зашторены. Компьютер, который жил там, был способен воссоздать зрительные образы нашего мира с убедительной точностью или даже лучше. Огромный принтер пил разноцветные чернила белыми трубочками и печатал шедевры Максова Canon ’а в любом формате.

— Я прошу тебя туда не ходить, — сказал Макс, оставляя Маху в квартире.

— Синяя борода запирал на ключ свою заветную комнату.

— Зачем мне это делать? Я знаю, что ты не войдешь, пока не надо.

Уходя, он показал ей все продуктовые магазины по дороге к метро. Рядом с каждым из них дежурила своя свора собак.

Скоро я всех вас буду знать в лицо, думала Маха, возвращаясь мимо собак в Максову нору. Она шла по пегому от мокрых тряпочек листьев асфальту, и ей представлялись скучные дни ее дежурства в этом сером многоэтажном районе.

Еще раз, уже тщательно, Маха оглядела доставшиеся ей в опеку квадратные метры. Кроме стола и дивана, в квартире был шкаф. Он стоял в коридоре. В нем жила одинокая зимняя куртка. Домашние древние джинсы, свитер и рубашку Маха нашла рядом с диваном, в углу кухни. Макс не был неряхой: вещи аккуратно сложены, там у них родное место. В ванной, в тазике под раковиной, ждало своей участи грязное белье. Вся сантехника была грустного цвета опавшей листвы. Помыв руки, Маха по инерции подняла глаза над раковиной, чтобы посмотреться в зеркало, и увидела вместо себя стену в старом кафеле. Макс не неряха. Он просто очень привык жить один. Одному много ли нужно? Тем более мужчине, думала Маха. Еще она подумала, что зря не зашла в магазин по дороге: в посудном шкафчике нашлись яйца, сушки и банка кофе. Под раковиной — пакет с картошкой и бутылка масла. Ей стало ясно, почему Макс такой худой.

Предки не станут в общагу звонить, там меня никто не хватится, думала довольная Маха. Она чувствовала себя так, будто выиграла круиз на острова. И дело не в том, чтобы отдохнуть в квартире после общаги. Ей уже доводилось оставаться на ночь у друзей или стеречь домашних любимцев отъезжающих знакомых. Но то были все такие же, как она, иногородние, чаще земляки, сумевшие уже снять жилье. А тут — Макс.

Она и Макс — это два совершенно разных мира. Начать с того, что он москвич. Самый настоящий москвич, из тех, чьи забытые, но еще живые предки доживают свой век в дореволюционных комнатушках Покровки и Малой Бронной. Жизнь поколений среди городского камня сделала их растерянными, задумчивыми, будто оторванными от земли. Маха ощущала себя рядом с ним розовощекой великорусской крестьянкой, крепкой в кости и неутомимой, как лошадь.

Иногда Махе казалось, что Макс не знает жизни. Это бывало, когда он общался с простыми людьми, какими-нибудь работягами, водителями, грузчиками или продавцами на рынке. Махе казалось тогда, что Макс смешон. Но через некоторое время она убеждалась, что он знает о жизни что-то больше и глубже. Это случалось, когда такие вот мужики вдруг становились мягкими и были счастливы делать все, что Макс ни попросит.

Его вообще все любили. Почему так получалось — каково было Максово заветное слово, что все люди, самые гордые или угрюмые, оборачивались к нему с улыбкой, — никто не знал. Это происходило само по себе. У него было много знакомых, но никого он не подпускал к себе близко. Все могли рассуждать с ним о смысле жизни, но никто не представлял толком, где он живет. Каждый знал, что он фотограф, потому что везде он ходил со своим лупоглазым круглобоким Canon’ом, однако никто никогда не видел его работ.

И вот Маха ощутила, что выиграла в лотерее. Теперь она знала больше, чем знают все. Теперь она видела больше, чем видели все. Но по какой-то внутренней счастливой убежденности она понимала, что ничего никому не расскажет. Пусть гордость и счастье переполняют ее, но она никому никогда не расскажет, что знает о Максе больше. Он ее об этом не просил, но причастный тайне — ее хранитель. Маха понимала это и от удовольствия жмурилась.

Предки не станут в общагу звонить, там меня никто не хватится…