Чарльз Сноу - Пора надежд Страница 32

Ветреными осенними вечерами я выходил из дому и брел наугад, со всем пылом юношеской любви безраздельно отдаваясь мыслям о Шейле. Мне хотелось быть одному, чтобы ничто не мешало моим сладким думам, и я шагал по пустынным улицам, где подмигивали, покачиваясь на ветру, фонари.

Любовь к Шейле всецело владела мной, и, как это ни парадоксально, я даже мысленно ничего не требовал от нее. Я еще ни разу не поцеловал ее. Мне достаточно было знать, что она существует, — существует та, что даровала мне счастье, та, что волшебно преобразила городской пейзаж, ибо теперь, глядя с холма на ожерелье уличных фонарей, я чувствовал, как у меня от радости спирает дыхание.

Во всем мире для меня существовала только она. Я ни разу не видел ее дома, но отчетливо представлял себе, что она делает в своей комнате, высокой и светлой. Вот Шейла опустилась в кресло возле настольной лампы, некоторое время посидела неподвижно, потом-встала, подошла к книжной полке — волосы ее мягко поблескивают. Потом снова уселась в кресло и принялась перелистывать книгу.

Такой я представлял ее себе, и ничего другого мне не нужно было.

Глава 19

ТИХИМ СЕНТЯБРЬСКИМ ДНЕМ

Я очень робко делал первые шаги в любви. И не только потому, что грубым прикосновением боялся рассеять ее чары. Я просто опасался, что недостаточно нравлюсь Шейле. У меня и в помине не было бесшабашного самомнения Джека, уверенного, что он в состоянии покорить девять женщин из десяти; не было у меня и самомнения Джорджа, который, несмотря на всю свою застенчивость, был убежден, что он необычайно привлекателен как мужчина. В двадцать лет мне почему-то не верилось, что какая-нибудь женщина может полюбить меня. А тем более Шейла.

Я пытался поразить ее воображение не своими достоинствами а будущими свершениями. Я хвастался своими смелыми планами и предстоящим успехом, старался прельстить ее наградами, которых благодаря своим способностям сумею добиться. Но все это не производило на нее никакого впечатления. Шейла была достаточно умна и понимала, что мои слова не пустая юношеская фантазия. Она верила, что я способен добиться всего, о чем говорю Но это почему-то забавляло ее и в то же время рождало у нее зависть.

— Чего-нибудь вы, конечно, достигнете! — поддразнивала она меня. — Вы ведь точно машина — никогда не устаете.

Последнее насмешливое замечание относилось к тому, что я, проработав целый день в канцелярии, мог часами сидеть с ней в кафе, болтать и пить чай чашку за чашкой, потом проводить ее на поезд и, вернувшись к себе, еще долго корпеть над законами о правонарушениях.

В ее подтрунивании сквозила зависть. Сама Шейла немного занималась музыкой и рисованием, но никакого серьезного дела у нее не было. А ей тоже хотелось бы работать с увлечением.

— Разумеется, вы чего-то добьетесь, — говорила она. — Ну а что будет потом, когда вы этого добьетесь? Вам захочется еще чего-то. Чего?

Но дальше этого ее интерес не шел: мои повседневные радости и печали не занимали ее. Шейле было неведомо чувство локтя и дружеского участия, с каким Мэрион следила за каждым моим шагом. Мэрион знала наизусть мои учебные планы и расписание экзаменов, уже прикинула, когда я начну получать адвокатские гонорары, если, конечно, не провалюсь. А Шейла, хоть и верила в мою выносливость, тотчас принималась говорить колкости, лишь только я пытался соблазнить ее ожидающими меня блестящими перспективами. Это меня задевало, и я начинал сомневаться в ее любви.

Приятная новость, которую я сообщил ей осенью, опять-таки лишь позабавила ее, но не больше. В сентябре, когда мы стали уже регулярно встречаться, на мою долю выпала большая удача: я получил своего рода премию, на которую никак не рассчитывал и даже не смел надеяться. Произошло это вследствие случайного знакомства тети Милли и Джорджа Пассанта, знакомства, превратившегося в весьма оригинальный союз. Незадолго до этого умер стряпчий, ведавший «капиталами» тети Милли, как иронически, но и не без горечи выражалась мама.

Какими-то судьбами тетя Милли обратилась именно к Идену и Мартино и таким образом попала в кабинет Джорджа. А раз попав, стала туда захаживать.

Тетя Милли знала, что мы с ним знакомы. Однако это обстоятельство отнюдь не смягчило ее суждения. Надо сказать, она всегда неодобрительно отзывалась о людях, которых видела впервые. А поскольку Джордж был к тому же моим закадычным приятелем, она сочла своим моральным долгом еще более ядовито отозваться о нем.

— Может, мне и не следовало бы тебе это говорить, — заявила тетя Милли, — но от этого молодого человека так и разило пивом! Это в половине-то третьего! Я, наверно, оказала бы всем услугу, высказав его патронам то, что я об этом думаю! — И она дала Джорджу краткую, но весьма выразительную характеристику.

К моему изумлению, ее негодующий пыл довольно скоро угас. После нескольких бесед с Джорджем она весьма неопределенно и не очень охотно заметила:

— А я бы не сказала, что он столь же безнадежен, как тот наш осел! Просто удивительно… принимая во внимание все обстоятельства.

Тем не менее, когда Джордж с самым невозмутимым видом как-то обронил, что они беседовали обо мне и о моем будущем, это прозвучало для меня, словно гром среди ясного неба.

— Она показалась мне очень рассудительной, — сказал Джордж. — Очень, очень рассудительной.

Некоторое время спустя все с тем же невозмутимым видом он передал мне приглашение тети Милли на ленч, и хотя сообщил он об этом сдержанно и даже, как сказала бы мама, не очень деликатно, лицо его так и сияло от удовольствия, какое испытывает человек, владеющий приятной тайной.

— Сказать по правде, она и меня пригласила, — довольным тоном добавил Джордж, помахивая тросточкой.

Наша встреча состоялась в конференц-зале одного из обществ трезвости, которым руководила тетя Милли. Помещалось оно в центре города, в большом здании, на третьем этаже, над вегетарианским рестораном. Сама тетя Милли не принадлежала к числу вегетарианок — просто она не обращала внимания на еду и, когда бывала здесь, подкреплялась тем, что ей приносили из ресторана. В тот день нам подали котлеты из орехов, которые тетя Милли преспокойно съела.

Ленч был сервирован на большом столе заседаний, стоявшем в глубине комнаты. Тетя Милли сидела на председательском месте, Джордж — справа от нее, на месте секретаря, а я — напротив него. Помещение было темное, уставленное столиками с грудами брошюр, листовок, таблиц, афиш и диаграмм. Неподалеку от нашего стола высился стенд, специально предназначенный для медицинских экспонатов. Среди них, в каком-нибудь ярде от нас, висело изображение печени, пораженной циррозом. Я заметил, что тетя Милли пристально посмотрела на печень, затем, не переставая жевать, перевела взгляд на Джорджа, потом на меня.

Стены были увешаны лозунгами и плакатами; один из них гласил, что трезвость торжествует. Заметив его, Джордж спросил, сколько человек подписало в 1924 году обязательство о воздержании от алкоголя.

— Совсем немного, — сказала тетя Милли и с поразительной прямотой громогласно заявила: — Плакат этот лжет! Не верьте ему! Движение за трезвость переживает тяжелые времена. После войны мы все время катимся по наклонной плоскости, и дело наше не пойдет на лад до тех пор, пока люди не одумаются и не посмотрят фактам в лицо.

— Значит, лучше всего дела у вас шли во время войны, — заметил Джордж с тем удовольствием, какое доставляет некоторым людям полемика. — Только вот беда: война не может быть вечно. А с концом войны и вашему успеху конец.

— Это как сказать, — возразила тетя Милли.

Джордж заспорил с нею. Она реалистично и здраво смотрела на вещи. Не закрывала глаза на неудачи, но и не теряла веры, твердой и безоговорочной веры в то, что движение трезвенников в конце концов восторжествует.

— Однако я пригласила вас сюда не для этого! — неожиданно заявила она, прекращая спор. — Я не могу тратить полдня на пустые разговоры. Пора перейти к делу.

Тетя Милли сказала, что готова дать мне денег взаймы. Помочь мне она решила, очевидно, по совету Джорджа и, уж конечно, после того, как расспросила его о моих шансах на успех. Джордж с солидным видом, еле сдерживая ликование, сидел возле нее. В приливе радости я начал было благодарить тетю Милли, но она остановила меня.

— Подожди, пока я выскажусь до конца, — сказала она. — Может, мои условия еще и не подойдут тебе. В твоей воле принять их или отказаться.

«Условия» касались срока, на который она одалживала мне деньги. Тетя Милли могла дать двести фунтов. Когда они будут мне нужнее всего? На этот счет у каждого из нас была своя точка зрения, по обыкновению диаметрально противоположная и совсем не та, какую мог ожидать другой. Тетя Милли почему-то вбила в голову, что у меня нет ни малейших шансов сдать выпускные экзамены, если я не откажусь от службы и не стану ближайшие полтора года заниматься только правом. «Как если б мечта твоей матери сбылась и ты учился в колледже». Мне так и не удалось понять — ни тогда, ни потом, — каким образом тетя Милли утвердилась в этом мнении. Все ее родственники черпали свое образование лишь в вечерних школах, а честолюбием она отнюдь не страдала. Возможно, она вспомнила о мечтаниях моей мамы: ведь тетя Милли не лишена была сентиментальности, хотя и прятала ее в тайниках души. А возможно, решиться ее заставил мой усталый вид: реальные факты, неоспоримые и несомненные, всегда производили на нее впечатление. Так или иначе, а мысль эта застряла у нее в голове, и тетя Милли упрямо отстаивала ее, как и вообще все свои мнения.