Ирина Потанина - Русская красавица. Антология смерти Страница 32

Здравые рассуждения, тем временем, чёрным по белому доказывали, что защищать тут совершенно не от чего.

— Ничего в этом всём нет устрашающего, — равномерным гипнозом голос Свинтуса вместе с коньяным теплом разливается по моему телу, — Телефон домашний узнали? Раз плюнуть. В справочную звонишь, инициалы с фамилией называешь и всё на месте. На работу позвонили? Извини, но в Интернете о тебе русским языком сказано, Марина Сергеевна Бесфамильная, поэт, журналист, трудится в настоящий момент в такой-то редакции. Прослойка тонка, найти через общих знакомых учредителей журнала — совсем не сложно. Попросить их Вредактору твоему позвонить — тоже не сложно, вроде…

— Да, но зачем? — я вяло пытаюсь сопротивляться этому здравому, — Зачем меня так преследовать?

— Ой, ну тебе ж объяснили, в проект тебя втянуть хотят. А может, и просто так, ради самоутверждения. Чтоб собственную значимость продемонстрировать. Может, просто, понравилась ты ему, а? Ну, хочешь, я справки наведу, что это за Артур такой. Как бишь его по батюшке?

Тут выясняется, что ни отчества, ни фамилии Артура я не запомнила. Свинтус не устаёт поражаться.

— А может, всё проще намного? Может, ты этот страх твой намеренно выдумала, чтобы лишний повод со мной встретиться найти? Покопайся там в подсознании?

— Ну, тебя, вместе с моим подсознанием, — отмахиваюсь, — Ты лучше скажи, а про пожар он как узнал?

— Про пожар и я знаю. Из новостей. Мне про твой пожар всё утро на сотовый новости слали…

— И ты не перезвонил узнать, жива ли я?! — подскакиваю, ошарашенная этой новой, уж ни в какие рамки не вписывающейся, бедой, — Ты что, совсем меня не любишь?!

— Люблю, люблю, — успокаивает, — Ты ж мне не позвонила, значит, не померла ещё.

«Люблю», — как истаскали мы это слово, как излапали. Оно теперь совсем ничего не весит и вставляется в любые отношения по поводу и без повода. Это я его таким сделала! Кидалась им, бездумно эпатируя. А потом все к нему уже привыкли, и сами его у меня переняли… И вот оно теперь встречается мне — тусклое и бессмысленное — и смотрит с укоризной: «Смотри», — мол, — «Как ты меня искорёжила…»

«Любовь в моей жизни лишь одна — огромная, страстная, всепоглощающая», — сказала когда-то Гурченко, — «Любовь одна — её объекты разные».

— Если б что случилось, — продолжает Свинутс, — Ты б сразу жаловаться прибежала. Без моего ведома ты б ни помереть, ни пострадать не решилась бы!

Свинтус шутит, а мне по поводу спрашивания разрешения вспоминается вдруг отрывок из Рукописи.

Елизавета Дмитриева. В замужестве Васильева. В пике творчества — Черубина де'Габриак — поэтесса, покорившая весь Петербург. Хотя мне лично больше нравятся работы постчерубиновского периода Дмитриевой. Так вот, про разрешение помереть. Она умирала тяжело. В ссылке. Долго болела, мучительно. За несколько дней до смерти, в очередной раз придя в себя, посмотрела мужу в глаза, спросила: «Волюшка, это — конец?» У них было договорено раньше, что обманов не будет. «Да», — ответил Волюшка.

— Ты меня слышишь? — Свинтус щёлкает пальцами у моего, видимо, отрешённого взгляда.

— Нет. Извини, подумалось там всякое. Опять начинаю выпадать из реальности. Ты рассказывай, я буду слушать. Слушай, а как ты объяснишь всю картину в целом? Все эти роковые совпадения… Сбываемость аналогий, задуманный возле источника дар… Анечка, Мамочкин, — отчего-то мне невыносимо сложно произносить эти слова. Говорить что-то слишком болезненное всегда невозможно. Комок подкатывает к горлу… — Думаешь, это совпадения? — спрашиваю я с надеждой, почти подсказывая: «Да, да, скажи, что совпадения».

— Ну, конечно, случайности, — не подводит Свинтус, а потом как-то по-особенному смотрит на меня и со значением произносит, — А даже если и не случайности, так что? Что в этом удивительного? Ты поэт, Марина, понимаешь? Это твой прямой долг, перехватывать события чуть раньше, чем они случаются. Это свойство нормально для сумасшедших, типа тебя. Разве ты не знаешь? Ты не притягиваешь события. Просто чувствуешь о них чуть раньше, чем они происходят. Это естественно. Тут радоваться надо. Ведь это значит, что ты настоящий поэт. Не поддельный, а богом одаренный…

— Загадала дар, вот и одарили, — шепчу я, стараясь согнать с кожи многочисленные мурашки. Нужно срочно переменить тему! — Это ладно, — отмахиваюсь безразлично, — А Артур, выходит, тоже поэт? Уж слишком чутко он чувствует, что такое мне надо сказать, чтобы я испугалась… Всё-то он знает и ведает…

— Я говорю, успокойся. Про пожар твой Артур узнал из новостей. А про рукопись и Анну… Я тебе так скажу… В наше время, имея знакомых… В общем, один мой приятель как-то решил жену поревновать, подозревал её, подозревал, а потом нашёл знакомых и всё проверил. Прослушал запись её разговоров по сотовому и моментально успокоился.

— Ты думаешь, что мой мобильник прослушивается? — в ужасе спрашиваю я.

— Очень похоже на то, — отвечает Свинтус, — Ну, понты такие у мальчиков, если кто к ним на стрелку не приходит, они его проверять начинают… Вот и развеяна вся твоя мистика. Я ещё поинтересуюсь, справки там наведу. В будущих компаньонах такие вещи, как страсть к подслушиванию, сразу выкупать надо, — Свинтус теперь ужасно радуется, что нашёл всему объяснение.

Он таким и остался у меня в памяти — посмеивающимся, суетливым, обещающим свои скрупулезные «справки». Нет, конечно, я звонила ему, хотела подменить это последнее воспоминание чем-то менее практичным, менее земным. Но трубку взял пушистый женский голос, и я передумала. У каждого свой путь. Прости меня, Свинтус, и спасибо за всё содеянное и запланированное, за все «справки», для меня наведенные, и все «правки», в меня внесенные!

После очередного кофе Свинтус глядит на часы. Он бледнеет и начинает до странного жалобно отпрашиваться у меня. Так, будто я — работа, а настоящая работа — всего лишь личная необходимость.

— Маринка, — осторожно, как с сумасшедшей, говорит он, — Я пойду уже, а? Мне просто нужно обязательно… Ты, не переживай. Узнаю я тебе всё. Будь спок. Пойду я, ладно? Ну что ты сидишь, в одну точку пялишься? Я пойду, спрашиваю? А справки, справки я наведу, ты не переживай.

Я расщедриваюсь и отпускаю его без лишних капризов. Теперь сижу в «Каке» и пытаюсь разобраться в своем дерьме. Всё действительно понятно, всё действительно сходится. Нелепые, неприятные, но вполне объяснимые выпады мелких малознакомых человечков. Но отчего же так нехорошо на душе… Отчего же так муторно…

В редакцию я решила не возвращаться. Очередной повод для недовольства Вредактора уже не мог испортить картину — она и так была безнадёжно плоха. Впрочем, когда понятие «дисциплинированность» люди считают абсолютным аналогом «посещаемости», даже не стоит жалеть об их тобою недовольстве. Впрочем, это меня сейчас не слишком беспокоит. То, другое беспокойство, о котором пишу в этом тексте беспрерывно, беспричинно достигло своего апогея и затмило все остальные.

Я устала, мне все надоели, я еду домой. Родной подъезд грустно демонстрирует огрызок от освещавшей его всю свою жизнь своей лампочки — домигалась, глупая: пала жертвой пожарных, когда они тут, спасая нас, орудовали.

Соседи скорбно шумят по поводу Мамочкина, и даже выпивают в честь его трагической смерти. Поминки организовали неизвестные нам ранее сыновья Мамочкина, о которых я, забегая вперёд, писала раньше. На застолье приглашают и меня. После пары рюмок чего-то крепкого, я вдруг вспомниаю, что являюсь непосредственной виновнице торжества — ведь это я убила Мамочкина своими аналогиями с великим писателем. Я вспоминаю, но молчу. Не из скромности — от нежелания ворошить тему сбывающихся пророчеств. Тема эта меня и без навязчивых расспросов соседей очень угнетает. Я выждаю удобный момент, чтобы испариться.

В комнате валяются свидетельства нашего знакомства с Пашенькой. /От долгих ночных бесед под утро болит голова/, /от ненужных побед остаётся усталость/, /а потом приходит утро — всё прокурено и серо/. От нас с Пашенькой осталась кишащая червями-окурками пепельница, и излапанные чашки. Мерзко!

«Нельзя так опускаться!» — думаю я. Это даже не про Пашеньку, это про безразличие к порядку в комнате. Устраняю последовательно, сначала безразличие, потом бардак. Берусь за Рукопись. Нужно восстанавливать. Переписываю по памяти Зинаиду Райх, никаких аналогий с живыми людьми стараюсь не проводить. Пусть они и безвредны, как любезно разъяснил Свинтус, но при этом — чувствую сейчас очень ясно — тут они и бессмысленны тоже. Потом принимаюсь за Цветаеву. В который раз уже! За неё, ни разу мною так и не дописанную… Мне тяжело её писать, я слишком её сопереживаю… Переключаюсь на Сонечку. Цветаевская «Повесть о Сонечке» так и дышит моей редакторской Сонечкой. То же безудержное и разрушительное биение жизни, тот же вечный праздник в сочетании с абсолютной безнадёжностью.