Владислав Дорофеев - Выкидыш Страница 32

Дудаев уже мифологическая фигура. Есть легенда, как однажды ему встретился чеченский солдат в рваных ботинках, Дудаев отдал тому свои ботинки, и сам пошел босиком.

Вечером мне сказали, что поедем в сауну. Подумал, шутка. Но, действительно, мы проехали на машине сквозь бездонную и бездомную ночную и страшную часть города, подъехали к воротам с фанерной табличкой „сауна“. Внутри оказалась нормальная парная, бассейн, водка, соленая капуста, задушевный разговор. Например, о том, как заместитель министра МВД Чечни сам видел, как БТР раздавил „Жигули“ с пассажирами и уехал. Но затем выключили свет.

121096. Грозный и Чечня похожи на муравейник, муравьиный дом, в котором все приходит в движение, стоит вторгнуться в его пределы, потревожить его границы. Никто никому никаких команд не отдает, но все придет в согласованное движение отпора. Как в „Неукротимой планете“ Гарри Гаррисона, все подчиняются единому инстинкту самосохранения, который и руководит всеми. Чечня, подчиняясь единому инстинкту самосохранения, превратилась в единый организм, который живет не по политическим или экономическим, но по законам природы, руководствуясь инстинктом жизни.

Это – дыхание жизни, это просыпается естество человека и нации. В момент, когда просыпается национальный инстинкт самосохранения, все становятся – как один, один – как все. Чувствовать и мыслить начинают едино.

В сосновом лесу можно встретить огромные муравейники, метровые, а иногда и выше, кучи, покрытые сосновыми иголками. Попробуйте потревожить, начнется невероятная внешняя суета. Понятно, что лесной муравейник победить нельзя, только разве весь уничтожить, полностью.

Я не хочу быть захватчиком. Мир в обмен на территории. Почему нынешняя власть сделал меня захватчиком и врагом в глазах народов. Не хочу. Там в Чечне меня мучило чувство стыда за содеянное, я виноват за то, что так произошло. Мне не нравится, что там все происходило от моего имени.

У меня нет сил, мне больно за Россию, за Чечню, за себя. И я – одна из причин произошедшего.

Россия еще не осознала произошедшее, а надо бы. Вернулся кошмар 1944 года, когда с Северного Кавказа выселили более двухсот тысяч чеченцев, ингушей, кабардинцев, лезгинов. Практически все, кому сейчас за сорок, родились в Казахстане.

С чеченцами придется договариваться.

Это была грязная война. Мы все участники грязной войны, потому как мы выбрали власть, которая устроила эту войну.

Ясно, что ввод войск в Чечню – это была ошибка. Но все войны кончаются миром. Всем сторонам надо искать будущее. Но чеченцы заложники идеи о независимости. А русский политик, который подпишет мир с Чечней – это политический труп, каковым и стал Лебедь. И потому обе стороны не ищут точек соприкосновения, но натыкаются на два слова – независимость и суверенитет.

Но есть же мировой опыт. Израильский: мир в обмен на территории, Китай + Гонконг: одна страны – две системы.

Да, и не одна мы уже страна. Мы с Чечней не едины. У нас уже даже иной архетип войны. Когда в России говорят о войне, вспоминают ВОВ, а в Чечне начался иной отсчет времени, там война – это война с Россией в 1994-96 года, которая к тому же разбивается в чеченском сознании на две военные кампании: декабрь 1994 – июнь 1995 и август 1995 – август 1996, когда чеченцы захватили Грозный, блокировав в городе большую группу войск. Для чеченцев эта война вполне соизмерима с Великой отечественной войной для нас, тем более, что для чеченцев война 1941-45 годов – уже не отечественная, у них свою отечественная – с Россией.

Последний взгляд на Грозный. На ночном рынке горящий фитиль в сплющенной гильзе от снаряда.

Мои спутники, ингушские милиционеры, которые по приказу ингушского министра внутренних дел приехали за мной из Назрани, до границы с Ингушетией молчат, один сжимает руль, другой автомат, и только наяривает из магнитофона рок. Один автомат у Магомеда, а второй слева от меня на сиденье, упираясь мне в бок острой мушкой. Время от времени, я трогаю холодной метал, и теплеет на душе.

Въехав в Ингушетию, Магомет отдал мне свой автомат, мол, все, здесь не так опасно.

По дороге, уже после поворота на аэропорт в Слепцовский, слева кладбища, справа село. На этот счет есть местная шутка: слева живут хорошие люди, справа – плохие.

Где-то здесь началась чеченская война в 1995 году. В селе Гази-Юрт, из одного дома у дороги по военной колонне выстрелили из автомата, вертолеты сопровождения тут же накрыли дом ракетами, тогда погибло семь человек.

111196. Абсолютная нереальность происходящего. В Грозном война, армейские коптилки, темный город, в Назрани горячая воды в кране, хрусталь в ресторане, меню из нескольких десятков блюд, красиво и стильно одетые люди, „Мерседесы“. Гостиница „Асса“ на берегу пруда, направо от нее вдоль берега дугой уходят особняки. Гостиница „Асса“ – это от названия ингушской реки Асса.

За два дня я привык к оружию, уже странен человек без автомата.

Недалеко от Назрани строится новая столица Ингушетии – Магас. Новая столица строится на месте древней столицы в 8–9 веках.

Пока Чечня воевала, Ингушетия строилась.

Ингуши говорят, лишь бы не было войны, а мы все построим.

Село Нестеровское, в 60 км от Назрани, почти на границе с Чечней, здесь югославы строят кирпичный завод.

Так вот еще месяца за два до гибели Дудаева, одновременно с Дудаевым югославы говорили по спутниковому телефону, и ракета угодила в базу югославов. Расстояние между югославами и Дудаевым было примерно 12 км.

Перед началом войны руководители всех северокавказских регионов еще осенью 1994 года подписали документ о необходимости насильственного наведения в Чечне конституционного порядка, кроме Аушева.

Ингуши воевали в Чечне, бамутский фронт держали только ингуши.

Чингисхан, начальник строительства газотурбинной электростанции в Ингушетии. Жил в Грозном, забрали 7 января 1995 года люди в масках. У него в квартире тогда хоронились еще четыре семьи, семидесятилетняя русская старуха просила на коленях не трогать меня, ее швырнули об стену. Вывели меня во двор, привязали к дереву, рядом уже истекал кровью труп парня соседского, сняли с меня часы, перстень, начали бить. Спасли пьяные офицеры, которые подъехали на БТР. Меня отвезли в фильтрационный лагерь, держали восемь дней в вагончике без еды, били каждый день, сломали несколько ребер, нос, били в пах, мол, подпиши бумагу, что „ты боевик“, тогда восемь лет тюрьмы, иначе расстрел. Тех, кто подписывал, увозили и их больше не видели.

Русские рабы есть не только в Чечне, но и здесь, например, у брата члена Совета Федерации Иссы Костоева живет семидесятилетняя старуха, которая спит с коровами.

Улетать я решил из аэропорта Минеральных Вод, утром стартовал на переполненном автобусе из Назрани, на всем пути нас несколько раз останавливали, досматривали документы. В последний раз перед аэропортом, у всех моих спутников ингушей забрали паспорта и повели в будку, а мне паспорт вернули сразу.

При посадке в самолет, во время личного досмотра, у меня зашел спор с досмотрщицей с отвисшей губой и вторым подбородком, которая заявила по поводу моей любимой фляжки с виски, что это нестандартная упаковка, поэтому нельзя в самолет, я ответил, что-то вроде того, что, мол, почему во Франкфурте-на-Майне можно, а здесь нельзя. В самый разгар спора подошел милиционер и затребовал мой паспорт, в котором ему не понравилось огромное число штампов о прописке. Лишь после предъявления журналистской пресс-карты, после которой милиционер хмыкнув. – „Журналисту можно. Валяй.“, – я заполучил обратно фляжку с виски.

111296. Поразительно. Я побывал в Чечне, чего-то там видел, но это будто проскочило в какую-то дыру памяти, сознание слегка остановило свой недремлющий взор на происходящем вокруг и все. Собственно, я там пережил настоящий шок, которому еще нет названия. Это потрясение. Все встало на свои места: Ковалев, Ельцин, военная и силовая верхушка страны, журналисты, отдельные граждане, чьи-то высказывания и т. д.

На меня сильное впечатление произвела сама атмосфера жизни там, уровень общения, степень близости и человечность. Брат – как любимое и самое важное слово мужчины. Конечно, к нам относились – как к врагам. Люди, которые затевали войну, тем паче воевали, с нашей стороны, очень много не читали. Поэтому им непонятен на уровне слов и философских категорий, ни образ жука в разворошенном муравейнике, ни коллективное сознание маленькой нации, ни тейповое-родовое сознание, ни степень психологической сближенности народа во время опасности. И чем враждебнее к ним, тем враждебнее они. Их родовое сознание и осознание себя в этом смысле – невероятно естественный принцип жизни, давно нами забытый и утерянный. Пусть это дикость, пусть невежество – это страсть, почти забытая нами. Это как угли, чем сильнее в них дуть, тем сильнее они будут разгораться.