Ромен Гари - Европа Страница 32

Вероятнее всего, ее возвращение было спровоцировано одним жестом. Руки Эрики были закрыты одеялом. Когда на третий день медсестра откинула его, чтобы сделать укол, Дантес, которого обычно в такие моменты просили выйти, остался сидеть возле кровати. Он взял руку Эрики. И два часа спустя он все еще держал ее. Он вдруг почувствовал, что ее пальцы отвечают ему, что она борется, просит помочь ей вернуться…

— Ну же, Эрика, вернись, — просил он.

Ее глаза были широко раскрыты, а в серых зрачках, отливавших янтарем вокруг черной точки, отражалось небо, еще более серое, опрокинутое в окно.

— Вернись.

Сиделка смотрела на все это со скепсисом, как любой здравомыслящий человек, наблюдая упорствующих в своем заблуждении упрямцев, полагающих, что любовь может исцелять.

— Вам следовало бы отдохнуть немного, — сказала она.

— Не могли бы вы сделать мне величайшее одолжение и выйти?

На что та удалилась с равнодушным презрением, какое может выразить одно только швейцарское производство часов по отношению ко всякого рода отклонениям от правильного хода.

Он склонился к ней:

— Я люблю тебя.

Ее губы ответили; он увидел, что она плачет, а слезы, как всегда, означали возвращение к жизни…

XXVI

Таким образом, Дантес позволил втянуть себя в эту партию, которую столь тщательным образом спланировала Мальвина фон Лейден, но игра тем временем принимала совершенно неожиданный оборот. Доля достоверности и искренности в ней достигла наконец таких размеров, что это меняло сам ее характер, с некоторых пор с каждым днем она стала затягивать его все больше. Несмотря на то что он вел строгий контроль за всем, что творилось на шахматном поле, где Мальвина, казалось, провалила главную роль своей жизни, — в Эрике, правда, он не усомнился ни на минуту, — в самом расстройстве этих планов и расчетов было что-то импровизационное, непредвиденное, что начинало беспокоить его, когда он готов уже был со всей душой, со всем пылом отдаться своему чувству нежности. Момент неожиданного на этот раз сыграл ему на руку, но что завтра? Ведь что-то затевалось, это точно. Его мучил еще и другой вопрос: имел ли он право защищаться? В том, что его грозные противники, горящие жаждой отомстить и покарать, надеялись уничтожить его, он нисколько не сомневался. Конечно, все эти козни, весьма напоминавшие старые, всем известные трюки, почтовые кареты, флакончики с ядом, преданные наперсницы и бесконечные письма в тридцать страниц, не шли ни в какое сравнение с вменяемой ему виной, но разве человек, достойный этого гордого имени, не должен сознавать свою ответственность за все? Ему было трудно сконцентрироваться на своих профессиональных обязанностях, и хотя он принимал всевозможные предосторожности, чтобы о его связи не узнали, он был убежден, что «это было известно», и как будто даже улавливал в поведении своих сотрудников, в их наигранной раскованности, некоторое смущение. Он чувствовал, что постоянно окружен недоброжелательством Мальвины и Барона, и все время опасался какого-то непредвиденного хода на шахматной доске, решающего сокрушительного удара, и это беспокойство совпадало с началом его бессонницы. Когда ему случалось задремать в своем кресле, он часто видел, как шахматные фигуры в придворном платье покидают свое поле, располагаются вокруг него и, увеличиваясь в размерах, мало-помалу смыкают свои черные непробиваемые ряды, а в это время королева, издалека, наблюдает за ним с насмешливой улыбкой, застывшей над ожерельем из орхидей, а рука Барона уже занесена для последнего удара.

Именно в один из таких моментов, когда он мучительно изводил себя, с Эрикой и случился этот тяжелый удар, когда они проводили вместе уик-энд под Веной, на озере Флосхайм, и, несмотря на омерзительное чувство ужаса, владевшее им на протяжении всех этих часов, которое, казалось, никогда уже не кончится, драма эта каким-то образом, который он никак не мог себе объяснить, успокоила его. Может, это оттого, что он не побоялся прямо посмотреть на сложившуюся ситуацию, не испугавшись ни полиции, ни журналистов, ни грозящего скандала? А может быть, потому что в тот момент она, как никогда, нуждалась в нем?

Единственным лицом, которому он осмелился довериться, был человек, к которому он проникся уважением и симпатией с самого начала своей дипломатической деятельности, посол Отен. Сейчас это был уже глубокий старик восьмидесяти семи лет, который, выйдя в отставку, доживал свои дни в итальянском городке Ферраре. Как-то субботним днем Дантес явился к нему с визитом в маленький домик, затерявшийся среди виноградников.

— Во всем этом есть одна вещь, которая все время ускользает от меня. Так, я понимаю, что Мальвина захотела заново прожить свою жизнь через посредство своей дочери. Такие случаи известны в психологии и очень распространены среди матерей. Допустим, пожалуй, я разведусь и женюсь на Эрике. Где же здесь месть? Где страшная кара, которую она мне пророчила? Эрика восхитительная молодая женщина. Я люблю ее. Все, что мне грозит, это стать счастливым. Странная получается месть: составить счастье человека, которого хочешь уничтожить…

Посол Отен был весь белый: стариковская седина и чистота юных послушников. Он ничего не ответил, то ли из присущей ему скромности, то ли оттого, что нечего было отвечать.

— Конечно, — продолжал Дантес, перебирая пальцами по гладкому стеклу бокала со «Сполено», — конечно, весьма возможно, что речь здесь идет о чем-то более тонком… — Он рассмеялся и пригубил вина. — Ей приписывают — то есть она сама приписывает себе — сверхъестественные способности. Все эти розенкрейцеровские легенды, вы знаете… Сен-Жермен и tutti quanti…[42] Может быть, они внедрили в меня адскую машину, о которой я ничего не знаю, и этот механизм скоро разнесет меня на куски, а я даже и не подозреваю об этом… Угрызения, вы знаете, что это такое… Медленное, едва заметное продвижение пламени вдоль по фитилю…

В Риме Дантес проснулся посреди ночи в холодном поту. Некоторое время он пребывал в этом состоянии полной дезориентации, сердце его бешено колотилось, а ум тщетно пытался отыскать причину этой паники.

Тут он вспомнил, что посол Отен, у которого за несколько часов до этого он был с визитом, умер два года назад.

Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы совладать с собственным страхом и понять, что же все-таки произошло. Ни Барон, ни несчастная Мальвина не обладали той ужасающе безграничной властью, чтобы по собственной прихоти заставить его болтаться между прошлым и будущим, в некой невесомости Времени: он просто спал и только что проснулся у себя в спальне, во дворце Фарнезе. Он вовсе и не покидал Рима.

Тем не менее следовало извлечь урок из этого небольшого недоразумения: слишком большая легкость в чрезмерном пользовании воображения в конце концов придавала этой восхитительной, но иногда опасной способности силу, которая стремилась сделать ее доминирующей и в некотором смысле независимой, так что инструмент начинал в свою очередь манипулировать тем, кто его создал. Это не было так уж важно, при условии, что вы отдаете себе в том отчет, действуете с оглядкой, словом, не позволяете себя выдумывать. Он улыбнулся: когда ждать ваше скромное эссе «О правильном использовании воображения», Жан Дантес? Он попытался снова заснуть, но не следовало требовать слишком многого от темноты ночи. Как бы там ни было, ему надо было рано вставать: наступало утро того дня, когда он должен был отправиться на ту пресловутую «первую встречу» с Эрикой, над которой они вместе так потешались, — они были знакомы уже больше года — на эту «случайную» встречу на дороге, неподалеку от виллы, которую он снял на лето в окрестностях Флоренции. Мальвина, узнав из газет, что посол Франции собирается поселиться на старой знаменитейшей вилле «Флавия», поспешила заполучить себе соседнюю виллу: она даже и подумать не могла, что Дантес сам ссудил Эрику деньгами для первого взноса за аренду. Мальвина предусмотрела все, кроме того, что могло случиться в первую очередь: она слишком много говорила своей дочери-подростку, а потом молодой женщине об этом, вне всякого сомнения, «подлом существе», которое, однако, должно было обладать неким даром необыкновенного очарования, чтобы внушить-таки подобную страсть; любопытство открыло дверь мечте, а любовь редко пропускает свидания с воображаемым.

Было три часа утра: как раз время уложить чемоданы до рассвета. Дантес встал и закурил сигарету. В комнате было душно; сухость резного дерева, старых драпировок, тяжесть портьер, все это дышало той ветхостью, которая в любой миг могла обдать вас пылью; посол вдруг поймал себя на том, что думает о саркофагах и мумиях. Он подошел к окну, отдернул занавеси, и тут же в лицо ему ударил лунный свет и свежее дыхание озера. Лука напоминала обнаженную рыжеволосую красавицу. В пене облаков казалось, будто это пышная грудь ее выпирает из корсажа. Весьма аппетитно и очень по-итальянски. Он попытался, сам не зная для чего, восстановить в памяти свой сон — это было что-то волнующее, странное, несомненно, — но ухватил лишь какие-то смутные обрывки, которые никак не могли объяснить столь учащенных ударов сердца… Бог с ним. К чему все это? Реальность и без того задавала слишком много вопросов; если пришлось заниматься еще и снами…