Валерий Губин - Вечное невозвращение Страница 32

— Что же я буду с ним делать? Его с места не сдвинешь.

— Я помогу.

Вдвоем они втащили Петюню в кухню и прислонили к тумбе под раковиной.

— И что дальше?

— Проспится к утру, а там сама решай. Родители где?

— Они завтра приезжают. А что, он правда хотел руки на себя наложить?

— Правда. Наложу, говорит, и баста. Или с ней, или смерть. Давай выпьем, — он достал из кармана бутылку коньяку.

— Вот еще! С какой стати? Ввалились пьяные, один вообще без чувств, и еще пить с ними предлагают. Ну-ка убирайтесь!

— Сейчас возьму ремень и выпорю!

— Вы это серьезно? — Она растерянно заморгала редкими ресницами.

— Еще как. Неси стаканы! — рявкнул Константин. — Выпьем за спасение божьей души.

Через полчаса они сидели, обнявшись, и пели: она тоненьким голоском, а Константин в унисон басом.

— Эх ты, мышь белая! Не понимаешь своего счастья, — говорил он ей в ухо.

— Никакая я не мышь. Да и что за счастье — то ли бандит, то ли жулик.

— Это я бандит. А он божья душа. Ты его любишь?

— Любила, а сейчас не знаю.

— Не зна-а-а-ю. Давай еще выпьем и споем.

И они опять затянули про то, как кругом степь и нет в ней ни одного близкого человека.

— Эльвира Петровна! Я надеюсь, на этот раз вы не забудете, что ко вторнику надо сдать отчет в чистовом варианте? — Директриса улыбалась сладко-сладко, отчего лицо у нее собралось в складки, как у мастиффа. — Иначе вы просто не получите зарплату. И не забывайте, у вас испытательный срок еще не закончился.

«Сука! Сука! Как ты меня достала!» — подумала Эльвира Петровна, а вслух сказала:

— Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство! Все будет готово к назначенному сроку.

— Мне бы хотелось, чтобы вы обращались ко мне по имени-отчеству и без дурацких шуток.

Эльвира вышла, нарочно громко хлопнув дверью. Кипя от возмущения, шла по коридору, когда ее окликнули.

— Эльвира! — Маша, программистка из отдела сбыта, догнала ее. — Ты должна мне помочь.

— Становись в очередь.

— Я серьезно. Хочу, чтобы ты посмотрела его.

— Кого еще?

— Моего жениха. — Маша покраснела.

— Его по телику будут показывать?

— Нет. Он придет сегодня в гости со своим другом. Я хочу, чтобы ты тоже была. Как он тебе покажется, так и будет.

— Что будет?

— Или пойду замуж, или пошлю его ко всем чертям.

— А без меня не можешь решить?

— Нет. Без тебя не могу. Он мне то нравится, то я его видеть не хочу. Совсем замучилась.

— Тогда, может, послать его и не мучиться?

— Наверное, пошлю. Но ты все-таки приди сегодня! — Маша стояла перед нею взволнованная, красная и сильно напоминала ученицу старших классов.

«Да она в самом деле такая, совсем еще девочка», — подумала Эльвира.

Вечеринка получилась веселая. Жених, выпив, вскоре забыл про Машу и вовсю волочился за Эльвирой, порывался утащить ее на кухню, чтобы побыть наедине. Эльвира резвилась от души, Маша сидела грустная, а друг жениха пытался ее утешить и несколько раз предлагал сыграть в шахматы. Потом они стали танцевать — Маша и друг ее жениха. Танцевали долго, с каким-то остервенением, больше часа. За это время Эльвира крупно поговорила в коридоре с женихом, потом вытолкала его за двери и бросила ему плащ и фуражку. Когда она вернулась, они всё еще танцевали. Потом друг остановился.

— По-моему, Вадим кричит с улицы.

Вышли на балкон. Жених стоял внизу, сильно качался и, сложив руки рупором, кричал:

— Отдайте шарф, заразы!

— Он же весь дом разбудит! — Маша испугалась и бросилась искать шарф, но ничего не нашла.

— По-моему, у него не было шарфа, — сказал друг.

Эльвира обнаружила под вешалкой валенки и вернулась на балкон. От первого валенка жених, не перестававший орать, увернулся, но второй попал ему точно в голову. Он выматерился, забрал валенки и ушел. Эльвира и Маша смеялись до слез. Потом положили друга жениха в кухне на раскладушку, а сами легли на диване. Уже начинало светать.

— Так, значит, послать его подальше?

— Нет, теперь ты должна выйти за него, иначе он валенки не отдаст.

— Ты ведь была замужем?

— Была.

— И каково это — быть замужем?

— Быть замужем хорошо. Мне понравилось.

— Из-за чего же вы разошлись?

— Из-за смерти.

— Ой, прости, я не знала.

— Ничего. Мы почти разошлись, перед самой его смертью.

— Отчего он умер?

— Не знаю. Никто не знает. Его нашли на второй день в лесу. В середине апреля выпал снег. Он лежал в снегу под деревом. Кругом тучи ворон, но его почему-то не тронули.

— Как жутко!

— Давай спать. Завтра тяжелый день.

У меня лекция только в понедельник, в одиннадцать, и я всегда опаздываю, потому что в это время на моем шоссе страшные пробки. Но кажется, что студенты только рады моим опозданиям. У них с этой пары начинается день, они не видели друг друга двое суток, и им есть что обсудить. В молодости двое суток — это огромный срок, за который чего только ни случается. А со мной за последний месяц не случилось ровно ничего, ничто не испугало и не взволновало, не затронуло душу. Я пытаюсь вспомнить предпоследний месяц и тоже ничего особенного припомнить не могу. Поскольку ничего не происходит, то мое время течет медленно, как мед из кувшина, хотя дни проносятся стремительно, а у них, молодых, время бьет, как вода из брандспойта.

Войдя в аудиторию, я сразу вижу парня, лицо которого мне кажется знакомым. Он смотрит на меня исподлобья, неприветливо и строго. Начиная лекцию, я все пытаюсь вспомнить, где видел его. Потом вспоминаю: так же хмуро и настороженно он смотрел на меня в парке, когда я чуть не натолкнулся на их компанию. Я заметил тогда, что он не обратил внимание своих друзей на меня, они продолжали радостно кричать что-то непристойное, ничего не замечая вокруг, а он словно подсматривал, и это было неприятно. Я стоял на том месте, где мы в последний раз много лет назад прощались с Леной. Стоял, вспоминал ее лицо и уже начинал слышать ее голос, когда вдруг наткнулся на этот недружелюбный взгляд. От досады все очарование воспоминания рассеялось, ее голос замолк и лицо расплылось, как туман. Каждый год в это время я бываю здесь, хожу по тем же тропинкам и разговариваю с ней. Хотя можно было бы позвонить и даже встретиться. Но мне этого не хочется, потому что знаю — придет совершенно другая женщина, с другим голосом и с другим лицом. Та, из моей юности, навсегда исчезла, она живет только в моих воспоминаниях. Там она бессмертна, там она удивительно прекрасна. «О дни весны моей, вы быстро протекли, теките ж медленней в моих воспоминаньях!»

Звенит звонок, и я вдруг пугаюсь, поскольку совершенно не могу вспомнить, что им сейчас говорил и на чем остановился. Но, посмотрев на аудиторию, успокаиваюсь: кто-то дописывает то, что я только что сказал, кто-то собирает сумку, только этот странный парень, один из всего потока, так же угрюмо и настороженно смотрит на меня.

После инфаркта я хожу, словно ношу на голове кувшин с водой, боясь расплескать. Так я и выплываю в коридор, стараясь идти по стенке, чтобы меня не сбил какой-нибудь проносящийся мимо оболтус. Сегодня опять мучит мысль, что я обманываю своих студентов. Они хотят чему-то научиться, что-то понять — то, что им было раньше неизвестно, недоступно. И я делаю вид, что учу их. Потом, став взрослыми, они узнают, если повезет, что понимать нечего, никаких заранее заложенных смыслов в мире нет. Все можно лишь создать своим оригинальным, неповторимым опытом, в своей уединенности, в своем одиночестве, в своей темноте, из которой только и можно что-нибудь сделать. Ничего вообще нельзя понять, если не создашь сам, если сам не переживешь. А те знания, которые я им сообщаю, они могут прочесть и в учебнике.

Раньше, до болезни, я никогда этим не мучился и работал всерьез только со своими учениками — теми, кто писал у меня курсовые или дипломные работы. Все остальные были для меня более-менее однородной массой. Но болезнь поставила меня на другую сторону, почти на самый край бытия, откуда легко соскользнуть вниз, и теперь я смотрю на всех со стороны и начинаю различать в этой массе отдельные лица: красивые, неприятные, дерзкие или туповатые — но они все мне нравятся, жаль, что я вынужден их обманывать.

Иногда думаю: почему я не стал химиком? От химии у меня остались кошмарные воспоминания о бесконечных цепочках формул. Сейчас испещрил бы ими всю доску, студенты переписали бы — и можно с чистой совестью идти домой.

— Сергей Иванович! — кто-то осторожно трогает меня за плечо.

Я оборачиваюсь: опять этот хмурый, насупленный парень.

— Извините, я хотел бы попросить: не мог бы я писать у вас диплом по Платону?

— Я не специалист по античности. Вам надо бы обратиться к доценту Зернову.