Григорий Канович - Очарованье сатаны Страница 32

– Все врут, – не дождавшись ответа, в сердцах сказала она. – Но я все равно узнаю. Доберусь до Мишкине и узнаю. Чего бы это мне ни стоило…

– Это может тебе стоить жизни.

– Ну и что?

На ее задиристый вопрос ответили дефилирующие по двору куры, которые, выследив свою кормилицу, обступили скамейку под яблоней и дружным кудахтаньем принялись напоминать ей, что ждут положенного им по праву проса на ужин.

– Ко-о-о, ко-о-о, ко-о-о…

– Кыш, кыш! – прикрикнул на них Иаков, но те закудахтали еще громче.

– На хуторе я не останусь, – сказала Элишева.

– Разве тебе тут плохо?

– Плохо. – Она перевела дух и через минуту пояснила: – Потому, что только мне одной хорошо. Понимаешь? Мне одной хорошо. И больше никому.

Иаков пробурчал что-то невнятное.

– Ты… ты разве думаешь только о себе? – по-учительски спросила

Элишева и, распаляясь от собственных слов, продолжала ему втолковывать с тихой и упрямой яростью: – Когда гибнет вся твоя родня, оставаться в живых стыдно. Да, ты прав, тут на хуторе мне пока ничего не грозит, я сыта, я здорова, могу спокойно лечь и спокойно встать, ходить куда угодно, никто не схватит меня и никуда не вывезет. За все эти блага Ломсаргису поклон до земли. Кого-кого, а его я никогда не забуду. Но я ненавижу себя…

– За что?

– За то, что жива… За то, что против своей воли нацепила на шею этот крест, а на лицо навесила эту улыбку, за то, что с каждым днем все больше привыкаю к своему благодарному холуйству. – Элишева оглянулась и, понизив голос, вдруг произнесла по-еврейски: – Ша, он, кажется, идет.

– Поворковали? – прежде чем осведомиться о здоровье жены, насмешливо спросил Чеславас.

– Да. Воркуем, – сказала она угрюмо. – Надо же когда-нибудь с кем-нибудь и поворковать.

– Надо, надо, – сдался Чеславас. – Как хозяйка? Очнулась?

– Глаза открыла, подала голос, тихонечко позвала вас, но потом уснула. Сейчас я к ней вернусь. Мы уже прощаемся…

– Да вы сидите, сидите… Вечер хороший. А я пошел карпов кормить, – пробасил Ломсаргис и удалился.

– Мне пора, – грустно сказал Иаков и встал с лавки. – Мама, наверно, уже заждалась меня. Она и тебе была бы рада. Но война и на кладбище война. Победители сейчас и мертвых не щадят – надгробья крушат.

– Прощай! – сказала Элишева, подошла к нему и неожиданно поцеловала в небритую щеку. – Береги себя!

– И ты себя… – тихо, почти шепотом произнес ошеломленный Иаков.

За конурой Рекса, который проводил гостя незлобивым, почтительным лаем, он обернулся, недоверчиво потрогал рукой щеку, словно его не поцеловали, а ударили, и, ссутулившись, зашагал к Черной пуще.

Вскоре Элишева потеряла его из виду.

Вернувшись в избу, она проследовала в спальню, запруженную вечерней тьмой, и, когда чиркнула спичкой, чтобы зажечь керосиновую лампу под цветастым абажуром, услышала:

– Чеславас?

– Это я, поне Пране.

– Ты?

Голос хозяйки узнать было трудно, словно он никогда ей и не принадлежал, прокуренный, как у неопохмелившегося пьянчуги.

– А где хозяин?

– Карпов кормит.

Скрипнула кровать, и через мгновенье из темноты вслед за скрипом раздалось:

– Лучше бы он за доктором поехал…

Забыв, что темно, Элишева кивнула головой, спохватилась и спросила:

– Поне Пране, может, лампу зажечь?

– Не надо света.

– Что-нибудь желаете? Есть? Пить?

– Нет. Значит, пошел карпов кормить? – со вздохом протянула больная.

– Карпов.

Элишева томилась, не зная, как и о чем говорить. Ее старания отвлечь хозяйку от неприятного разговора о болезни и убавить бурлившую в ней давнюю и незатихающую обиду на Ломсаргиса, на свою судьбу, на целый свет оказались напрасными. Каждое слово Пране встречала с какой-то настороженностью и изначальной неприязнью. Скажешь не так, и Пране потом целую неделю будет дуться на тебя, как гусыня.

– Карпов кормит! – с каким-то неистовством повторила Пране, и к ее хрипотце вдруг прибавилось натужное покашливание. – А я возьму и назло ему не умру. Отец мой до девяноста дотянул, мать и того дольше…

– Конечно, не умрете. Кто сказал, что вы умрете? Будете жить долго-долго. – Вспомнив слова покойницы-мамы, что сам Бог велит не жалеть больным похвал и лести, Элишева попыталась к ней подольститься. – Успокойтесь. Вам, поне Пране, нельзя волноваться.

Не дай Бог, снова станет плохо.

– Ему не терпится, – гнула свое хозяйка. – Он хочет, очень хочет, чтобы я умерла. Но он не дождется.

– Да что вы!- воскликнула Элишева и тут же защитила Ломсаргиса: – У хозяина такого и в мыслях нет.

– В мыслях нет, – передразнила еврейку Пране. – Ты просто слепая.

Или такая же хитрая, как все евреи!..

Элишеву так и подмывало дать ей сдачи, надерзить, но она сдержалась.

Пускай мелет! Все равно ее не переубедишь.

Молчание Эленуте только подхлестнуло Пране, а гнев придал силы.

– Ты что – думаешь, зря он тебя крестил? Зря? – прохрипела она.

Элишева не удостоила ее ответом и уставилась в темноту.

– Он такой же хитрый, как вы… ничего зря не делает. Только и ждет, когда я окочурюсь, чтобы на тебе жениться. Он давно по свеженькому мясу соскучился…

– Поне Пране, побойтесь Бога! Как вы можете такое говорить? Этого никогда… никогда не будет! – отрубила обычно сдержанная и не склонная к словесным стычкам Элишева.

– Будет, будет, – всхлипнула Ломсаргене.

– Я скорее на суку повешусь, чем… – Элишева не договорила.

– Господи, господи, – перебила Пране еврейку и запричитала: – Это мне надо было тридцать с лишним лет назад на суку повеситься. Мне! А я отдала ему все без остатка. И свое приданое, и свое здоровье. -

Она захлебнулась словами и, обессилев, в слезах закончила: – И вот награда – его законная жена умирает, а он карпов, видите ли, кормит…

– Если я вам не нужна, то я пойду, – сказала Элишева. Ей не хотелось ни минуты больше оставаться в спальне и выслушивать ревнивую исповедь Пране, которая вызывала и сочувствие, и жалость, и отвращение.

– Не нужна.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила хозяйка, и на Элишеву с Праниной кровати повеяло недобрым и сумеречным дыханием.

До утра Элишева лежала в своей клети, не спуская в ожидании рассвета глаз с облупленных, некрашеных стен, с крохотного оконца, и думала, что она будет делать, когда проснувшееся солнце позолотит небосвод и на ветках запоют птицы. Может, Пране не так уж и не права? Может,

Ломсаргис мстит ей за то, что из-за своего стремления выбиться из бедности, закабалился и прожил с нелюбимым человеком тридцать с лишним лет? Может, он умышленно не поехал к доктору и впрямь желает ей смерти, чтобы освободиться? Элишева не собирается разбираться в их тягостных супружеских взаимоотношениях – как только за оконцем из мрака вылупится рассвет, она сложит в узелок нехитрую снедь и, пока они почивают, уйдет с хутора на кладбище к Иакову.

Так она и сделала.

Не успела Элишева пересечь двор, как, приветствуя батрачку и новое, алеющее утро, во всю глотку залаял чуткий к любым передвижениям Рекс.

Элишева сбавила шаг и издали его попросила:

– Тише, Рексик, тише. Хозяев разбудишь.

Но пес залился лаем еще сильней. От его посаженной на цепь радости звенело все вокруг – и двор, и сад, и пашня.

Элишева пустилась бегом. Волосы трепал ветер, сердце коварно колотилось в груди, в ушах стоял недоуменный, обиженный лай Рекса, а ноги спешили к вытоптанной грибниками тропке, ужом уползавшей в

Черную рощу. Скорей, скорей, подгоняла себя Элишева, пока Чеславас не хватился ее, как своего телка мифический Винцас, Винцентас.

Когда лай затих и беглянку, словно зеленым домотканым платком, накрыли вековые деревья Черной пущи, стоявшие по обе стороны широкой просеки неприступной стеной, Элишеву охватил ужас, и она в растерянности остановилась. Хутора уже не было видно, но у Элишевы и понятия не было, как двигаться дальше. После недолгого раздумья она все-таки решила не возвращаться и двинулась наугад в надежде, что просека, от которой ответвлялось еще множество звериных стежек и тропинок, приведет ее на проселок. Но, прошагав две-три версты, она сквозь суровый гул корабельных сосен уловила цокот приближающейся лошади и лай бегущей вслед за ней по валежнику собаки.

Рекс, мелькнуло у нее.

– Ты это куда, путешественница, собралась? – услышала она за своей спиной голос Ломсаргиса раньше, чем он поровнялся с ней на своем породистом скакуне.

– К своим.

– А мы что – не свои?

Элишева промолчала.

– Кто свои, кто не свои, это мы после разберемся, а пока, только без возражений, поворачивай назад… – сказал Чеславас и спешился. – Если еще раз вздумаешь выкинуть такой фокус, я тебя, милая, стреножу. А теперь давай подсажу. Только держись покрепче!

Он не стал у нее допытываться, почему она пустилась в бега, хотя и догадывался, по чьей вине бежала, обхватил ее своими лапищами, помог забраться на жеребца, грозно раздувавшего ноздри, сам вскочил на него и, как удачливый охотник с добычей, поскакал с беглянкой обратно на хутор.