Жан Фрестье - Выдавать только по рецепту Страница 32

Вдруг я почувствовал себя отпускником, освободившимся от наваждения. Я жил. Я принял сторону живых. На плечах мертвеца я примирился с жизнью.

Как проста жизнь: пить, есть, спать, заниматься любовью.

Я вспомнил о проститутке-туземке, которую часто видел, когда она кипятила чай перед дверью своего дома.

Я пойду к ней, возьму ее и буду спасен. С ней я снова глотну жизни из источника.

Она не ждала меня. Я застал ее занятой стиркой. Она вытерла руки передником, выгнала детей на улицу, зашла со мной за занавеску, делившую комнату пополам.

На матрасе она принялась щекотать меня, чтобы рассмешить. Это мне не понравилось.

Откинувшись назад, она легла затылком на ноги, как женщина без ног, женщина-ствол. Этот необычный жест смутил меня.

Мое воодушевление спало.

Идеи у меня были величественные. Я создал себе теоретическую радость. Жизнь оказалась гораздо сложнее, чем я думал.

Я понял это еще лучше, когда, вернувшись в полдень в форт, вошел в столовую. Я застал там каменные физиономии.

Комендант встал при виде меня:

— Мне надо сообщить вам плохую новость. Ваш больной умер.

— Да, я знаю, увы, — сказал я, но перехватил на лицах лейтенантов выражение такого презрения, что тут же понял их ошибку и решил не оправдываться.

Меня видели, когда я входил к той девице. Глупо решили, что я покинул своего больного, что тот умер в мое отсутствие. Я почувствовал, что краснею.

Но к чему спорить, восстанавливать порядок событий, как на следствии.

Скажи я им, что смерть произошла до моего ухода — мне бы не поверили. А если бы поверили? Обвинили бы меня в неуважении памяти покойного подобным поступком. Все знали, что я колюсь. Этого было достаточно, чтобы взвалить на меня все прегрешения на свете. Отныне, что бы ни случилось, я буду виноват.

Я уже краснел, чувствовал себя виноватым.

Однако я сел на свое место, отрезал себе большой ломоть хлеба и принялся есть, положив локти на стол, грубо, как конюх, как грузчик, как наркоман.

— Вы здесь больше не останетесь, — сказал комендант. — Я направил в Ифри просьбу о вашем переводе.

Я взял блюдо, стоявшее передо мной, положил себе жаркого, и вдруг все вокруг меня завертелось. Я почувствовал, что меня словно затягивает, высасывает вихрь ярости такой силы, что я, казалось, мог бы мир перевернуть.

Но я всего лишь разбил тарелку и с плачем рухнул на стол.

Три дня я сидел под арестом, потом пришла моя повестка. Меня вызывали обратно в Ифри. Машина доставила меня до железной дороги.

Я вернулся в Ифри в конце ноября. В Сахаре еще было лето. В Ифри я нагнал осень. На рассвете я увидел капли первого дождя на стеклах вагона.

Я собирался увидеться с Клэр. Я телеграфировал ей о своем возвращении. Если бы я этого не сделал, то к кому бы я вернулся?

Она придет меня встретить. Я был в этом уверен. Поезд подошел к перрону, и в этот миг меня охватило столь неожиданное волнение, что я бросился назад в свое купе, не решаясь сойти. Три месяца я прожил без свидетелей. Теперь все, что я силился удерживать в тени, я прочитаю на лице Клэр.

Я спрячусь в толпе приезжих, постараюсь лавировать, чтобы подойти к Клэр, не будучи замеченным. Я трону ее за плечо. Она обернется. Затем опустит глаза, быстро, слишком быстро.

— Я изменился?

— Нет, только немного похудел, вот и все.

— Там было так жарко. Лето это бесконечное.

Она возьмет меня под руку. Так, бок о бок, мы не сможем глядеть друг другу в лицо. Я больше не увижу себя.

Я взял чемодан. Очутился на перроне, будучи выше толпы на целую голову, Клэр меня не встречала. Я был разочарован. Ну что я ей сделал? Ведь я же телеграфировал ей, что возвращаюсь. Она должна была прийти.

Я оставил самый тяжелый багаж в камере хранения. Я не мог идти быстро с больной ногой. На привокзальной улице ливень заставил меня укрыться у одного дома, потом у другого. Так, от двери к двери, я добрался до своего подъезда.

Консьержка вышла из своей каморки, чтобы взглянуть на меня:

— Ну, вот вы и вернулись.

Мне пришлось объяснить, почему я хромаю. Потом я встревоженно спросил о Рене.

— Вы его не застанете. У него увольнительная на несколько дней.

Это была хорошая новость. Если бы Рене был дома, мне бы пришлось показать ему свою ногу. Он бы не понял, что я отдал ногу болезни: пусть оставит себе. Для того, что мне оставалось сделать, мне хватит и одной ноги.

На здоровой ноге я медленно поднялся на пятый этаж. Мое возвращение мне не нравилось. То, что я оставил за спиной, в мое отсутствие наполнилось тревожной тайной. На листке настенного календаря стояла дата, предшествующая дню моего отъезда, 12 августа. В тот вечер Клэр спала рядом со мной.

Я раскрыл окна. Новый ливень вынудил меня их закрыть. Тишина тоже замкнулась, так плотно, что я не мог ее вынести. Я сделал себе укол. Мое будущее прояснилось. Конечно, ненадолго. Но от укола к уколу удавалось провести время.

Наступала ночь. Под дверь проникал запах жареного. Из квартир, где занимались готовкой, мне посылали клубы сожалений.

Я захотел разжечь огонь. Взял старые газеты, зажег их. Пока они горели, я мельком читал обрывки статей. «Война в Италии». Война была далеко. Она снова ушла за море. Словно волна, она нахлынула и схлынула, оставив меня на песчаном берегу.

«Ифри. Молодая женщина спрыгнула с моста в овраг». Она выбрала хороший трамплин для смерти. Я знал этот навесной мост над расщелиной, соединявший две части города. Я часто проходил по нему, когда провожал Клэр домой. Он был перекинут через такое узкое и глубокое ущелье, что, следя глазами за нырками птиц, которые там жили, чувствовалось, как часть тебя самого, самая легкая, улетает вслед за ними, в то время как другая часть, тяжелая и земная как никогда, расширяется книзу, стремится к земле, чтобы вцепиться в нее когтями. Я представил себе прыжок незнакомой женщины, которая сначала раскинула бы руки, потом снова свела их вместе, как ныряльщица. Я представил, как она кувыркается, юбки облегают ее тело, как волоски в оперении стрелы, затем, словно опомнившись, размахивает бессильными руками. Вот она стала совсем маленькой, исчезла.

Я оказался на ногах, прижавшись лицом к оконному стеклу. Дождь стекал по нему тонкими струйками. Я снова взял газету. «Неизвестная женщина тридцати лет». Нет, это была не Клэр.

Клэр жила. Она, наверное, ждала меня. Ей недолго осталось меня ждать; я ведь никогда не прекращал рассчитывать на нее. Она не могла лишить меня себя. Вдали от нее, в последние три месяца, я жил без воспоминаний от укола до укола, с такой же пустой от мыслей головой, как канатоходец над манежем, пытающийся забыть о платформе, ждущей его в конце пути. Чтобы не потерять равновесия, я забыл о Клэр. Теперь я снова увижу ее, паду в ее объятия, всем своим телом обопрусь на нее. К счастью, я знал, где ее найти.

Незадолго до 6 часов я занял свое место на углу улицы, где так часто ждал свою подругу. Кто-то закрывал ставни книжного магазина. Я прождал четверть часа. Прошли несколько девушек, издалека похожих на Клэр. Вблизи они оказывались дурнушками. Я даже пожалел, что Клэр не дурнушка. Если бы она была такою, возможно, она пришла бы скорее. Наконец, показалась последняя девушка, которая издалека не была похожа на Клэр. Это была она. Она выросла, постройнела. Я и забыл, что она так красива. Это не сулило мне ничего хорошего.

Я преградил ей дорогу. Она вскрикнула, но быстро оправилась от испуга. Как и консьержка, она сказала мне: «Ну, ты вернулся?»

Даже звук ее голоса показался мне чужим. Раз я так быстро забыл его, значит, был в ней уверен. Я отвел ей в своей жизни скромное, но полезное место; я предназначил ее на каждый день. И вот она явилась мне, разодетая, словно на праздник, такая свежая и нарядная, что я восторгался тому, что она моя.

Я сразу взял ее под руку, мы машинально стали спускаться по улице. Клэр не смотрела на меня. Она спросила, почему я хромаю. Я ответил, что поранил ногу. Она больше не расспрашивала. Она едва замедлила шаг, чтобы я мог за ней угнаться.

В конце улицы я уже не был совершенно уверен, что Клэр моя. Под дождевиком, прозрачным, как мушиное крыло, на ней было незнакомое мне платье. Сквозь капюшон я видел ее затылок, открытый новой прической, казавшийся мне манерным, словно дорогая конфета в целлофановой упаковке. Внезапно я совсем потерял уверенность в том, что Клэр все еще принадлежит мне, что ее прозрачные одежды могут быть сняты для меня.

В конце улицы она остановилась. Я понял, что нам в разные стороны. Я прислонился спиной к стене. Торопливо заговорил о своей ноге, о южной жаре, о том, как это далеко. Затем остановился в полном унынии.

— Я был болен, — сказал я, — и поэтому не писал тебе.

Клэр смотрела далеко вперед. Она застегивала перчатки.

Я сунул руку в карман. Наркотик был там. Эта монета не теряла своей стоимости, она имела хождение во всех моих чувствах. Мне оставалось лишь плыть по течению. Я столько раз покидал Клэр! Разом больше, разом меньше; стоит только ничего не говорить, чтобы между нами установилось молчание. Она закончила застегивать перчатки. Сейчас она уйдет. У нее было непроницаемое лицо разлюбившей женщины, скупое лицо, замкнутое лицо и тело, застегнутое на все пуговицы. Она походила на Сюзанну, на всех тех, о ком недостаточно думать, что они принадлежали тебе. Та, кто тебя покидает, никогда не принадлежала тебе.