Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple Страница 32

Он проигрывал Теду, огромному розовому австралийцу, лупившему с дикой силой куда попало: худший вариант партнера. Хлопком ракетки подбирая мяч возле сетки ограды, оттирая рукавом горячий пот со лба, он вдруг почувствовал, что на него смотрят. Он поднял глаза: устроившись в двух креслах, полулежа в одном, положив ноги на другое, в легком, почти несуществующем платьице, сидела Дэзирэ и ела черно-смородиновый шербет.

Он подобрал второй мяч, отправил его в карман шортов, промокнул мокрую ладонь рыжим ворсом. Ракетка описала петлю. Аут. Раскрутив спираль второй, зло наваливаясь на мяч, чувствуя хлесткое продолжение удара в кисти, еще не увидев, он знал — сетка. Ища слова, поворачиваясь, смущаясь чему-то неясному, чувствуя прилипшую ко лбу прядь волос, допроявляя сетчаткой впитанный образ, он понял — не она.

Один мяч был совсем полудохлым, он отправил его в угол, где уже скопилась стайка сухих листьев и длинных стручков катальпы. Взявшись за сетку двумя руками, он посмотрел на нее в упор. Рот, перемазанный шербетом, под просвечивающим платьицем маленькие груди, взгляд такой же сладкий и тающий, как и шербет, который почти черными каплями пачкал песок.

— Что вы делает позже? — спросил он, немного задыхаясь.

— Если бы я знала… — ответила она, моргая. — А вы?

— Если бы я знал, — скорчил он улыбку. — Как вас зовут?

— Китри, — сказала она, высовывая толстый пупырчатый язык и слизывая подтек черно-смородинового.

— Make up your mind! What sort of balls are you playing? — прокричал откуда-то сзади Тед.

На той же неделе он ужинал у приятеля на улице Четырех Ветров. Спускаясь по лестнице — свет погас и вспыхнул вновь, — он услышал смех, собачий визг и, на площадке первого этажа лицом к лицу столкнулся с Дэзирэ. Высокий парень в белом с засученным рукавами таксидо и в дранных джинсах, протягивал зажигалку миловидной круглолицей толстушке, Дэзирэ снимала ошейник с задравшего морду лабрадора.

— Э..ба..! — сказала она, — Сюрприз! Вот, где можно встретить знаменитого фотографа…

— Привет!

Он поцеловал подставленную щеку, вторую, потянул ее к себе — у русских трижды…

— Правда, ты мне говорил. Терираза. Познакомься: это Жером… Селин… Выпьешь рюмку? Мы сидим у Ирен, это ее берлога.

Берлога была уютной трехкомнатной квартиркой. Немного ретро: тяжелые шторы, потертые ковры, семейное стекло, высокие шкафы. В гостиной раскрытая "ямаха" и огромный стеллаж компактных дисков.

От Ирен шел все тот же крепкий запах туберозы, у нее были взмокшие ладони, дурацкий бант в волосах…

Он выпил бокал холодного "шардонне", отказался от второго и ушел, унося на клочке бумаги номер телефона Дэзирэ.

По дороге домой он мучился вопросом: Жером?

Она сказала, что до вторника занята. До вторника было пять дней. Боже, он ненавидел ждать, и он так давно не мучился ожиданием! Это был кошмар. Он был зол, раздражен, он был счастлив.

Это было так странно! Он давным-давно забыл и этот биологический восторг, и эту беспричинную радость, распиравшую его теперь. Внутри него шла какая-то химическая реакция. Что-то шипело и пузырилось. Он по-идиотски улыбался, нёс чушь, одновременно замечая, что внешний мир выглядит гораздо лучше, чем прежде. Зелень листвы стала еще ярче, оконная герань — еще кровавее, небесная синька — догнала по интенсивности средиземноморскую. Его энергия утроилась. Он успевал за день сделать всё то, на что раньше требовалась неделя. И он не понимал — почему?

Почему — она? Почему вдруг эта девочка-подросток? Что в ней? И почему так внезапно, словно что-то где-то замкнуло, закоротило, зашипело лиловыми искрами? Откуда этот первоначальный заряд? Разряд?

Умом он понимал, что она вся-наборот, всё то, что ему противопоказано. Ей нужны вечеринки, дискотеки, поездки на море, лыжные курорты, экзотика, необычайное, ей нужно тратить избытки адреналина, ей нужна скорость, спортивный "БМВ", дождь в лицо…

Он спохватывался. Мрачнел.

— С какой стати, — упрекал он себя, ты думаешь о ней, как будто она твоя? А что если у нее на тебя не стоит? Если ты для нее стар? Если она вообще влюблена, предпочитает рыжих, если, в конце концов, она любит какую-нибудь толстую усатую аргентинскую гадалку?

Бессонница коротала с ним ночи. Каждый вечер, каждую ночь, все эти пять ночей он представлял себе ее то с одним, то с другим типом. Воображение крутило дешевую порнягу. Дэзирэ! В какой-то момент он подумал, что лучше уехать. На юг, в Амстердам, свалить в Грецию. Позвонить ей в октябре, ноябре быть может.

— Я здесь недалеко, в кафе, спустишься выпить стаканчик. У меня час до самолета.

Она жила не на Ваван, а на улице Богоматери Полей, ближе к бульвару. Под раскаленной крышей в ее просторной студии все было как в деревенском доме: деревянный потолок, балки чердака, разлетающиеся летние занавески в крупных цветах, корзинки с лавандой, гирлянды бессмертника, старинный светлого дерева комод, такой же стол, книжные полки. Кровать была разобрана и на полу, рядом с подносом, на котором в чашке с недопитым кофе плавала, дергаясь, пчела, валялся раскрытый журнал с Ирмой верхом на "Вальдхайме": антрацитно-черный под горло купальник, белая чалма и тяжелая серебряная тунисская серьга, к которой прилипло крошечное ртутное солнце.

Ким лежал на полу, на мягком ворсе ковра. Из всей одежды на нем уцелел лишь белый носок на левой ноге. Дэз, стоя в проеме окна, не отрываясь, пила воду из литровой пластиковой бутыли: классический контражур, мягкий силуэт, тлеющий по контуру золотым, жидкое, как азот, свечение ауры. Всё произошло быстро и без слов, так как он и хотел. Так как, теперь он это знал, хотела и она. Сначала — отделаться от желания, что потом — неизвестно.

Зазвонил телефон, она перешла к столу, взяла трубку.

— Я тебе перезвоню, — сказала она, отворачиваясь. — Ты дома?

Повесив трубку и не глядя на него, она вышла на кухню и вернулась с тарелкой персиков. Стянув с кресла купальный халат, бросила на пол возле Кима и села, подвернув под себя ногу.

Персики были горько-сладкие, сок тек по его подбородку, шее, и она склонилась над ним, слизывая липкие подтёки. Он притянул ее к себе, ее кожа все еще была влажной, ее волосы щекотали, несколько секунд она смотрела на него серьезно, потом, словно согласившись, выдохнула, сдалась и, опустившись, прижалась, подогнала свое тело — от лодыжек до шеи.

Через час с мокрыми волосами, с подтеками пота на блестящей коже они глупо хихикали, лежа на спине, потягивая холодный "сотерн", вспоминая пляж, Джербу, обед в "Абу-Навас" и ночное купание.

Ближе к вечеру, но на следующий день, они спустились поесть. От асфальта поднимался пар — весь день шли короткие, перебежками, солнечные ливни, но они не знали этого — они заснули часов в десять утра и проспали весь день. Теперь все было как после болезни — меланхолия узнавания, слабость выздоровления… Весь мир словно надтреснул, шелушился, с него слезала старая кожа…

Возле входа в сад они поймали такси и через десять минут сидели у окна на втором этаже крошечного ресторанчика в пассаже Веро-Дода. Хозяин, начинающий полнеть и лысеть, вдребезги голубой Бернар, принес меню.

— А где Наполеон? — спросил Ким.

Бернар, не ответив, ушел на кухню. Его напарник, Жан-Клод, двухметровый корсиканец в длинном фартуке и с колпаком на голове, появился в дверях кухни. Поздоровавшись, он подвинул стул и осторожно присел.

— Не спрашивай его про Напо, — сказал он Киму. — Он погнался за кошкой в Бют-Шомон, свалился с обрыва и свернул себе шею… Бернар до сих пор не пришел в себя.

— Когда это случилось? — Ким, нагнувшись, поднял соскользнувшую на пол крахмальную салфетку.

— Месяц назад. Я вам советую телятину с белыми грибами, — сказал Жан-Клод, вставая и, пряча за спину огромные красные руки.

— Дэзирэ кивнула, соглашаясь.

— Что будите пить?

— "Помроль"? — спросил Ким.

— "Шато-Лафлер"? Семьдесят восьмого? Цена малость кусается, но если вы празднуете какую-нибудь годовщину… Не пожалеете…

— Это наш случай, — улыбнулся Ким и посмотрел на часы. — У нас как-раз юбилей… Двадцать четыре часа знакомства.

Дэз толкнула его под столом коленом.

— О! — Расплылся от счастья Жан-Клод. — Двадцать четыре часа иногда важнее, чем двадцать четыре года! Бегу в погреб!

— Не стоило ему говорить? — спросил Ким.

Вместо ответа она положила руку на его запястье. В окно был виден грязный стеклянный свод пассажа и темные немытые окна напротив.

— Наполеон, Напо был старой толстой длиннющей таксой, Ким поднял её руку к губам. — Он лежал где-нибудь под столом и выбирался лишь тогда, когда кому-нибудь приносили тарелку утиного филе с медом и фигами. Единственное, что он клянчил у посетителей…

Он осторожно поцеловал ее ладонь. Он чувствовал ее отчуждение.