Валерий Попов - Плясать до смерти Страница 33

Купили целлофановые синие тапочки, долго натягивали. К окошку справочной подошли:

— Мы к Поповой, Анастасии.

Дежурная глянула на нас как-то странно:

— Сейчас к вам выйдет врач.

Ждали долго. Не хотелось говорить. Вышел не врач, а врачиха.

— Вы к Поповой?

— Да, — выступил я.

— Ваша дочка умерла.

— Ка-ак умер-ла? — заговорила Нонна. — Она же жива-ая! Она же вчера жива-а-я была!

Колька почему-то присел на корточки.

— Это из морга звонят. «Доброе утро» можете не говорить. Мы к этому уже привыкли. Это вашу дочь завтра ставим?

— Да.

— Так вот: гроба вашего нет. То есть ее.

— То есть как — нет?

— Этого мы не знаем! Не привезли.

Почему такое сопровождает нас всю жизнь… и после нее?

— Почему же не привезли? Мы же заплатили!

— Так и звоните в тот магазин!

Сколько ж, они думают, сил у нас? Если мне казалось, что мучения кончились, я ошибался. Теперь надо искать это страшное изделие с черной отделкой.

— Нонна! Где та бумажка, из того магазина? Надо звонить!

— Какая бумажка? — подняла красные глаза.

— Ну, которую я тебе дал, выходя из магазина.

— Ты, когда вышел, сказал: все!

Да. Страшно там было ходить. Особенно — выбирать «изделие»!

— А раз ты сказал «все», я и выбросила бумажку!

Быстро закрыла рукою голову! Правильно поняла.

— Что же нам теперь делать? — жалобно проговорила.

— Ничего.

Почему мы должны терпеть еще и это? Испытывают нас?

Звонок.

— Нашелся! — радостный голос в трубке. — За другими стоял!

Голос свежий, приятный, еще не загрубевший на этой службе.

Благодарить как-то не хочется. Это для них радость. А у нас завтра в это «изделие» положат дочь.

— …такая молодая! (А вот и сочувствие.) Все ходят смотреть!

Чуть не вырвалось «спасибо». Привычка.

Дед, мой отец, за работой забывший всех нас, вдруг так же страстно, как делал все, занялся Настею, ездил к ней. Но ничего даже у него не вышло. «Как же так? Я ведь ясно ей объясняю!» — изумлялся он. Так и умер. Теперь на том «урновом участке» найдется место и для нее.

Слезы в глазах на солнце сверкают, переливаются радугой…

На полянке перед домом бегает девочка с сачком, ловит бабочек. Поймала! Запустила руку в сачок.

Любимая наша Настенька! Ты прожила свою жизнь так, как сама хотела. Была упрямая, не слушала никого! Ты была красивая, веселая, талантливая, могла бы писать. Ты была счастлива, ты знала дружбу… любовь… Видела горы, море…Ты рано умерла… Но ты не виновата. Виновата наследственная болезнь. Прости нас, если можешь. Мы будем любить тебя всегда!

— …Она все наши беды на себя перевела! — говорил Жора с рюмкой в руке.

Хоть в этот раз от Дома писателя его отговорил!

Поминки не шли. Это Жоре лишь нужно, чтоб «все было путем»: душные черные костюмы, полный стол еды. Сколько еще терпеть? Пить алкоголь в этом доме, где он все погубил?

— Ё-моё! — Жора залез в шкаф. — Да у них третий год не плочено! Неоплаченные квитанции! Островская — это кто?

— Теща, — с трудом выговорил я.

— И наследство не оформлялось? — Жора присвистнул. — Каким местом ты думал? — на Кольку попер.

— Это не мое наследство! — Колька выпятил тощую грудь.

— Твое, Нонна Борисовна? Срочно иди оформляй!

— О чем мы тут говорим?! — вскричал я.

— Этому больше не наливать! — сказал Жора.

— Я пошел спать!

— Куда это ты пошел?

Эта фраза уже глухо донеслась. И я провалился.

Появилась бабка, молодая и красивая (видимо, с фотографии).

— Мы с Настенькой едем к Любы! — умильно улыбаясь, сообщает она.

Они идут по узкой улочке меж плетней. Настя худая и красивая (мечтала такой быть!).

Впереди белая мазанка с голубым отливом, с высокими алыми мальвами. На завалинке — пышная баба Люба и вся родня.

— Жэрдыночка ты моя! — Баба Люба протягивает руки.

Люба обнимает Настю, и тяжелая Настина голова тонет в пышной ее груди. Счастье и покой наконец-то!

Чувствуется река, оттуда тянет свежестью. Какие реальные бывают сны! Это не сон, — понимаю я. — Это я там…

И действительно, побывал! Еле вытащили. Глаза открываю в палате. Надо мной Жора и Кузя.

— …Надо хату твою в порядок приводить! — слышу деловой голос Жоры. — А то отберут у вас! Через полгода после тещи оформить надо было! А так хоть квитанции покажешь, что ремонтировал… Кузя вот обещал помочь.

— Можно сказать, — усмехается Кузя, — всю жизнь об этом мечтал!

После них появляется Нонна. Крутит головкой:

— Веча! Как хорошо у тебя!

— Отлично! Слушай. Как меня выпустят, примерно через неделю, начинаем в Петергофе ремонт. Так вот, поезжай туда и выброси всю рухлядь. Безжалостно! Несмотря ни на что! Хватит! Пора! Насти уже нет, и теперь можно.

— Так что же, мне жить теперь там…

…где Настя умирала? — хочет, но не может сказать.

— Да! Если вообще не хочешь этого жилища лишиться. В таком состоянии, да еще не оформленном, да еще с долгами, его заберут! Фу! — падаю на подушку. Сердце стучит. Так я снова пойду «к бабы Любы».

— С Колькой и с псами жить? — Изо всех своих слабых сил она упирается.

— Да. Представь себе! Если ты при Насте ничего не делала, сделай хоть это!

Отстрадай свой грех!

— Псов можешь выгнать, — смягчаю я приговор. — И Кольку тоже.

Кивнула, горестно побрела. Хоть сейчас, может, почувствует вину!

Через неделю мы, груженные стройматериалами, с Кузей и Жорой на его пикапе ехали в Петергоф.

Окно горит! Сердце чуть-чуть успокоилось. Но надо все же подстраховаться.

— Сейчас! — бормочу я и вылезаю. Друзья ждут.

Вхожу. Все то же! Тусклый, цвета мочи, свет. От кислого запаха псины слезятся глаза, да и эти «генераторы запахов» тут же: часто дышат, вывесив мокрые языки. Чего нет из ожидаемых «прелестей», так это Кольки.

Вся затхлость так и валяется на полу: как вываливали тогда все из шкафов в поисках «подходящего к случаю» платья, так и лежит. Нонна отрешенно сидит на стуле. И, в общем, сливается с обстановкой. Если начать выбрасывать эти кучи мусора, то первая «куча», которую надо выбросить, — она сама!

— Почему ты ничего не сделала? — ору я.

Смотрит — словно не узнает.

Ладно! Хватаю первую вещь, что попадается в руки: Настина «английская куртка», уже неоднократно «нарощенная» бабкой-рукодельницей материями самых диких цветов.

— Нет! — Нонна вцепляется намертво, ее синенькие кулачки дрожат. — Зачем ты выкидываешь эту куртку? Она же любила ее!

Отпускаю. Мои руки тоже дрожат. Выхожу на воздух.

— Отбой.

Эпилог

Прошло много лет, но все осталось.

Теперь, когда мне нужно уехать надолго, отправляю Нонну в Петергоф под пригляд шести глаз — Кольки и псов.

— Как? Опять туда? Они же меня кусают! — дрожит от страха.

— Но ты же хозяйка! Ты должна там бывать!

Плетется.

Однажды, когда мне надо было уехать на Рождество, испугался: а вдруг Колька исчезнет на праздники? Одна она пропадет: даже покормить себя не может, так и будет сидеть!

Но потом успокоился: куда он надолго денется от этих псов? Церберы Настины держат его, он их даже полюбил вроде. И Колька, и даже псы пригодились, входят в состав жизни, а мы-то хотели их гнать!

Настя видится часто. Точней, я бываю у нее.

Последний раз это было после кремирования Полонского. Из зала прощания в «долину смерти» я спуститься не успел: наш автобус уезжал.

Но ночью — спустился. Бродил. Там снова был день, среди множества этих урновых грядок. Удостоверения о захоронении с собой не взял! Помнится, колумбарий 4, участок 7, захоронение 78? Или нет?.. Плитки ушли в землю, заросли толстыми горизонтальными засохшими стеблями. Пальцами с трудом рву их, расчищаю плитки. Сейчас увижу эти буквы. Кружится голова. Открывается «Сю…». Это не наши. С головокружением ухожу.

Появляется Настя (как это бывает, не вижу ее, но она здесь).

— Эх, батя! — говорит она весело. — Как же так? Пришел, а меня не нашел?

— Ничего, Настя. Скоро увидимся! — говорю я. И наступает тьма.

Удивляет легкость и даже радость, с какой Нонна вспоминает Настю, будто ничего плохого не произошло.

— Вот в этом кафе, — хихикает, — любили с Настькой выпивать понемножку. Но чтобы тебе не говорить! «Дг?» — «Дг!»

Я тоже многое вспоминаю, записываю.

— У нас семья строгого режима! — однажды сказал.

— Как же, батя? А свобода, за которую ты боролся? — Она засмеялась.

— Лучше семья строгого режима, чем тюрьма!

Записал.

Но самое радостное воспоминание, как она красила фортепьянную табуретку. Покрасила не только ее, и себя. Но — сияла!

— А вы думали, я бездарственная?! — счастливая, говорила она.

Фраза эта, как раз из-за неправильности, запомнилась навсегда.