Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени Страница 33

– Ты был в будущем? Я не знала, что ты это можешь.

Генри выглядит довольным собой.

– Пока что разброс в пятьдесят лет в каждом направлении. Но в будущем я оказываюсь очень редко и не думаю, что видел там хоть что-то полезное. Промежутки времени всегда короткие. И может, я просто не знаю, чего искать. Прошлое дает подсказки. В нем я чувствую себя гораздо более цельным. Может, будущее само по себе менее материально? Не знаю. Я всегда чувствую, что вдыхаю разреженный воздух, там, в будущем. Это один из способов определить, что это действительно будущее: там не так, как здесь. И бегать там труднее. – Генри говорит это задумчиво, и внезапно я понимаю ужас положения, когда находишься в чужом времени и месте, без одежды, без друзей…

– Поэтому ступни у тебя…

– Как подошва.– Ступни у Генри – сплошная мозоль, как будто они хотят стать подошвой. – Я – копытное животное. Если с моими ногами что-нибудь случится, меня легче будет пристрелить.

Какое-то время мы едем молча. Дорога поднимается и опускается, мертвые поля кукурузы пролетают мимо. Фермы стоят умытые зимним солнцем, возле каждой из них тележки, повозки и американские машины вдоль дороги. Я вздыхаю. Возвращение домой несет смешанные чувства. Я умираю от желания увидеть Алисию и Этту, и беспокоюсь насчет мамы, и не особенно хочу общаться с папой и Марком. Но мне интересно, как они отнесутся к Генри, а он – к ним. Я горжусь тем, что держала Генри в секрете так долго. Четырнадцать лет. Когда ты еще ребенок, четырнадцать лет – это целая вечность.

Мы проезжаем «Уол-Март», «Дейри-Квин», «Макдональдс». Опять кукурузные поля. Фруктовая роща. Клубника, голубика. Летом эта дорога – сплошной коридор фруктов, зерновых и капитализма. Но сейчас поля мертвы и сухи, машины проносятся по солнечной холодной магистрали, не обращая внимания на парковки.

Я никогда особенно не задумывалась о Саут-Хейвене, пока не переехала в Чикаго. Наш дом всегда казался островом, стоящим на ничьей территории на юге, в окружении долины, фруктовых садов, лесов, ферм. А Саут-Хейвен был просто городом, вроде как «давай поедем в город купить мороженого». Город – это продукты, скобяные товары, булочная Макензи, отдельные партитуры и записи в музыкальном универмаге, любимом магазине Алисии. Мы останавливались напротив фотостудии «Эплъярд» и выдумывали истории о невестах, младенцах и семьях, хищно улыбавшихся из окна. Мы не думали, что библиотека выглядела смешно из-за поддельного греческого великолепия, и не понимали, что выбор продуктов ограничен и неинтересен или что фильмы в кинотеатре «Мичиган» беспощадно американские и бездумные. К этому я пришла позднее, став постоянной жительницей Чикаго, экспатриантом, стремящимся проложить пропасть между собой настоящей и своим неотесанным прошлым. Внезапно берет тоска по маленькой девочке, которой я была, которая любила поля и верила в Бога, проводила зимние дни в постели во время болезней, читая про Нэнси Дрю[50] и посасывая ментоловые леденцы от кашля, и хранила тайну. Бросаю взгляд на Генри и вижу, что он уснул.

Саут-Хейвен, пятьдесят миль.

Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.

Феникс-роуд.

Магистраль Блю-Стар.

И затем: проезд Миагрэм.. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и, пока мы пробираемся дальше, смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и мы внутри.

Дом, кажется, выскочил из сказочной книги. Генри вскрикивает и начинает смеяться.

– Что? – настороженно спрашиваю я.

– Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?

– Двадцать четыре, – отвечаю я.

Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней – в пальто и парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком,– осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.

– А кто это здесь у нас? – спрашивает она, как будто Генри – маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.

– Этта Милбауэр – Генри Детамбль, – представляю я.

Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту. Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.

Генри тихонько спрашивает меня:

– А как же наши вещи?

Я отвечаю, что Питер с ними разберется.

– Где все? – спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.

Она оставляет нас в холле и уходит на кухню. Когда я поворачиваюсь к Генри, то вижу, что он машет кому-то рукой. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через холл, чтобы звонко чмокнуть ее, она смеется и говорит:

– Симпатичный парень, мартышка моя, – и ныряет обратно в другую комнату, прежде чем Генри к нам подходит.

– Нелли? – догадывается он. Я киваю.

– Она не скромничает, просто занята,– объясняю я.

Веду его наверх, на второй этаж.

– Ты живешь здесь, – говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору.– А это моя комната,– говорю я, предвкушая.

Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него – как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит:

– Мило.

Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.

– Замок на двери есть?

Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.

ГЕНРИ: Я почти спокоен, когда идут за Клэр вниз по ступенькам, через темный прохладный холл в столовую. Все уже за столом. Уютная комната с низким потолком, в стиле Уильяма Морриса[51]; воздух теплый из-за огня, дрожащего в маленьком камине, окна так замерзли, что через них ничего не видно. Клэр подходит к худой женщине со светло-рыжими волосами, наверное, это мама; она наклоняет голову, Клэр ее целует, она приподнимается, чтобы пожать мне руку.

Клэр представляет ее как «маму», я называю ее «миссис Эбшир», и она тут же говорит: «Нет, просто Люси ль, меня все так зовут» – и улыбается измученной, но теплой улыбкой, как будто она – бриллиантовое солнце из другой галактики. Мы садимся друг напротив друга за стол. Клэр сидит между Марком и пожилой женщиной, которая оказывается ее двоюродной тетушкой Дульси; я сижу между Алисией и пухлой симпатичной блондинкой, которая представляется как Шерон, и, если не ошибаюсь, она с Марком. Отец Клэр сидит во главе стола, и поначалу мне кажется, что я его ужасно раздражаю. Симпатичный, резкий Марк также выглядит злым. Они видели меня раньше. Интересно, что я такого сделал, что они видели, вспомнили теперь и аж содрогнулись от отвращения, когда Клэр меня представила. Но Филип Эбшир юрист – и хозяин своих настроений, и через минуту он приветлив, улыбается, он хозяин дома, отец моей девушки, лысеющий мужчина среднего возраста в очках как у пилота, некогда подтянутое тело заплыло жирком, живот выпирает, но руки сильные, руки игрока в теннис, серые глаза настороженно рассматривают меня, несмотря на уверенную улыбку. Марку нужно больше времени, чтобы скрыть свое замешательство, и каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, он смотрит в тарелку. Алисия не такая, как я ожидал; она обычная и добрая, но немного странная, отсутствующая. У нее (и у Марка тоже) темные волосы, как у Филипа, и черты лица Люсиль, они очень похожи; Алисия выглядит так, как будто попыталась соединить черты Клэр и Марка, но сдалась, и некоторые фрагменты взяла у Элеонор Рузвельт для заполнения пробелов. Филип говорит что-то, Алисия смеется и вдруг оказывается хорошенькой, и я удивленно смотрю на нее, когда она поднимается из-за стола.

– Мне нужно идти в церковь Сейнт-Бэзил, – говорит она мне. – У меня репетиция. Ты ходишь в церковь?

Я бросаю взгляд на Клэр, она слегка кивает, и я говорю, что, конечно, хожу, и все вздыхают с… чем? облегчением? Я вспоминаю, что сейчас, в конце концов, Рождество, христианский праздник, в добавление к моему личному дню расплаты. Алисия уходит. Я представляю, как бы смеялась моя мама, высоко подняв идеально выщипанные брови, при виде своего сына-полуеврея, попавшего в Рождество в мир гоев, и мысленно грожу ей пальцем: «Кто бы говорил. Ты вышла за члена епископальной церкви». Смотрю на свою тарелку. Окорок, горох и жалкая кучка салата. Я не ем свинину и ненавижу горох.