Григорий Ряжский - Натурщица Коллонтай Страница 33

Улыбнулся, закурил.

Он:

— Вы не знаете, а нам известно, не сомневайтесь, любезная вы наша Шуранька.

О боже! И это он даже знает, как не по паспорту меня зовут!

Он:

— Мы даже знаем, что негоже вам, наследнице такой знаменитой революционной фамилии, вести себя, как вы ведёте.

Я:

— Да как веду-то я, как?!

Он:

— Мужа своего под монастырь подводите, советника-посланника Министерства иностранных дел Советского Союза, отца пасынка преступного элемента-антисоветчика, хотя он и фронтовик, и инвалид по ранению, имеющий награду родины.

Я:

— И что мне делать прикажете теперь? Что я могу-то, сами подумайте! Виноват — сажайте, при чём здесь Леонтий Петрович?

Он:

— Сам он ни при чём, а карьера его при чём. Выкинут с должности в два счёта и лишат персональной надбавки. И привет всем вашим благам. Как и продвижению сына его по тому же ведомству. Достаточно ясно излагаю?

Смотрит, глазами насмехается, ждёт.

Испытывает. И добавляет вдогонку.

Он:

— А чтобы не было всего этого, нужно вам с Павлом Андреевичем потолковать с глазу на глаз, объяснить ему, что если не прекратит он свою противоправную деятельность, то вы отберёте у него ребёнка, и Миша ваш станет проживать с законным отцом и матерью, в нормальной и благополучной советской семье. Проведёте вы такой с ним разговор, Александра Михайловна, или же придётся иначе вопрос ставить, с вовлечением сюда всех, кто может изрядно пострадать на почве вашего отказа?

Я:

— А если согласится и отдаст, то чего делать?

Он:

— Забирать. И ждать, пока передумает. А он передумает, мы знаем.

Я:

— А как же Леонтий Петрович, ему что скажу? Он не хочет с моим сыном вместе жить, у него свои есть.

Он:

— Захочет, не волнуйтесь. А не захочет, так поможем захотеть.

Короче, поговорили. Если можно так про это дело выразиться.

Подумала, начну с Паши.

На другой же день ловлю его у нас на Строгановке, между классами. Садимся, пока не прозвенело ещё. Вываливаю про разговор, про всё сопутствующее, кроме только, что Леонтию своему сообщила, что Мишкин отец не Паша, а сам он, хотя органы думают про это по-своему.

Он:

— Я ждал нечто в этом роде, Шуранька, так что ты меня особенно не удивила. Но вот что я тебе на это скажу. Со дня на день ждём с Фирочкой вызов на отъезд, по израильскому письменному приглашению, для воссоединения семьи, используя её национальность, на всех пятерых на нас. Скоро они выпускать начнут, американский президент Никсон в Москву собирается и без этого не уедет, уже известно. Тебе просто нужно будет подписать согласие, что не возражаешь отпустить сына, и мы исчезнем из вашей жизни навсегда. И никому больше от нас головной боли, никакой. Мы давно уже об этом думали с Фирой и так решили.

Я:

— Как же тебя в Чехословакию эту занесло чёртову, Пашенька? Для чего оно тебе надо? Совсем с ума сошёл через еврейку эту с её родной русской речью?

Он:

— Подпишешь?

Я:

— Я же не с ума свихнулась, чтобы с органами в игрушки играть. У меня муж высокопоставленный, а у него крах всему. Ты чего?

Он:

— Тогда мы вынуждены будем напомнить твоему мужу про изобретённую тобой неприглядную версию, Шуранька, ты уж извини, ничего личного. Верней, теперь, наоборот, всё стало окончательно личным, так, что дальше некуда. Или — или, тебе выбирать. И если крах не там, так здесь будет, но только не его, а твой, личный. Так что взвесь всё вдумчиво, без аннексий и контрибуций, — как ты привыкла взвешивать. И дай ответ. До завтра. А органам скажешь, что поговорила со мной, и я просил подумать месяц-другой.

Домой прихожу. Сажусь плакать и не могу остановиться до самого Леонтия, хотя и не планировала предъявлять пока ничего из случившегося.

Подошёл, голову мне погладил.

Говорит:

— Что такое, рыбонька, что за беда?

А меня на куски рвёт, всё накопленное назад просится, как тошнота запертая. И прорвалось, не устояло.

Зарыдала, в него уткнулась.

Говорю:

— Они Мишеньку твоего увозят в Израиль. Мой бывший и Есфирь эта твоя. Поженились они. Он ей теперь про душу и искусство, а она ему про Максима Горького, песнь о буревестнике поёт через зеркало русской революции. И остальных моих детей с собой забирают.

Не понимает пока, глаза только начинает бычить.

Он:

— Рассказывай, подробности давай.

Веду ему от начала, от самих органов, до Пашиного еврейского приглашения на смену родины. Выбрасываю только про своё бесчестное изобретение и про кто кому сын.

Опустился, где был, в том же месте, на пол. Умолк и в одну точку на паркете смотрит, в единственную и неподвижную. И сам с места не колыхнётся, как замерший, будто позу держит натурную, сидящего пожилого человека в усталости и покое.

Потом медленно выдавливает голосом, хриплым, горловым, пережатым через гортань, но не мне, а точке этой на паркете.

Он:

— Это конец…

Я:

— Ну почему ж конец, Лео? Мы же можем сына твоего не отдавать им, пусть только со своими едут. Не подпишу — не увезут, с нами станет жить, как ты не хотел раньше, а теперь захочешь. Разве нам плохо будет втроём, Леончик?

И тут я с ужасом понимаю, что совершенно позабыла про упреждение насчёт моих дел, на что Паша намекнул. Да не так даже, а про какие напрямую высказал, про обман о воображаемых детях.

Господи, ну почему же всё так, думаю, нескладно у меня, всё через жопу, хотя и не пострадала она с возрастом, сердешная! То ли дура я беспросветная, каких поискать, то ли беспринципная, как Паша ещё тогда выразился, то ли невезучая просто, кроме любимой работы демонстраторшей пластических поз.

И к нему на грудь льну, к Леонтию моему, хоть и не мужик давно, а просто супруг.

А только он не приобнимает встречно, а валится на паркет с открытыми глазами, в том же положении тела, как и сидел истуканом, обмертвевшим, деревянным каким-то.

И лежит на боку неподвижно.

Не дышит, ничего.

И не отвечает, ни словом, ни действием, ничем.

Наклоняюсь, тереблю, дёргаю за пиджак.

Мёртвый, Шуринька, как есть неживой, истинно так, и нет в том сомнения, ни самого малого. Глаза в никуда, стеклянные, ртом застыл, слов не говорит. И дыхание остановилось. Стопроцентный сердечный припадок.

Скончался на моих глазах супруг мой Леонтий Петрович!

Всё, моя родная! На этом тяжёлом для себя месте прерываю своё послание, слишком свежие ещё передо мной стоят картины всего последовавшего за этим, о чём расскажу тебе после. Нету сил больше, бабушка, прости.

Прощаюсь и шлю тебе, как у нас заведено, надеясь на взаимность. Тоже как всегда.

Твоя родная несчастная внучка,

12 апреля, 1973

Это я, Шуринька, твоя Шуранька!

Здравствуй же, моя драгоценная!

Сегодня день космонавтики, и этот небезынтересный факт напомнил мне о событии ещё более выдающемся в глобальном значении этой категории. А именно, что с год примерно тому, ко дню твоего столетнего юбилея дня рождения малую планету нашей близлежащей земной оси назвали твоим именем — планета Коллонтай! (2467 Kollontai), как вычитала я из телевизора.

И это теперь событие номер один для всего прогрессивного человечества, раз присвоили. По-моему, нет ещё на свете планеты Ленин, даже малой, нет планеты Хрущёв, как нет и не было ещё планет Маркс и Энгельс, Сакко и Ванцетти, а также Люксембург и Цеткин.

А твоя есть. Светится, кружится по небосводу, желание загадывает, напоминает всем, кто именно заслужил о себе такое, чья бабушка и чья Шуринька.

Знаешь, я в тот день, как узнала, не выдержала и до того, как принять позу, сказала об этом на всю аудиторию, чтоб поздравили, что так, мол, и так, сегодня наша фамильная планета начала кружение с новой силой, с твоей, моя родная.

Они зааплодировали как ненормальные, даже встали. И я тоже стояла перед ними, уже к уроку углём готовая, без ничего, какая есть, в одной лишь собственной натуре, но только гордая и счастливая, благодарная их хлопкам за тебя.

Потом сказали мне, правда, что мало кто знал из них, что Коллонтай это деятель, они подумали, что просто бабушка моя, и всё. Но это никак не умаляет значения этой малой планеты, это просто говорит о недоумстве некоторых студентов-рисовальщиков в силу своей молодости и неглубокой поверхности образования.

Думаю сходить к нам на Новодевичье, может, договорюсь, чтобы довысекли на твоей доске эти сведения, кроме международного движения.

Как считаешь, получится у меня? Средства у меня теперь не вопрос, после смерти Леонтий Петровича имею, так что подождём, что скажут в кладбищенской конторе.

Теперь другое.

В том году было сорок мне, не забыла?

Справлять не стала.

Во-первых, не с кем, во-вторых, не справляют такие числа, не принято, говорят.