Александр Кабаков - Камера хранения. Мещанская книга Страница 33

А уже надоевшие, наверное, вам великие штаны, о судьбе которых в лагере мира и социализма я все грожусь рассказать особо – и обязательно расскажу! Сколько жизней проживала любая их пара в Стране Советов… Одна молодая тогда француженка М. заметила в ходе знакомства с русскими – им ведь все мы русские – мужчинами интересную закономерность. «Вот французы, – задумчиво говорила она с непередаваемо прелестным акцентом, – протирают дырку на коленях, а вы на яйцах». И я подтверждаю это: в те времена толстого и нестираного, ломкого денима, который одновременно линял и протирался до дыр (причем не нынешних, бутафорских, а настоящих, заслуженных), несомненное преимущество наших кавалеров перед европейцами было очевидно любому заинтересованному наблюдателю. Нет, я не стану делать из дыр на коленях ксенофобских выводов о вечно рабском характере. Возможно, дыры были протерты на булыжниках Сорбонны в ходе выворачивания оружия пролетариата и прогрессивного студенчества. Вполне возможно… Но по части дыр в наших штанах свидетельствую: никаких причин, кроме физиологических, быть не могло. Заветные штаны берегли гораздо ревностней, чем зеницу ока, и если уж пришло бы в головы кидать камни – или, допустим, собирать, – то ради такого дела надел бы старые треники или защитные полугалифе от формы, в которой приехал со срочной… А вот интимные размеры – это да, не будем скромничать.

На протертую промежность штанов ставилась заплата. И носили ее с гордостью, но гордились не особенностями организма, а давностью обладания мало кому доступной вещью. Ради прочности, а также из соображений стилистических и не исключено, что из подражания нищим американским пастухам, заплату нашивали кожаную… Впрочем, это невыразительно сказано «нашивали» – потому что прежде всего кусок кожи приблизительно в две ладони площадью надо было где-то раздобыть. Москва 1972, допустим, года – это не Лондон, где кожаные и замшевые patches продаются в тех же магазинах, что и твидовые пиджаки, которые предстоит залатать на локтях…

Итак, требуется кожа. Лучшая – тонкая, мягкая и прочная – шла со старых, со сломанными ножками и подлокотниками, кожаных кресел. Из одного такого бывшего кресла можно было выкроить по крайней мере четыре заплаты. Проблема заключалась, во-первых, в том, что такие кресла на земле не валялись, а если валялись, то надо было обогнать помоечников-мебеледобытчиков, каких много было среди интеллигенции в те времена. И, во-вторых, чаще всего кожа была изодрана в клочки еще в качестве мебельной обивки и повторному использованию не поддавалась…

Проще всего было купить прибалтийский сувенирный бумажник или обложку для паспорта из глубоко тисненной свиной кожи толщиной в полпальца – продавались они в отделах универмагов, странно называвшихся «Подарки». Почти фанерной жесткости эти изделия с тиснеными изображениями таллинских башен и рижских шпилей раскупались на ура. После чего и начинались проблемы, поскольку существовал только один выбор: или отказаться от того, что нужно, либо пойти на страдания. Сначала сувенир надо было распороть, что требовало нечеловеческих усилий от преданных рукодельниц – почему же нашим безумствам всегда сопутствуют безропотные красавицы?! Потом надо было вырезать необходимый лоскут – попробуйте с помощью хилых бытовых ножниц придать нужную форму листу жести. И, наконец, попытайтесь такую заплату пришить к брезентовым штанам. Каждая проткнутая дырка, каждый стежок – изувеченный палец, поддетый – о, ужас! – ноготь… Blood, Sweat And Tears, как называлась одна популярная в те времена ритм-н-блюзовая группа…

И когда все было готово, приходил наш черед мучиться.

Не буду вдаваться в подробности, пусть картину дорисует воображение каждого мужчины или приравненного к ним. Толстая грубая кожа, с глубокой складкой посредине лоскута, постоянно двигающаяся при ходьбе, протирающая трусы – о них тоже можно пропеть отдельно жестокий романс, но не станем, – за полдня, а потом… Вжик-вжик, как наждаком… Коварная прибалтийская месть оккупантам. И ведь мы тоже считали себя оккупантами, и обожали Кадриорг, и… Но кожа терла невообразимо, а таллинские друзья посматривали с полузаметной презрительной усмешкой – эт-ти москвичи как кон-ни, та?… Сами они, похоже, уже тогда были вполне евросоюзовских стандартов. Во всяком случае, штаны у них протирались на коленях.

…Можно бесконечно продолжать рассказы о советских мастерах, дававших новые жизни европейским и американским игрушкам. В сущности, все они вели свое происхождение от Левши и пили не меньше – но аглицкие железные блохи, побывавшие в их руках, еще подолгу прыгали, успешно преодолевая тяжесть не предусмотренных конструкцией подков. Что же касается ноу-хау относительно чистки оружейных стволов кирпичом, то тут и речи не могло быть о русском отставании. Оборонка собирала Левшей со всей страны – возможно, поэтому у нас одновременно запускали «Союзы» и по три раза заправляли одноразовые шариковые ручки…

Умом, говорите, не понять?

А чем?

Помойка как эстетический идеал

К тому времени, как жизнь в нашей стране вступила в благословенный период, впоследствии несправедливо названный «застоем», ее городское население разделилось по различным признакам на две непересекающиеся группы.

Одни маялись творческой скукой в НИИ и КБ, а другие отчаянно перевыполняли план на заводах и фабриках – но противоречие это не было антагонистическим, как классовые противоречия неуклонно загнивавшего капитализма, а гармоническим: совместными усилиями те и другие создавали продукцию, которую, как было сказано выше, сами не желали потреблять. Впрочем, оборонную промышленность они вместе поддерживали на недосягаемом иными странами уровне.

Одни после этих трудов отдыхали в профсоюзных пансионатах, домах отдыха и санаториях, с макаронами по-флотски и игрой «На одну табуретку меньше», а другие сплавлялись на байдарках среди истинно русского северного пейзажа с леспромхозом, неперспективной деревней и останками лагпункта, возвращаясь с кубометрами икон.

Одни смотрели «Щит и меч», другие – «Зеркало», раз в год объединяясь «Иронией судьбы».

Одни читали «Вечный зов» и «Труд», другие – «Альтиста Данилова» и «Литературную газету», но мемуары рвали друг у друга из рук…

И едва не забыл еще один признак, по которому делилось монолитное советское общество: отношение к помойке. В нем, может быть, наиболее очевидно проявлялось деление на великий народ и сомнительную интеллигенцию. Как писал поэт и художник П., «народ и не народ в известном смысле». Честный труженик, с готовностью откликавшийся на все прогрессивные явления социалистического быта, горячо одобрял, в частности, появление в свободной продаже различных товаров, изготовленных в братских странах народной демократии. Товары эти были сделаны с похвальной тщательностью и аккуратностью, позволительными нашим друзьям под защитой ракетно-ядерного советского щита. Поэтому чешская, а тем более ревизионистская югославская обувь, гэдээровская конфекция и даже польский ширпотреб появлялись в продаже лишь условно свободной, а на самом деле – во всенощных очередях возле магазинов «Белград», «София» и «Лейпциг». Что же касается мебели (не будем повторяться в подробностях), то ее распределяли в основном по профкомам.

…И вот в квартиру передовика производства вносили плоские картонные коробки с разобранным импортным гарнитуром. Одуревший от законного счастья передовик, освобождая площадь и отчасти готовя соответствующее эстетическое обрамление, с радостным кряхтением выносил на дворовую помойку все, что осталось от бабушки, вовремя прописанной и вскоре отправившейся в лучший, по ее уверенности, мир. Описания резных буфетов и колченогих кресел уже приведены выше в другом контексте…

Тут в действие и вступала та категория населения, которая читала, как уже сказано, про музыканта-демона и ездила смотреть шедевры прогрессивного кинематографа в малаховский кинотеатр, где они шли при осторожном попустительстве проката. Одним из заповедных помоечных мест была Тишинка, где как раз в то время снесли убогий кинотеатрик «Смена» и целый квартал дореволюционных жилых двухэтажек. Коренные жильцы тишинских трущоб, получившие в результате расселения малогабаритки в Ясеневе и Чертанове, просто бросали ломаные-переломаные стулья и шкафы, так что у мебеледобытчиков была лишь одна задача – спасти драгоценную дрянь из-под ножа бульдозера или из строительного костра.

…На этом месте построили шикарный дом, в котором я бывал, поскольку там жил кинорежиссер Н., который снимал картину по моему роману…

А мой любимый друг Т., царствие ему небесное, великий помоечник-мебеледобытчик, из найденных на свалках и помойках предметов создал потрясающую обстановку двухкомнатной квартиры. Поскольку и располагалась эта квартира в знаменитом предреволюционном доме в са́мом центре города, общее впечатление результат его трудов производил потрясающее. Гость, придя впервые, просто терял дар речи от всех этих горок карельской березы, узких шкафов красного дерева, тронообразных кресел с высокими спинками, жестких диванов, обитых полосатым шелком, и бесконечного количества золоченых багетов с темными полотнами. Ситуация дополнялась тем, что кроме наследственно приличного вкуса – в роду были, кажется, царский адмирал и знаменитые советские писатели – друг мой, будучи по профессии литератором, несмотря на это, обладал потрясающе умелыми руками. Поэтому на всех дверях в его очаровательном жилище сияли ловко извлеченные из мусора и начищенные бронзовые ручки, а вместо утраченных завитков на дверцах дубового серванта достойно красовались наяды и купидоны, содранные с не подлежащих ремонту обломков прежней жизни… В сочетании с портретами подлинных предков, вставленными в старинные, собственноручно подклеенные и покрытые «золотой» краской рамы, все это выглядело просто белогвардейским гнездом! Надо ли объяснять, почему с таким наслаждением собирались мы за круглым столом, под люстрой в стиле русского модерна? Водка была обычная, суп без затей гороховый, колбаса из заказа, но суп подавался в супнице фабрики Кузнецова, колбаса – на блюде изготовления заводов Попова, а уж водка, натурально, наливалась из цветных графинов в граненые лафитники. Хозяин выступал, по жаркому времени и в мужской компании, с аристократической непринужденностью просто в семейных трусах, зато на Пасху – в жилетке и галстуке бантиком… И общий тон был такой, что естественно звучало обращение «господа» и, того гляди, мог войти поручик Мышлаевский.